Все персонажи, события и географические названия в этой повести – плод фантазии автора.

Любое сходство – случайное совпадение.

© Евгений Рахимкулов, 2016

© Анастасия Рахимкулова, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Длинный коридор, полумрак. Затёртый паркет под ногами, высокий потолок, обшарпанные стены непонятного цвета – то ли темно-зелёного, то ли бурого. На потолке – лампы дневного света, большинство из которых работают по принципу «то потухнет, то погаснет». В конце коридора две двери. Красной краской на них выведены буквы «М» и «Ж».

Дверь с буквой «М» открылась и из неё вышла невысокая рыжеволосая женщина постпенсионного возраста. Ничего странного, это всего лишь уборщица. В мужских туалетах тоже убираются женщины.

Уборщицу зовут тётя Дуся. У неё некрасивое морщинистое лицо, приплюснутый нос и короткие кривые ноги; дома на диване, а может, и возле дивана, валяется муж-алкаш, в холодильнике нет ничего, кроме наполовину пустой бутылки подсолнечного масла, пакета молока, пачки творога и надкушенной палки ливерной колбасы. Обычная, ничем не примечательная человеческая судьба. Таких, как тётя Дуся, миллионы. Эти люди не становятся героями романов. Писать о них сложно, а читать скучно и неинтересно. Герои романов должны быть красивыми и благородными, и обязательно должны совершать героические поступки. А много ли нагеройствуешь со шваброй в руках?

Из двери с буквой «Ж» вышла девушка – высокая стройная, красивая. Тётя Дуся с завистью поглядела на неё. Да, тётя Дуся завистлива. Но стоит ли винить её в этом? Зависть свойственна каждому человеку. Все чему-то завидуют. Старость завидует молодости, бедность – богатству, слабость – силе, бездарность – таланту. Тётя Дуся не сумела распорядиться своей судьбой. Она не видела ничего, кроме нищеты и грязи, жизнь её пролетела впустую, и теперь в пятьдесят восемь лет она завидует молоденьким девушкам, у которых все ещё впереди.

Девушка села на подоконник и стала есть сушёные бананы. Где-то играл рояль. Приятный молодой голос пел на французском что-то печальное. Как хорошо, когда не понимаешь слов песни. Смысл песен обычно банален, а звучание их так мелодично, чарующе. Под красивую и непонятную песню легко мечтается, грустится, и на время забываются все проблемы.

А проблем – их всегда хватает, особенно в молодости. Тот, кто сказал, что юность беззаботна, наверное, родился уже стариком. В девятнадцать лет многие пустяки кажутся очень важными: несданный зачёт по психологии, пятнышко грязи на сапоге, забытая дома расчёска, последние одиннадцать рублей в кошельке.

Бананы быстро закончились. Съев последний, девушка хотела бросить пустую упаковку на подоконник, но, поймав на себе хищный взгляд тёти Дуси, убрала в сумочку – с уборщицами лучше не связываться.

Неподалёку послышался знакомый весёлый голос, а через полминуты из соседнего коридора появился его обладатель – Сверчок. Девушка соскочила с подоконника и радостно бросилась ему навстречу.

– Ба, Вика! – воскликнул он и заключил её в свои объятия.

* * *

Доцента Владислава Ивановича Пёрышкина студенты прозвали Сверчком за то, что он был маленьким, щуплым, шустрым и никогда не умолкающим. Он мог болтать о чём угодно: о театре, о чае, о коммунистах, об искусстве, о газетах, о коньяке, о литературе, о налогах, о любимой кошке, о произволе властей, о шахматах, о любви, о тараканьих бегах, о ценах на бензин, о выборах нового ректора и ещё о многом другом. В общем, он жил по принципу: был бы собеседник, а разговор приложится.

Пёрышкин работал на кафедре узкого языка. Язык-то, конечно, был французским, но лишь до тех пор, пока с таблички над дверью не отвалилась буковка «Ф». Тётя Дуся не заметила её и смела с остальным мусором. Новую букву никто не стал приклеивать. Все решили: и так ясно, о каком языке идёт речь, подумаешь, одной буквы не хватает. Через год отвалилась буква «С», потом «Р», «А», «Н», «Ц». Так французский язык превратился в узкий.

Пёрышкину было уже за шестьдесят, но вёл он себя, как мальчишка. Шутил при любом поводе и без повода, запросто мог после занятий погонять мяч со студентами или рассказать неприличный анекдот во время заседания кафедры.

Коллеги его либо презирали, либо обожали. Презирали те, которые из-за учёной спеси и гуманоидных очков давно уже разучились видеть мир в красках, а обожали те, кто не утратил лёгкого, непосредственного восприятия жизни. Такое восприятие обычно свойственно детям. С возрастом многие теряют его, навешивая на себя гири в виде всяких принципов, семейных проблем, образования, денег, работы, гордости.

Для студентов Пёрышкин был «прикольным чуваком» и «лучшим преподом факультета». Правда, на экзаменах он валил народ только так, и нередко во время сессии в коридоре можно было услышать крепкие ругательства в его адрес, но все обиды быстро забывались, и всё остальное время, кроме экзаменационной поры, студенты отзывались о нём как о замечательном человеке.

Пёрышкин был актёром, не только в жизни, но и на сцене. В молодости он работал в драмтеатре. Исколесил с гастролями полстраны, пару раз выезжал во Францию. Теперь же на старости лет руководил университетским театральным кружком – учил студентов основам актёрского мастерства. За кружок Пёрышкину ничего не доплачивали, но он не жаловался. Семьи у него не было, а торчать вечерами дома одному было скучно. Поэтому со студентами он возился в своё удовольствие.

В прошлом году Вика занималась в кружке. Для неё это было самое светлое время. Но судьба обрушила на голову валуны неприятностей. Погиб отец. Неожиданная и нелепая смерть. У них на заводе была сауна, и всякий раз те, кто дежурил в ночную смену, парились в ней. Вот и её папа решил сходить в баньку. Только выйти из неё уже не смог – дверь заклинило. Долго он по ней колотил, кричал, но всё впустую – никого в ту ночь поблизости не было. Достали его на следующий день. Труп был усохший и сморщенный. Когда хоронили, Вика бросила последний взгляд на лежавшую в гробу мумию и заплакала. Ей не верилось, что вот это – всё, что осталось от отца. Казалось, он на самом деле где-то в другом месте. Спрятался, уехал… А они здесь хоронят вот эту куклу. Словно бы не по-настоящему, словно бы спектакль разыгрывают. Но сценой в этот раз была сама жизнь.

Вскоре тяжело заболела мама. В больницах она теперь проводила больше времени, чем дома. Денег не хватало, и Вике пришлось искать работу. Возникли сложности с учёбой. Театр стал непозволительной роскошью.

Но прошло несколько месяцев, и жизнь помаленьку утряслась. Не то чтобы чёрная полоска сменилась белой, просто Вика ко всему привыкла, приспособилась, и ей казалось, что чёрная полоса начинает понемногу светлеть, превращаясь постепенно в серую. Это как с глазами бывает: заходишь в тёмную комнату и поначалу ничего не видишь, словно поражён мраком. Но через минуту-другую начинаешь различать смутные очертания предметов, в которых угадываются диван, кресло, книжный шкаф в углу и ещё что-то странное, грушеобразное на подоконнике. Графин? Нет, не похоже. Настольная лампа? Конечно же! Вот и шнур от неё какой-то тянется. Вдруг лампа начинает шевелиться, шнур извивается, как змея. Жуть, морозец по коже. Лампа сжимается и прыгает на стол. Негромкое «мя-яу…», и чёрная мгла вокруг окончательно сменяется серым полумраком.

Вику тянуло назад, в театр – к Пёрышкину, к друзьям. Вспоминались зимние вечера в тёплой компании за чашкой чая, весёлые репетиции, на которых всегда что-нибудь случалось, их первая пьеса о выборах главврача в психиатрической больнице. Вика играла в ней старую жирную санитарку. Пёрышкин был недоволен.

– Ну как ты ходишь, – возмущался он, – порхаешь по сцене, словно бабочка! Так нельзя. Разве старые санитарки так ходят! Ты сейчас не девчонка-студентка, а бабища пятидесяти пяти лет отроду и полтора центнера весом. Смотри, как надо!

Владислав Иванович растопырил ноги, выпятил живот и надулся. Грузно переваливаясь с боку на бок и покачивая бёдрами, он медленно прошёлся по сцене. Получилось весьма эффектно, и хотя Пёрышкин сам был щуплым, казалось, что в этот момент он действительно весит полтора центнера.

– Главное – убедить зрителя, – сказал Пёрышкин и, приподняв руками воображаемые массивные груди, двинул в бок Айдара, изображавшего больного, помешательство которого сводилось к тому, что он считал себя Робинзоном Крузо.

Айдар, поддерживая игру Пёрышкина, отлетел в сторону на несколько метров и шмякнулся на пол. Приподнявшись на локте, поправил накладную бороду, выразительно кашлянул, взмахнул дырявым зонтиком и визгливо закричал.

– Я – Пятница! Депутат от сто восьмого необитаемого острова! Выдвинут Робинзоном Крузо единогласно!

Последовал дружный взрыв смеха. С тех пор за Айдаром закрепилось прозвище Пятница, но он на него не обижался.

Ходить, как санитарка, Вика не научилась, так и порхала во время спектакля. Но зритель остался доволен. Это была комедия, и действие её происходило в таком специфическом лечебном заведении, что порхающую санитарку все сочли режиссёрской хохмой.