Двое или трое из моих друзей упомянули как-то в разговоре со мной, что если я напишу историю моей жизни, и у них будет свободное время, они её прочитают. Не в силах противиться этим неистовым требованиям читающей публики, я составил свою автобиографию.

Марк Твен

© Евгений Пинаев, 2020

ISBN 978-5-0051-8176-3 (т. 1)

ISBN 978-5-0051-8175-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая
Нам любые дóроги дорóги

Ибо что такое прошлое, как не череда сновидений? И чем отличается воспоминание о снах от воспоминаний о прошлом?

Хорхе Луис Борхес

О чем может думать с тяжёлого бодуна сидящий на унитазе, положим, ещё не дряхлый пенсионер? Ютится он не на фаянсовом изделии, которыми торгует фирма «Дрискин и Ко», а на прессованной, как сказали бы латиняне, циркумференции, то бишь на круге, насаженном на ведро. И присел старпёр не по естественной надобности, а токмо покурить у приотворенной двери, за которой – крытый двор, а в нем дровишки и кое-какой крестьянский инвентарь. А думал я о тяжёлых последствиях вчерашнего чтения книги «Третий лишний», вышедшей из-под пера любимого автора – Виктора Викторовича Конецкого, капитана и писателя, а может, писателя и моряка. «Конец дела лучше начала его», – сказал Екклесиаст. У меня же вышло наоборот. Не внял ветхозаветной притче: «И поставь преграду в гортани своей, если ты алчен».

Истинная литература, слово, сказанное с блеском, не только удовольствие, но и пища для подкорки. Таит оно некую каверзу и толкает к соблазнам, о которых не помышлял ещё минуту назад. И вот читаю о капитане дальнего плавания. Будучи заперт женой, дабы «не смог нализаться и выкрасил кухню», оный КДП демонстрирует присутствие духа, а также истинно флотскую смекалку, отвечая Вэ Вэ по телефону, что хотя и не может, будучи в заключении, навестить его и воздать должное Бахусу, но прекрасно надерётся и под замком: «У меня в духовке бутылка спирта запрятана. Уже уполовинил».

Сказка – ложь, да в ней намёк. Вот и у меня тоже имелась подобная заначка! Пылилась за мольбертом и ждала своего звёздного часа полулитровая склянка с медицинским ректификатом. Последняя из числа полученных в эскулапьем институте за портрет великого академика Ча… пардон, за Ивана Павлова. За Чазова не заплатили ни деревянными, ни бартером. Сослались на всеобъемлющий кризис и прекращение снабжения. Для повода «прекрасно надраться» имелась и вторая составляющая – отсутствие жены. Если у КДП она отчалила, допустим, курсом норд-ост-тен-ост, то и моя благоверная, отдав швартовые, исчезла в том же направлении, пообещав вернуться из города через три дня. Имея два таких компонента, я, вольный шкипер, тоже мог расправить плечи и предаться «чувственному наслаждению пиянства», а попутно обсудить с Бахусом насущные проблемы нашего квёлого быта, а он, бог виноградной лозы, виноделия и употребления полученного субстрата, как известно, vir bonus, dicendi peritus – «муж добродетельный, в речах искусный», особливо принимая во внимание пристрастия россиян к горячительным напиткам иного толка, начало которых порождено водкой, а конец зиждется на одеколоне, ацетоне и вовсе сомнительных средствах, никак не совместимых с такими понятиями как «здоровье» или «жизнь». А тут – спирт!

Вначале были сомнения. К тому же там покалывало, тут побаливало, но ежели, как справедливо заметил Марсель Пруст, «всё время приходится выбирать между здоровьем и благоразумием, с одной стороны, и духовными радостями – с другой», то я, в конце концов, подмигнул Бахусу. Итак, мол, выпьем? Он тоже подмигнул мне: да, надо, мол, выпить. Да и другой француз, кажись, Анатоль Франс, следуя в кильватере за Марселем, развеял мои последние сомнения меланхолической сентенцией: «Кто из нас может похвастаться мудростью? Предвидение людей ограничено, и предусмотрительность их постоянно бывает обманута. Удары рока неотвратимы, и от судьбы не уйти. Нет такого совета, нет такой заботы, которые преодолели бы фатум». То-то и оно! По-русски говоря, чему быть, того не миновать: если жена ненароком вернётся – получу по башке, однако…

И я полез за бутылкой.

«Россия – это мы-ы!» – промычало радио. Я согласился с постулатом, ибо, как сказано не лишёнными остроумия россиянами, «свинья грязь найдёт», после чего хлопнул первую рюмашку и отплыл вместе с Вэ Вэ Конецким в Антарктиду. Переворачивая страницы, мысленно видел Атлантику, которую когда-то излазил вдоль и поперёк. И было мне хорошо, а что до прочего… «Суета сует, – сказал Екклесиаст, – всё суета», а всё, что хорошо и славно, то хорошо и славно. Как сейчас.

Океанические волны покачивали, начинало штормить, но я добавлял по махонькой до тех пор, покуда не опустела бутылка, а книга не вывалилась из рук. Что из того? «Составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела». Аминь!

Я всё ещё видел пингвинов и ледяные громады айсбергов, когда хмурый рассвет осветил на подушке мою оплывшую рожу и милую жёнушку, вошедшую в дверь. Вещее сердце заставило её вернуться и, бросив взгляд на распластанного супруга, сказать твёрдо и непреклонно, что это не хорошо.

Н-да, удары рока неотвратимы, и от судьбы не уйти…

Quieta non movere – «не трогать неподвижное», говорили латиняне, и ох как были правы! Ну что бы ей оставить «неподвижное» в покое?! Дать проспаться. Мне же дали про… Не буду, не буду употреблять первое, что просится на язык. Однако «известно, что целые рассуждения проходят иногда в наших головах мгновенно, в виде каких-то ощущений, без перевода на человеческий язык, тем более на литературный», как заметил Достоевский в «Скверном анекдоте».

Прервусь, чтобы объясниться.

Пусть читатель не посетует на обилие примеров, почерпнутых там и сям. Просто я следую за любимым писателем, большим поклонником употребить в дело хорошо сказанное другими. Безусловно, что дозволено Юпитеру, то не позволено быку, но человек слаб. Я же был слаб вдвойне и втройне. Да и сам Вэ Вэ дал в своих сочинениях полезный совет начинающему сочинителю: «Если же попадётся на глаза мысль большого учёного или философа, тоже не бросай её на ветер. Сразу отыщи в своих писаниях самые плоские и скучные эпизоды – а отыскать их не так трудно, как ты думаешь, – и посмотри на них под углом чужой мысли. Затем введи её в текст, но не грубо. Сделай это нежно. И, к твоему удивлению, плоские места вдруг станут возвышенными». Совет мне очень пригодился и в обыденной жизни, ибо упомянутый «бодун» не позволял… тьфу, позволял оперировать только чужими мыслями за отсутствием собственных. Тем паче я чуть было не утонул в потоке гневных обличений, сравнений, уподоблений и ядовитых сарказмов. Я был захлестнут ими! В башке творилось что-то невероятное. Она собралась с силами и решилась на контрапункт:

 
Я встал, душа рвалась на части,
И ты одна осталась вновь…
И всё ж любить – какое счастье!
Какой восторг – твоя любовь!
 

– Это – Гёте… о-ох! – пояснил я, силясь подняться.

– Гёте! Байрон! Гейне! Звонишь во все колокола, – огрызнулась лучшая из жён, – да не в коня корм! Подумай лучше на досуге, сколько бутылок ты опростал за свою постылую жизнь! Сосчитай, если сможешь, а я возвращаюсь в город! И, хлопнув дверью, тотчас легла на обратный курс.

Наконец мне удалось принять вертикальное положение, сунуть ноги в пимы и добраться до горшка: «Мы идём, а нас штивает, на нос льет, с кормы сливает, и так поддувает, что колосники в трубу летят!»

О, память о былом, о, добавлю, морская память! Вспоминая иные шторма, семейные бури принимаешь за штиль, воспринимаешь как должное – с оттенком форсмажорности – течение жизни в сухопутных обстоятельствах… Утешив себя таким образом, я окончательно водрузился на эрзац-унитазе и выковырнул из пачки пересохшую сигарету.

Дикарка – северная лайка, внимательно следившая за моими манёврами и конечной циркуляцией вокруг «циркумференции» – облегчённо вздохнула и положила морду на лапы: поняла, сердешная, что думаю не о косточке для неё, а мыслю я даже не о себе конкретном и любимом, а о себе абстрактном – потребителе всевозможного зелия, и о количестве оного, которое погрузил в ненасытную утробу. Так сколько же?! О, боже, о, ироничный и праведный Козьма Прутков, внемлю твоей мудрости: «Где начало того конца, которым заканчивается начало?» Где? Нет ответа. А жизнь действительно постылая: «Или курим натощак, или пьём с похмелья».

Из двери тянуло, морозец хватал за ноги. Я поднялся с седалища, огрел кулаком – а надо бы головой! – тяжёлый мольберт, который бесстрастно принял незаслуженную обиду, и начертал пальцем на запылённой палитре: DITTO. Не знаю, пишут ли это слово нынешние вахтенные помощники, начиная в порту суточное радение за вверенный им пароход. Значение его таково: стоим в прежнем положении. То есть никаких происшествий, «верёвочки», которыми привязаны к берегу, целы, ещё не пропиты боцманом, огнетушители тоже на месте, а любой проверяющий может закрыть пасть – упущений нет, служба бдит, и вообще все тип-топ и оки-доки.

Отметившись таким образом и ни на миг не забывая об упущениях, я перебрался к столу и уставился в окно. За ним – леденящие душу белоснежные сугробы и тощие голоногие лиственницы. Ветер ещё срывает с них остатнюю желтизну, а черные шишки напоминают воробьёв, прилетевших с помойки соседа. Ель и пихта, посаженные в один год с этими на диво вымахавшими дылдами, выглядят юными красавицами в аккуратных зелёных юбочках. За ними – несколько крыш и озеро в заснеженных берегах. Стылое, холодное, но ещё не замёрзшее, что, впрочем, дело ближайшего дня. Прекрасное озеро, хотя и загаженное людьми. Морям-океанам тоже досталось от хомо сапиенса. Везде успевает напакостить пострел!.. И озеро, которое я называю мини-Балтикой, и любимый мыс, названный по той же аналогии Брюстерортом, – то, ради чего я и оказался на берегах здешней акватории. Поэтому на холстах моих «плещут холодные волны, бьются о берег морской», а на полке стоят книги Виктора Конецкого. А что пыль на палитре… Будем считать её морской пылью, как насмешничала героиня фильма «Дочь моряка».

 
Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
 

Всё точно сказано Иваном Алексеевичем. Однако «камин» вытоплен с вечера, выпить нечего, а собака… Вот они! Собаки существуют. Верная сучка прикорнула у ног, а старый ревматик Мушкет болтается в огороде. Совсем одряхлел плотью, но зато обрёл мудрость и философический взгляд на жизнь. К тому, кажется, качусь и я, ибо что есть истина? Признание своих ошибок и, от невозможности уже что-либо исправить, спокойный взгляд в будущее, которое есть, как известно, каждый следующий миг нашей жизни, отмеряющий положенные «от» и «до».

Однако, что ж это я?! Не о том думаю. У меня же задание! Концепция ясна: «мане, текел, фарес». Исчислено, взвешено, разделено. Но как исчислить все выпитые пузыри, взвесить их содержимое и разделить на число прожитых дней? Гм… но если всех бутылок не упомнишь, то есть же самые-самые, сумевшие цепко заякориться в памяти! Бутылки, так сказать, олицетворявшие главные этапы «большого пути». Можно начать с той, московской, выпитой на проводах непутёвого Вильки Гонта, когда он уезжал с геологами на Памир. Он и там не задержался, навсегда исчез из моей жизни, оставив только песни и успев подать лишь такую весть: «Уезжая с Памира, я х… кладу на крышу мира». Сгинул Вилька, но я тоже задумался, а не сделать ли ноги и мне? Что мне Суриковский? Ведь опыт имеется: художественное училище я закончил. Нынче я только на втором, крепких корней не пустил, так почему бы тоже не «положить» на институт «маленький, но свой?» Москва хороша для москвичей, не мыслящих своего существования без давки в автобусах и толчеи в метрополитене, а мне тяжек каждый вояж с Трифоновки, что у Рижского вокзала, до Товарищеского переулка, что на задворках Таганки, где, как поётся в нашей студенческой, «стоит казённый дом: с обеих сторон – двери и вывеска на ём». Год минул, а впереди ещё пять таких же утомительно-нудных, однообразных. Вокруг – Москва и москвичи. Их большинство на курсе, а может, и в институте. На холстax и картонах, когда ОНИ берутся за кисти и уголь, снова ОНИ же: то же метро, трамвайные остановки, очереди на автобус, маляры на лесах, улицы, дворики. Вилька Гонт сидел вроде при деле. Что-то кропал в Доме народного творчества, усердно посещал вечерами нашу общагу, пил водку, тренькал на гитаре и пел: «А когда, в тоске зажаренный, я не буду больше спать, есть ещё кинжал заржавленный, чтоб… консервы открыва-ать». Из-за прощальной бутылки, распитой под ночной сенью Шереметевского парка, нам пришлось спешно ретироваться в кусты, уползать на пузе и замирать в густой траве, будто каким диверсантам. Слишком близко шарили лучи милицейских фонариков, бдивших на страже нравственности советского народа. «Доколе! – мысленно взывал я, упёршись носом в землю. – Свободно искусство, скована жизнь, вопили живописцы Серебряного века, а нынче искусство сковано, а про жизнь и говорить нечего. Искусство упорядочено жёсткими рамками неписаных правил и писаных постановлений, а в жизни я, как шпиён какой, вынужден ползти и, точно мину, прижимать к груди ополовиненную бутылку. И это – жизнь?! Закончить институт, чтобы, оставаясь в предписанных рамках, писать ритуальные холсты? Чтобы партнадзиратель, узревший на выставке стандартный лик Ильича, одобрительно похлопал по плечу и сказал, как любил говорить мне боцман на «Онеге»: «Ну ты и вертау-ус!»

И я тоже кинулся в бега.

Очевидно и, видимо, подспудно, само собой, в ту пору я руководствовался мнением одного почтенного джентльмена, высказанным без малого почти три столетия назад, но, думаю, не потерявшего своей актуальности и по нынешний день. Вот оно: «Когда человек отдаёт себя во власть господствующей над ним страсти, – или, другими словами, когда его конёк закусывает удила, – прощай тогда трезвый рассудок и осмотрительность!» И, что знаменательно (для меня, естественно, только для меня), я снова пустился в бега уже из второго учебного заведения, где я пытался постичь искусство живописи. Когда-то я вот так же, очертя голову, покинул седой Урал, а с ним пятый курс одного художественного училища, чтобы, поплавав с рыбаками в студёных морях, закончить-таки другое – волею случая или, если хотите, судьбы – в виноградной республике, затем оказаться в институте имени Сурикова и вновь, «закусив удила», пуститься вскачь по хлябям морским. Так с чего же начать? Где поставить первый верстовой столб, первую прощальную бутылку, от которой, начав отсчёт, танцевать как от печки, к следующей, пока на горизонте не покажется последняя? Вот только угомонюсь ли у этого верстового столба? Так с какой же начать? Если всё, что было до Мурманска, посчитать лишь короткой прелюдией, а сам Мурманск, старый траулер «Омегу» и вообще севера – увертюрой ко всему последующему, то начинать отсчёт надо с бутылки, распитой с Витькой и Сашкой в столовке у барахолки, над которой мерцали всполохи полярного сияния, а мы прощались, зная, что вряд ли ещё когда-либо скрестятся наши пути-дорожки на просторах родины чудесной, где будем мы закаляться в битвах и труде.

Если бы на поверхности земного шара оставались следы ото всех бродящих по земле человеков – какой бы гигантский запутанный клубок получился! Сколько миллиардов линий скрестилось бы, и сколько разгадок разных историй нашёл бы опытный следопыт в скрещении обычного пути с другим и в отклонении одного пути от другого…

Аркадий Аверченко

Говорят же: Одесса – мама, Москва – матушка, а Мурманск… в бога мать! Особенно декабрьский Мурманск пятьдесят пятого года. Оставив в стороне все перипетии, связанные с моим пребыванием в этом городе, скажу лишь о том, что, получив расчёт в Мурмансельди, пребывал в тягостном состоянии, ибо околачивался на тамошнем вокзале, не зная, куда направить стопы. Знал одно, что на Урал не вернусь, что выбор нужно сделать окончательно и бесповоротно, однако ничего путного не шло на ум. А денежки таяли. А тут ещё толкотня, повальный сон, где придётся, а какие случались драки! Вот уж действительно… в бога мать! Примерно, в том же положении оказались и два дембеля, Витька и Сашка, покинувшие Питер и решившие пошукать счастья на Мурмане в самое неудачное время года. Нас свёл случай и общие проблемы.

Я только что вернулся из привокзального отделения милиции, где в компании таких же бедолаг, показавшихся подозрительными бдительному старшине, узнал, что минувшей ночью у милиционера Пеплова во время дежурства был похищен пистолет, ну а мы, значит, возможные похитители. Некий тип долго разглядывал нас, однако, не признав ни в ком потенциального преступника, уныло развёл руками. Майор, начальник отделения, отпустил нас с миром. Признаться, не без сожаления покинул я жарко натопленную печь, возле которой угрелся до дремоты. Главное, отошли ноги, казалось, навечно примёрзшие к кирзачам, несмотря на шерстяные носки и суконные портянки.

В ту пору я ещё не был знаком с джентльменом Тристрамом Шенди. Он оделил меня своей дружбой мно-ого позже, но, может быть (хотя на скользкий путь сочинительства меня толкали и пихали довольно усердно друзья мои Командор и Бакалавр), его мнение стало решающим для написания этих строк, ибо, как он сказал, применительно к себе, а вышло, что и ко мне, «я затеял, видите ли, описать не только жизнь мою, но также и мои мнения, в надежде и ожидании, что, узнав из первой мой характер и уяснив, что я за человек, вы почувствуете больше вкуса к последним. Когда вы побудете со мной дольше, лёгкое знакомство, которое мы сейчас завязываем, перейдёт в короткие отношения, а последние, если кто-нибудь из нас не сделает какой-нибудь оплошности, закончатся дружбой». Но, боже вас упаси, подумать, что я примазываюсь к вековой славе джентльмена! Нет и нет! Мне просто льстит некое общее сходство его мнения с моим. Это даёт мне силы, так как я осознаю, что ожидает меня впереди.

Но пора вернуться на мурманский вокзал. Мои вещи – чемодан с кое-каким бельишком и этюдник – находились в камере хранения. При себе я имел только книжку Джека Лондона с описанием похождений Смока Белью и Малыша. Её и раскрыл, углядев свободное место на скамейке возле солдат. Они, свидетели моего увода и возвращения, принялись за расспросы: что, да как, да почему? Мильтон, по их мнению, был «в дупель», коли – позорник! – расстался с оружием во время несения службы. С тех пор мы держались вместе: хлеба горбушку – и ту пополам. Если я спал на их шинелях в воинском отсеке, а меня как гражданского выгонял пинками неумолимый патруль, Витька и Сашка тоже поднимались и, зевая, брели следом, что, признаться, удивляло меня на первых порах. В пятьдесят пятом Виктор Конецкий уже вовсю занимался писательством, но ещё не пользовался мудрыми извлечениями из чужих книг. Он занялся ими потом, когда наработал свой стиль, свой язык и окончательно разобрался с тематикой. Сужу по ранним рассказам и повестям. Дембель Сашка, студент-расстрига, постигавший до армии то ли философию, то ли филологию, уже тогда сразил меня эрудицией и памятью на всякие умные и заумные штучки-дрючки.

Помню, пришёл день, когда мы вытрясли из карманов последние копейки.

– Не жизнь – сплошная метафизика!.. – вздохнул Сашка, повторно роясь в бумажнике и перетряхивая пухлую записную книжку.

– Метафизика? – переспросил я. – А с чем её едят?

– С чёрствой студенческой коркой, – услышал в ответ. – Анатоль Франс, остряк и умница, говорил, что «метафизика – всё, что примыкает к физике и не имеет другого названия, ибо невозможно обозначить каким-либо существительным то, что не имеет существа и является лишь мечтой и иллюзией».

Яснее ясного, особенно применительно к нам. Мы тоже почти не имели «существа» и приближались к «иллюзии», в которой, пожалуй, не было места даже и для мечты.

– Ежели щас мы отвалим на барахолку и загоним мои новенькие часики, то можно и горячего похлебать, не только погрызть корку, – предложил Витька свой план.