– Этого вы от меня не добьетесь, гражданин Гадюкин!
В. Драгунский, «Смерть шпиона Гадюкина», 1960
Прошлым летом мы часто ездили с детьми в Зеленогорск, им вроде бы нравится и парк, и море. А я почему-то почти каждый раз смотрю на памятник Раймонде Дьен, неизвестно каким образом заброшенный в бывший финский Терийоки. Любопытно было встретить ее на страницах Добренко, ведь она хоть и подзабытый, но важный персонаж борьбы за мир конца 40-х – начала 50-х.
Еще при чтении «Политэкономии соцреализма» мне показалось, что Добренко не дотягивает до планки, которую сам себе устанавливает – под конец пропадает и концептуальность и просто связанность текста, столь отточенного в начале. Вот и в «Позднем сталинизме» второй том куда слабее первого – создается впечатление, что автор свалил сюда все имевшиеся статьи и фрагменты, а нормально спаять их поленился. Впечатление портит и переизбыток желчи (ее всегда много, но здесь она льется через край). Но я выдержал бы и желчь, и постоянные нелепые атаки на современную Россию, ведь автор вовсе не обязан любить то, о чем пишет, пусть ненавидит, лишь бы дело свое делал хорошо. Но здесь что-то разладилось у Добренко, и страницы пестрят ссылками на публицистику для подтверждения одиозных утверждений. Тут даже нельзя сказать, что хуже – голословные утверждения или утверждения со ссылками на статью в «АиФ», Широкорада, Млечина или Эппльбаум?
Во второй том вошли три блока – эссе о марризме (в котором Добренко с удивлением цитирует Марра, который предугадывает широкое распространение языков программирования), огромный текст о русских приоритетах и борьбе за них после войны и пестрая глава о советском искусстве начала холодной войны. Авторские манипуляции часто приводят меня в восторг, но тут он, пожалуй, превзошел сам себя. Посыл – марризм неверен, все это знают. Автор утверждает, что марризм – это марксизм в языкознании, сим-салабим, вуаля – раз марризм неверен и представляет собой чистый марксизм, то и сам по себе марксизм неверен. Все довольны и танцуют. Такими нехитрыми силлогизмами и насыщена книга. Раньше автор отрицал советскую экономику, утверждая, что она существовала только в соцреализме. Теперь отрицает и существование советской науки, ибо она лишь форма идеологии. Но что же делать с материальными объектами, ею порожденными? Они тоже лишь идеология?
Дальше больше – Добренко знает про современный интерес западных ученых к советскому варианту модерна. Такие поползновения надо пресекать, ведь из признания советского проекта вариантом модерна слишком много следует, поэтому автор большими мазками отрицает и советский модерн. Например, утверждая, что в СССР слишком большое внимание придавали словам и категориям, а это средневековье (заодно и цитату из Гуревича приплетает). Занятно тут то, что мы с вами наблюдаем с разной степенью удивления, как в западном мире растет внимание к словам, к дискурсу – все эти войны политкорректности захватили тамошнюю повестку полностью.
И тут забавно видеть, что книга, вышедшая в конце 2019, уже морально устарела. Вот этот прокол с политкорректностью не единственный. Автор лезет из кожи вон, чтобы показать отсталость и травмированность СССР после войны через пристрастие элит к конспирологии, проникавшей в фильмы и литературу. Но боже мой, все эти признаки – непросвещенные религиозные массы, элиты, цепляющиеся за власть, сложности в современной жизни, которые затушевываются рассказами о вмешательстве коварного врага – это же США наших дней, где главные злодеи – мы с китайцами, срывающие честные выборы. Так что, США тоже страна без нормального модерна?
Ключевая концепция Добренко – перенос. Мол, сталинское искусство рассказывает куда больше о сталинском СССР, нежели о Западе, на котором формально происходит действие. Это в известной мере правда, но есть нюансы. Добренко ведь делает следующий ход, перенося сталинскую картину мира на современную Россию. И вот тут хочется спросить – а он-то что и откуда переносит? Его проекция современной России как неизменно сталинской – это образ современного Запада? Ведь именно так получается, если доводить авторскую логику до конца.
Я когда-то читал книгу о трилобитах. Автор здорово писал о древних животных, но, когда касался современности и наших краев, начинал нести редкостную чушь, такую, что один из косяков стал для меня нарицательным – ржавый Трабант (тогда как сам ГДРовский автомобиль был пластиковым). Но любителя трилобитов сложно осудить в незнании чужих реалий, а вот автора книги про сталинизм можно заподозрить и в подлоге. Когда Добренко разбирает сталинский дискурс, он желчен и страстен, но кажется точным. Но стоит ему попытаться рассказать про «самое дело», как фейспалм следует за фейспалмом. Особенно комично то, что абзацем выше автор упрекает Сталина в постоянном использовании конструкций с «общеизвестно», а абзацем ниже пишет опровержение и начинает его с… да, с «общеизвестно, что». Удивительным образом в таком контексте разобранный по винтикам сталинский дискурс смотрится убедительнее, чем авторские попытки его опровергнуть. Еще при чтении первого тома у меня было ощущение, что автор настолько проникся сталинским изменением реальности, что и сам играет с читателем в эту игру, продвигая свою, порой крайне маргинальную версию реальности как единственно верную. Но на этом поле он заведомо фигура куда более слабая, чем Сталин и его крайне талантливые инженеры душ, отсюда, думаю, и такая убогость добренковского «самого дела».
И дело не в таких мелочах, когда автор путает фау и фауст-патрон. Странно видеть, когда желчь, собранная для Сталина и Ко, проливается дальше в глубь времен. Возносили Ломоносова (я в детстве и не думал, что, например, даже упоминание в ПНВС закона Ломоносова-Лавуазье – это явное последствие борьбы за русские приоритеты), значит теперь по логике автора надо его принижать, называя его стихи виршами (в явно ироничном тоне) и всячески попинывая. Весь огромный текст о русских приоритетах должен показать нам, что Сталин и Ко были во главе кампании, однако в тексте есть маленькая ремарка, из которой менее ангажированный автор сделал бы основу исследования – весь вал продукции о русских приоритетах в науке и технике был вне академического дискурса, АН как могла боролась с недобросовестными компиляторами и фальсификаторами. Тут опять трудно удержаться от современных аллюзий – сколько сейчас любителей фейк-ньюз? Выходит, и тогда спрос был велик.
И так во всем – далеко идущие выводы делаются из маргинальных источников. Так, доказательство существования государственного антисемитизма строится на неопубликованной пьесе редактора «Крокодила» и оттепельном романе «Тля». Я не хочу сказать, что описываемых явлений не было, просто в такой трактовке, повторюсь, сталинский дискурс убедительнее, чем разоблачающий.
Удивила меня и жгучая ненависть автора к Симонову. Да, верный идеологический боец, но не хуже и не лучше Эренбурга, к которому автор питает довольно теплые чувства. Чем же он так досадил автору? Мне показалось, что дело в том, что Симонов не укладывается в прокрустово ложе жесткой авторской схемы победившего советского национализма. Симонов – классический левый интеллектуал, вовсе не порвавший с классовыми категориями и интернационализмом, и это Добренко, кажется, жутко раздражает.
Все же печально видеть, что отечественные исследователи слишком ангажированы, настолько, что это мешает анализу. В книге много интересного, автор опять проработал множество материала, но не для составления концепции на основе этого материала, а для отбора того, что подтвердит заранее нарисованную схему. Схема же не блещет новизной и объяснительной силой не обладает. В какой-то момент понимаешь, что ты уже играешь с текстом в кошки-мышки – ищешь следующее место, где автор хочет тебя обмануть, выдав свое оценочное суждение за «самое дело», от инженерного образования в Англии времен Промышленной революции до работы комиссии сенатора Маккарти.
P.S. Все же автор здорово пишет о фильмах (и куда хуже обо всем остальном). Я даже с превеликим удовольствием посмотрел «Пржевальского».