Слова «интеллектуальный бестселлер», да еще «основано на реальных событиях» действуют на меня магически, как зеркальце на дикаря – так и хочется прикоснуться к тому, что читает и чем будто бы восхищается весь мир. Раз на раз не приходится, но в этой книге определенно что-то было – и в ее коротком и напряженно-ёмком названии (хотя «The railway man», как в оригинале, определенно лучше и точнее), и в ее стилистике старческого философского нарратива, сквозь призму времени и возраста анализирующего почти до дна изжитую жизнь, и в ее неизбывном и тягостном внутреннем одиночестве, проступавшем сквозь строки.
Читая, понимаешь, как же прав был Аристотель, говоря о хамартиях, разрывающих жизнь на «до» и «после» и навеки замуровывающих вход в тебя самого «до». И как невозможно бывает жить, когда у тебя есть только «после» и почти ничего, кроме него, а снова нажить себя ты уже не успеваешь - жизнь проходит. Как там в современных присказках? – Никогда не говори «никогда»? Когда читаешь истории, подобной этой, такой слоган представляется величайшей глупостью и пошлостью, порожденной тем, кто никогда даже близко не имел похожего жизненного опыта. Сведенное сегодня к стилистической игре, в этой книге «Никогда» встает перед единичной жизнью в свой полный хтонический рост и отбрасывает зловещую черную тень на все, что в ней еще «могло бы быть». И ничего поделать нельзя. Бытие против ничто. И первый же раунд бытие проигрывает.
Но рекламный ярлык в который раз лукавит. Я, может быть, и не смогу точно сформулировать жанр «Возмездия», но для меня это определенно не интеллектуальный бестселлер. Но как биографическую прозу или военные воспоминания я его тоже не восприняла. А чем же тогда оказалась для меня эта книга? Чем-то вроде бердяевского «Самопознания» - историей силы человеческого духа и самосознания. И еще, я думаю, - это история взросления и очеловечивания, восхождения духа, пережившего трагический опыт, к мало кому доступным высотам понимания и прощения, история спиритуализации жизни, по словам того же Н. Бердяева. Понять и простить, а иногда просто простить и отпустить, до конца не понимая и, может быть, даже не принимая поступков и мотивов другого человека, – это переживания очень высокого гуманистического порядка. Мало кто способен не просто декларировать, а по-настоящему сделать это, не скатываясь в квазифилософские декларации о мести (которую, как все сегодня знают, надо есть холодной), и не надеясь втайне на некую земную справедливость. Второй раунд, похоже, остаётся за бытием.
С первых же страниц из книги веяло страхом, бессильной яростью и бедой. От нее хотелось одновременно и спрятаться, и читать ее, чтобы извлечь некий урок, понять чужую жизненную модель, противопоставить описанный опыт привычной повседневности нормативного существования, разобравшись вместе с автором, почему в его жизни все произошло так, а не иначе. Был во всем этом некий высший смысл? Это случайность или закономерность? И сам герой мне ни на минуту не был психологически близок. Сколько я ни старалась встать на его позицию, приспособиться к его жизненным обстоятельствам и характеру, у меня ничего не выходило. Он мне не нравился ни в мирной, ни в военной жизни, ни «до», ни «во время», ни «после». Мне казалось, я хорошо представляю такой тип людей, и из-за этого, наверное, мне все время думалось, что всего случившегося можно было как-то избежать: не культивировать в себе закрытость и одиночество, не сторониться эмоциональных связей, не становиться жертвой Общины, не пускать свое развитие на самотек, доверяя его другим, не отступать от усвоенных «солдатских правил»... Но есть ли страховка от жизни? Не сами ли мы выбираем свои тридцать три несчастья своими предшествующими решениями и выборами? Уже на старте появились эти амбивалентные вопросы, ответов на которые не было. А потом они стали множиться. «Ну, в конце концов, это же книга», - говорила я себе. «Но основанная на реальных событиях, - не соглашался внутренний голос. – Смотри, вот и старый Э.Ломакс на обложке. Значит, все это было на самом деле».
Центральным моментом и книги, и жизни героя стал японский плен, пытки и внутренний подвиг совладания со всем этим, превозмогание бесчеловечности. Вспоминался и снова забывался В.Франкл и его смысл страдания. И еще что-то про то, что время лечит, что жизнь продолжается, что ничто не длится вечно, что все мы люди… Все пустое при столкновении с силой, ломающей твое «Я» и которой тебе фактически нечего противопоставить. Читать о пережитых пытках героя невыносимо, задавать вопрос «За что?» - бессмысленно. Но, как ни странно, в этих катастрофических переживаниях обнаруживался внутренний пафос – на дистанции между неизвестностью смерти и неопределенностью жизни герой мужал, строил свои ценности, менял масштабы самоосознания, обретал контуры иного себя. И хотя эта трудная внутренняя работа далась ему нелегко и не по самостоятельному выбору, она определила его дальнейший жизненный путь и его конечное решение.
Но когда после освобождения из плена первое счастье нового обретения жизни прошло, оказалось, что это уже не та жизнь, которой хотелось. Поиски себя в себе-прошлом не дали какого-то нового ощущения жизни, и героя вновь затянуло в сумерки экзистенции. Он узнавал о смерти своих истязателей, горел жаждой мщения, которую объективировал в лице переводчика, свидетеля его пыток и страданий, но... не «потери лица». Он искал его, и судьба помогла, сведя их в конце жизни. И здесь повествование, как на железной дороге, переводит стрелки с Эрика Ломакса на Такаси Нагасэ, открывая путь другому локомотиву. Переворачивая панораму войны, плена и их последствий на сторону врага, Э.Ломакс внезапно переживает странную близость с ним, обнаружив, что тот тоже ищет искупления вины и строит свою послевоенную жизнь как покаяние. То, что скрывала и не давала осознать ненависть и ярость, внезапно высветило свое значение, перестав быть однозначным, утратив карательный модус. И что же тогда: враг мой друг? Парадоксально, но факт: другой взгляд, другое страдание, другое возмездие, другой путь, но ведущий все туда же - к осознанию своей человеческой природы, способной усмирять, развивать и создавать самое себя. И тогда третий раунд точно за бытием.
«Нельзя, чтобы ненависть была вечной».