Юность самоуверенна. Ничего с этим не поделаешь. Юность думает, что нет неисправимого, а есть слабость и глупость; что нет полностью разломанного – а вот криворукость есть. Все, дескать, можно поправить, починить, возвратить. Человек силен. Он справится.
Приблизительно так думали юные герои Ремарка. Отправляясь на войну, они не знали, что уже не вернутся с нее. Нельзя усилием воли избавиться от боли. Невозможно избавиться от мыслей о том, страшном. Сколько ни убеждай человека, что страдать не нужно (нерационально, вредно, бесполезно!), все равно он будет страдать. Боль не знает логики, и поговорить с ней не получится.
Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.
Каждый из нас хотя бы раз встречался с таким человеком – человеком войны. Таким был мой отец, отвоевавший свое в Афганистане, несколько раз раненый на той войне, как и герои Ремарка собиравший останки своих товарищей – чтобы потом сложить их в цинковый гроб. Что пойдет в этот гроб, никто не знал. Чья там рука, чья нога – никто не разбирался. Что нашли, то и положили. И мне не сложно было понять, что мой отец, пережив это, тоже не сумел восстановиться. Даже спустя десятилетия остаются шрамы на душе.
Героям Ремарка, как кажется, не повезло выжить. Все-таки смерть – не самое страшное, что может случиться с человеком. Мертвым не нужно приспосабливаться к послевоенной непонятной жизни. Это живым нужно стараться. Зачем? Они и сами не понимают. Утрачены все связи с разумным и столь безразличным миром. Даже те, кто любил и ждал, невольно обесценились – потому что им, не знавшим войны, не понять вернувшихся. Любившей матери не понять своего сына; она-то помнит его хорошим, милым, нежным с ней, теплым человеком с увлечениями, с радостной улыбкой. А сыну не понять матери, все в ней уже не так, неуместна ее забота, не нужна ее тревога. Разве может он сказать ей о войне? А что? Она расплачется, конечно. Но помочь не сможет. Так зачем, к чему ей беспокойство?
Ну что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Самое осмысленное – память о войне и былом товариществе. Привычное уже. Но война отдаляется, все реже вспоминают о ней, все больше о простой жизни с ее бытом, с ее нехитрыми проблемами. У товарищей свои заботы. Посторонние глядят с недоумением или жалостью: ах, как он изменился, а вот раньше…
Потерянным кажется, что лучше всего уйти в любовь. О, этот вечный миф – что любовь спасает, избавляет от боли и невыносимых страхов, залечивает раны. А Ремарк показывает, что больной уже человек не способен вынести всего накала этой якобы спасительной любви. Ростки нежности гибнут под солнцем отчаяния, без капли влаги, в засохшей плоти земли.
Может, спустя долгие годы они снова встретятся и станут вспоминать: «А помнишь, Франц/Вилли/Георг/Альберт, как на рассвете била артиллерия? И на рассвете ты пел свою любимую песню в ожидании, а я слушал тебя, думая, зачем ты так фальшивишь. Сколько лет прошло, ты помнишь? Много лет ты не держал в руках винтовку. Помнишь сражение под Верденом? Мне хотелось пить больше всего на свете, пить воду, самую обычную. Прилетели самолеты, я испугался, помнишь? Тогда мне не хотелось умирать. Мы стали так стары! Помнишь? Раньше я говорил, что я бы ничего не изменил, дай мне Бог второй шанс. Что я ни о чем не жалею. А сейчас не знаю, я не знаю…»
Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
И с той землёй, и с той зимой
Уже меня не разлучить,
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Пожалуйста, берегите себя и своих любимых. Не участвуйте в войне.