Дублинеска

Выход этой книги был мной ожидаем без меры. Как только ее наличие в книжных магазинах было утверждено, я уже стояла на кассе, сжимая экземпляр. Иногда непоколебимая уверенность в том, что ты нашел свое, что-то исключительно подходящее (чуть не нарочно) тебе, бывает оправдана на все сто. Но, Энрике, право, вы меня балуете.

Начнем с самого знаменитого переведенного романа Вила-Матаса - Бартлби и компания , гимну тех людей, которые молчат не потому, что им нечего сказать, а потому, что они предпочли бы отказаться, наблюдая нелогичность и абсурдность мира. О ней, этой абсурдности, не скажешь правильно, мы заплутали в своих конструкциях и нагромождениях определений, которые, в конечном итоге, бессильны. И мы будем молчать, ибо золото. Поговорки редко ошибаются.
И так это было верно, так подходяще под мою внутреннюю иногда неспособность говорить, что книга стала откровением.
Неудивительно, что роман этого автора, написанный как художественный анализ еще одной великолепной книги - Улисс , загодя вызвал во мне трепетное чувство восхищения.

Тем, кто прочитал Джойсовский magnum opus, должно быть хорошо знакомо чувство, что это одна из тех книг, которые не забудутся всю последующую жизнь, ибо так много сил и труда вложено в ее чтение и понимание. И поэтому сейчас, спотыкаясь об остроумные камни многочисленных отсылок к Джойсу, я воскресила, страница за страницей, ту книгу перед собой. Но в этом ли был замысел Энрике? Только лишь красивый реверанс на фоне жалоб об угасающей печатной эпохе, тоска по ушедшим безвозвратно мыслям? Нет, конечно. И хотя фон, двойное наслоение - Джойса на Вила-Матаса и обратно - играет ощутимую роль, это не главная нить. А где она, я попытаюсь, с трудом, объяснить.

Наш герой, Самуэль Риба. Он настолько Блум, что немного больно. Повадки, слова, наследственность. Он издатель, который закрыл дело после того, как отчаялся найти гениального автора. Единственного в своем роде. Которого ждал всю жизнь. Он собирается в Дублин 16 июня под гнетом невыносимости своей тривиальной жизни, охваченный разочарованием и поглоченный пустотой своего существования. Все совпадает: 16 июня в Дублине ежегодно празднуется Блумсдэй, "Улисса" зачитывают прямо на улице, проходя маршрутом Леопольда вновь и вновь. Почему именно Дублин? Риба сам не знает. Или думает, что не знает.
Он перестал понимать жизнь, он цепляется за величайший, как ему кажется, литературный опыт предыдущего столетия, и он согласен совершить одиссею всей своей тусклой, неприметной жизни. Печатное слово уходить вглубь времен, цифровая эпоха заявляет свои права, и Риба страшно растерян. Молчаливый бунт: я не буду больше искать, потому что нет в этом смысла, - говорит он. Я - издатель, который тщетно жаждал нового слова, несказанного, которое кто-либо осмелится сказать, наконец.
Но нет, петля бессмысленности уже на шее, и ему только и осталось, что Дублин и воссозданные похороны из шестого эпизода романа, Джойсовский Аид, насмешливая и безвоздушно печальная процессия по утраченному слову. Он оплакивает эру Гутенберга, он оплакивает себя.

Сам образ героя очень связан с темой грозного затворничества и молчаливого невысказанного протеста. Он акцентирует внимание на возвратности путешествия Блума, но для себя, как и для современной нам эпохи, вычерчивает только путь в один конец. Довольно часто в тексте употребляется понятие хикикомори - это явление нового времени; люди, асоциальные настолько, что на полном серьезе исповедуют незабываемые напутствия Бродского по невыходу из комнаты. Риба чувствует, что его глубокая внутренняя чужеродность миру все более обесчеловечивает его, но разве подобные вещи можно описать или рассказать? У каждого отшельника своя трагедия.

Но именно невозможность описать свой кризис даже перед самим собой толкает его в Дублин, бессознательно, панически. Это шанс усмехнуться вслед тому, что не вернется, и отдать дань уважения чему-то вечному. И чем ярче автор развертывает минорные измышления Рибы, тем яснее проступает картина.
Отец - издатель.
Сын - писатель.
Святой дух - ?
(К вопросу о тройственности в "Улиссе")
Множественность личности Рибы, сотканной из чужих слов, из обрывков биографий писателей, сдобренная индустриальной безвыходностью картинок из фильмов Антониони и Годара, его манера мыслить - салат из литературных жанров, хитрая проекция всевозможных литературных уловок и вечная недосказанность, будто герой сам не знает, какой фокус он выкинет в следующий момент. А знаете, почему?

Риба - это Улисс. Не Блум даже, не Стивен и не собственной персоной Джойс.
Это книга. Улисс хоронит предыдущую эпоху. Порожденная кризисом закостенелости, книга рвет двадцатый век на тряпочки, задает направление, истошно взывая ко всем, кто умеет читать, а не проглядывать страницы. Зовет думающих и способных. С насмешкой, граничащей с издевательством, не дается в руки тем, кто не способен понять ее. Отмалчивается с теми, с кем не о чем говорить. Она ищет Нового Слова, никем доселе не высказанного, ищет гения, вооружившись всеми известными миру литературными приемами.
Дублинеска - это книга в книге, персонажем которой является книга.
И неважно, что книга предстает как человек около 60-ти с усталым взглядом и депрессивными мыслями.
Автор есть призрак издателя, персонаж есть призрак автора. Гамлет есть призрак себя самого.

Одиссея возвращения в комнату. А был ли смысл выходить?
Вила-Матас зовет, он ищет нас, смелых, могущих сказать, но не желающих. Закостеневших, умственных хикикомори, уставших и отчаявшихся в информационном избытке современности. Он дает нам право говорить так, как еще никто не говорил, и молчать, когда кончатся наши слова. Это гимн стремления к творчеству и хорошей литературе.
Вила-Матас объяснил мне Джойса (и, кстати, Беккета) гораздо лучше, без прикрас и заумствования, чем объясняли до этого трухлявые профессора литературы. И он дал мне надежду на то, что возвратность абсолютно всего в мире отбросит нас, в конечном итоге, к лучшей эпохе. Для начала мы похороним эту, для начала мы посидим в комнате.

Потрясающий трюк Джойса в том, что он взял самого заурядного человека и дал ему героическое основание и гомеровский размах.

Есть у каждого Блум, что бы это ни значило. И он однажды пустится в дорогу.

Он был совершенно гениальным автором, хотя в жизни не написал ни единой строчки.

Или нет. Такова его насмешка, его завет.

Не знаю, есть ли смысл приступать к этому произведению, не будучи ознакомленным с "Улиссом", "Дублинцами", Беккетом и еще целой прорвой постмодернистов вроде Перека или Кальвино. Эта книга - не самостоятельная история, она прошибает дно и несет в сторону литературы прошлого, которая, в свою очередь, отсылает к литературе более ранней... Бездонность тем и отсылок. Стертость литературных границ. Тоска по истинному, настоящему. Надо быть готовым.

Возможно, когда-нибудь, когда вы, как и Риба, увидите вдруг во сне Дублин, в котором ни разу-то не бывали, придет ваше время.
Мне во время чтения вспомнился забавный курьез: когда я читала "Улисса", мне однажды приснился Дублинский паб, где за стойкой протирал стаканы Боб Дилан (уже неплохо), а на стуле справа от меня сидел некто, чьего лица я не могла разобрать, и говорил, что он готов доходчиво и просто объяснять Джойса хоть до утра. Я думала, - ну кто же это? Блум ли, Стивен, Джойс собственной персоной? Черт их разберет.
А мне, оказывается, снился Вила-Матас. Такие дела.

Слава Богу, ещё изредка попадаются такие книги, когда ты с первых строк понимаешь: вот оно, то самое, что, наконец, – тебе, для тебя, о тебе. «Дублинеска» для меня – именно такая книга, причем настолько «такая», что мне хотелось растащить её на цитаты и распихать их по всем карманам, чтобы они всегда были рядом и «в минуту жизни трудную» продолжали держать на плаву. Читать свою жизнь, как критик – книгу, ждать от жизни скрытых посланий, которые нужно расшифровать, верить, что в твоей жизни всегда может объявиться кто-то, кого ты меньше всего ждёшь… - это я, я и ещё раз я.

Фон книги образуют, конечно, многоплановый ментальный поток «Улисса» и семиотические ландшафты Дублина (сразу потянуло перечитать и «Улисса» и «Дублинцев»), что выстраивает неповторимую атмосферу странно-пограничного бытия – ты и здесь, в пространстве-времени города, и одновременно – в пространстве-времени жизни героя, но больше всего – ты в пространстве-времени его эмоций и рефлексий. В отличие от «Улисса», «Дублинеска» читается легко, но эта лёгкость, может быть, связана именно с аллюзиями на Джойса. Если вы знаете, как падает «снег в безветрии нагорном» в Дантовом «Аду», если готовы к встрече с белой лошадью на мосту О’Коннела, если ищете лёгкость (leggerezza Итало Кальвино), «устав от тяжести бытия», если согласны совершать «английские», «французские» или «итальянские» прыжки, то лишних вопросов не возникает, а вместо этого запускается внутренний герменевтический механизм, готовый многократно перемалывать, просеивать, шлифовать и калибровать как замысловатые метафоры, так и спровоцированные сюжетом воспоминания, создавая из них «нового» «Улисса» и «свой» Дублин. Как сказал бы Борхес, здесь можно отыскать свои центры и свою алгебру, свои ключи и свои зеркала. Всё здесь – поводы для размышлений и вчувствований в жизнь, в время, в самого себя. Удивительно комфортная, хотя и написанная, безусловно, для «своего» читателя, эта книга прекрасно иллюстрирует закон заслуженного собеседника! Я всеми силами старалась продлить своё удовольствие и очарование, а не просто проглотить её «хищной гносеологической пастью», и всё время думала, как здорово быть с автором на одной волне, понимать друг друга с полуслова.

Чтобы написать такую книгу, как эта, органично и притягательно смешивающую реальности жизни и мысли, надо, наверное, обладать не только безмерной литературной эрудицией, но и роскошной интуицией, позволяющей автору легко провести читателя по волнам жизни героя и его памяти о ней. Но и чтобы понять её, нужно самому что-то сделать со своей душой, как-то перенастроить её, услышать «другие барабаны» - и вот тогда «из слёз, из темноты, из бедного невежества былого» появляется чувство постепенного обновления жизни, душа приходит в какое-то иное движение. И при этом возникает чудесное ощущение мистического лабиринта, по которому ты бродишь не потому, что ищешь выход, а… ради самого процесса. Ты намеренно продлеваешь своё пребывание в нём не потому, что заблудился, а потому, что ищешь новые пути в себя. И в нём (если, конечно, повезёт) ты встречаешь самого себя в разные периоды жизни, своих ангелов и своих демонов, тех, кого ты любил и покинул, то, что для тебя остаётся ценным и важным на все времена. И… кто найдёт тебя в твоих лабиринтах? Да и хочется ли, чтобы тебя отыскали?

Когда-то давно я прочитала, что о влиянии книги на читателя можно судить так: представьте себе часы, где каждая прочитанная книга либо продвигает стрелку вперед, либо нет. Значительные книжки двигают стрелку на несколько минут, но есть такие – потрясающие! – книги, которые продвигают нас сразу на полчаса в нашем духовном развитии. Это и есть «настоящее, подлинное, на всю жизнь незабываемое счастье». Мне кажется, «Дублинеска» - из таких. И её кажущаяся бессюжетность – не помеха, чтобы легко и просто влиться в чудесный джойсовско-беккетовский-дублинско-барселонский поток. Может быть, в жизни вообще нет ни логики, ни сюжета, их выстраивают для нас хорошие писатели, умеющие создать столь изящный арабеск.

Я иногда думаю, что книги, как люди, ищут «своих», и им вовсе не обязательно нравиться всем подряд, чтобы становиться значимым событием в литературе и в чьей-то жизни. Мы с «Дублинеской» нашли друг друга. А есть ли грань между жизнью и смертью, прошлым и настоящим, здесь и там, истиной и ложью, Мной и Другим, автором и читателем… да не так уж это и важно.

Главный герой «Дублинески» - бывший издатель Самуэль Риба, ощущающий старость, разрушение, «конец пути» и одиночество. Он относится к собственной жизни как к книге: «Моя биография – это каталог моего издательства». Закрыто дело – и приближается смерть: герой хоронит саму литературу, эпоху печатной книги, эру Гутенберга.

Поминки происходят в Дублине, в Блумсдэй (16 июня, праздник, который устраивают поклонники «Улисса»). И если для многих это день литературы и искусства, то для Рибы – время прощания: жизнь заканчивается. Герой в компании знакомых писателей посещает места, связанные с романом Джойса: Гласневинское кладбище, мост О’Коннелла, улицы… В Дублине Риба встречает призрак Беккета/Годо. Дублин становится для героя городом смерти: здесь непрекращающиеся символические похороны. Город жизни – это Нью-Йорк, но о нём герой только вспоминает, мечта о переезде не осуществится, на неё уже нет сил: Риба становится замкнутым хикикомори.

В романе много литературных отсылок и цитат (Джойс, Беккет, Набоков, Перек, Кальвино…). Название взято из стихотворения Филипа Ларкина «Дублинеска», рассказывающего о похоронах старой проститутки. Встречаются имена современных писателей, с которыми был знаком главный герой. Риба смотрит фильмы («Паук», «Красная пустыня», «Шенбурские зонтики», «Симеон столпник») и находит в них параллели с собственной жизнью. Цитаты перемешиваются с псевдоцитатами из вымышленных писателей. Своего гения герой так и не нашёл, наверное, он будет уже в новой эпохе, не в печатной, которую Риба похоронил. Но объявится же «кто-нибудь, кого меньше всего ждешь». Тем более, что автор, как и Бог, не умер, и литература жива. И «Дублинеска» - прекрасный роман.