© Елена Збаражская, 2018

ISBN 978-5-4490-2094-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Закрыть бы городу глаза…»

 
Закрыть бы городу глаза
с излишней дозой пустоты,
изъять из времени песок,
в котором дни болеют снами,
где тени бьются в потолок,
и в лихорадке бредят дали,
необнажённое дрожит
под спящим солнцем,
или пьяным,
где облака, касаясь крыш,
перерождаются
в туманы.
Закрыть бы городу глаза —
не позволять
смотреться в окна,
чьи стёкла чувствуют закат
под тихий шелест
звёзд морозных,
и танцевать
в бессонных стенах
под песни ангелов
простывших,
творивших море
в чайной кружке,
в которой
утопают мысли,
где в тишине
не слышен отзвук
от хруста
прогоревшей спички.
 
 
Закрыть бы
городу
глаза,
которому
ты был
не нужен…
 

Хмель

 
Беги отсюда, и вернись.
Колени жгу о землю,
не ведая зачем.
«Голландец» тоже уходил,
а с ветром возвращался.
 
 
Я не успела предвкусить
с тобой хмельного эля.
Дай мне возможность
приходить
среди недели пьяной,
и нежностью побыть,
чтобы тонуть
в твоём похмелье —
оно c улыбкою кутит,
и страстно шепчется
«хочу»,
а руки тело обнимают.
 
 
Намного слаще утонуть
в тебе
хмельном,
любимом,
чем
быть
в пустых,
холодных
дремлющих
объятьях.
 
 
Мой хмель —
твои шептания.
 
 
Бросаю
завтра
я дышать с тобой,
и умираю медленно
с похмелья…
 

Полынь

 
Пропах полынью дом твой тихий
в часы луны ущербной, властной,
где твёрдость слов, когда-то милых,
толчёным льдом валилась навзничь,
и каждонощно – вдох, как выдох,
питался горечью помятой
сухих бутонов эстрагона —
так одинокость уст дрожала.
 
 
Стучали аквилоны в спину,
босые ноги мчались к водам,
и чёрный карлик¹ в жёлтых точках
слепил глаза своим приходом.
Целуя дно ручья живого,
слезами воду отравляя,
смывала слой полынной тиши —
застывших дней, где света мало…
 
 
…твоя полынь – моя отрава…
 

Вне

 
Ты был нужен вчера —
не сейчас,
пока лунное сердце светило
в лупоглазые окна домов,
пока небо держалось для гроз,
не упало на нас,
не разбилось.
Время кануло в облачный дрейф,
под навес умирающих звёзд,
в какофонию шёпота птиц,
на примятые травы…
 
 
…я здесь…
 
 
топчу серое небное море,
и не надо руки тянуть.
Спокойно.
И бумажные ангелы есть.
Не сгорают они,
как плесень —
жизни больше в них,
чем
в тебе.
 
 
Ты был нужен вчера,
а сегодня —
навсегда —
хочу
плыть с туманами
проседью,
и следы
отпечатывать
вне…
 

я Зима

 
Нет меня в тишине,
не видна.
Я под слоем пергаментной стружки,
и вовнутрь унылые ангелы
возвращаются,
словно с прогулки.
Есть вчерашние дни под надгробьем,
сверху вмятины две —
от следов,
и засохшие листья от прошлого
обдуваются розой ветров.
В пустоте обескровлены стены,
тени сущностей что-то бормочут:
я для них, как предмет
совершенный,
едкий ком среди масс одиночек.
Сон в проветренных мыслях,
сугробы,
и предчувствие долгих молчаний.
Я зима.
И уставшая вьюга.
Рассыпаюсь в себе снегом мрачным…
 

Оторопь

 
Оторопь снежная в трафиках города зябко сползает усталостью мёрзлой
с дальних ступеней небесного морока – пледом из ста беспорядочных капель.
И прикрывает умершую осень с ворохом чувств и унылых надежд,
бланжевым голосом трогая воздух.
Нам не вдыхать его пылкую нежность.
 
 
Мы на обрывках написанных песен, в шатких возможностях видеть рассвет,
и не причастны к слезам этой вечности.
Мы соль морей под дрожаньем ресниц.
Наш горизонт обрисован печалью – дали собой приютили ветра,
и только белая оторопь в мыслях, и холода,
                                                                  холода,
                                                                           холода…
 

Русалочье

 
В твоей глубине вижу страхи земли, нетронутой пустоты, молчанья безмерного,
дряблость луны, упавшей в тебя, чтобы плакать о том, что прошло и чему не бывать,
пока небо тянет – лучами – постоянное солнце в твоё тёмное скучное море,
но его свет бессилен в обители одиночества.
Глаза бы закрыть, да вода не даёт – ледяное дыхание подводных течений —
из мыслей твоих и касания волн – по ткани моего живого белого платья.
Давно отражаюсь в боках рыбьих тел, касаясь руками водоворотов владений твоих,
теперь вместо ног у меня – плавник, так легче тебя проплывать всего…
Вкушаю тебя с камнями подводными, скалою сложившимися, на соль пробую,
отдаюсь желаниям бессмысленным, кружу в тебе, плавясь, как воск при огне,
моё море —
безропотное, тихое, поддающееся, нежное, дрожащее…
Люблю,
пою теперь —
для тебя и в тебе —
русалочьи песни
кричащие…
 

Островное

 
Не ступай
на мой остров безмолвия,
не смотри
на пустыни мои —
здесь давно
не жемчужные россыпи,
в утончённости
нет красоты.
Здесь лишь страх
мне царапает веки
и сонливые ветры поют,
берега
в безразличных оттенках,
вместо солнца —
чернеющий спрут.
Души мёртвых надежд
здесь, как дети,
на деревьях рисуют
мечты,
и темнеют мазки
в сухом древе,
осыпаясь графитом
в пески.
 
 
Я давно в этом острове —
сердце.
Не ступай,
не ходи
по нему…
Мне ещё
не устало
сниться,
как я
остров
тебе
отдаю…
 

Осень-бродяжница

Осень-сомнамбула шепчет пророчества и по ошибке падает с крыш – не разбиваясь на мелкие клочья, а рассыпаясь на грязную ночь – на тротуар, неисхоженный нами, на одеяла галльских цветов, на переулки с оставшимся прошлым, на перепонки, что глохнут без слов. Я пропускаю параграфы будней: всё, что внутри, не дрожит под дождём. Осень в припадке отглаженной жизни, мы в этой сырости – памяти ход. Пальцы сгибаются с хрипом усталости, и равнозначны дыханию дня.

Осень-бродяжница с пятнами лунными мне возвращает мечты, но с тобой…

Простужаюсь

 
Осень зябнет от собственной сырости,
Растирая по небу портвейн,
И бросается мятыми листьями —
Город чахнет, и тлеет мой день.
Мысли тонут на дне чайной кружки,
Как озёра пустые – мертвы,
А чернила честнее, чем чувства
В одиночестве стылой луны.
И не снится уже расстояние
До размытых твоих берегов,
Прижимается время губами
И целует морщинисто в лоб…
 
 
Но, когда просыпается утро
От морганья холодного солнца,
Догола раздеваю вновь душу —
Простужаюсь,
                        любовью болею…
 

прозрачный

 
Молчаливые слёзы —
росы ночные,
омывают бока
кристального сердца,
как воды морей
острова обнимают,
как ветер влюблённый
свой дом оставляет,
в котором мутнеет
ненужный хрусталь,
жизнь серость смакует
за окнами дня,
звенит пустота
с приходом дождей…
 
 
Стеклянная бабочка
крылья теряет
под лампой,
в которой
давно
нет
огней…
 

зелёный

 
За маленькой ширмой —
с цветочным узором —
душа раздевалась,
снимая трилистник,
и магия листьев
окрасилась в «чёрный» —
треф – козырь сложился
для козней нечистых.
 
 
Рассветы свернулись
в змеиные кольца,
драконьим огнём
засверкал горизонт,
на сердце тоска
и «квак» жабы влюблённой,
а взгляд изумрудный
порос мягким мхом.
 
 
Душа из-за ширмы
не вышла нагой…
 

жёлтый

 
Вот, если бы сердце
вернуть мне с морей,
несклёванным
жирными чайками,
возможно бы,
вставила между костей,
скрутила бы
временно – с гайками,
чтоб снова немного
учиться любить
и чувствовать
землю привычную,
вдыхать кислород
с дальтоном частиц
и пиццу жевать
с оливками,
стоять без одежд
под тотальным дождём,
пока в коньяке
тонет солнце,
да, море
исчезло,
песок, как
сырец,
и чайки
давно
уже
сдохли.
 

синий

Пристально смотришь на меня, как-будто что-то хочешь сказать, но молчишь. От твоего взгляда проваливаюсь внутрь невидимой ямы – перестаёт существовать действительность, не чувствуются запахи, только ощущается вкус железа во рту. Васильковый цвет твоих глаз играет оттенками притяжения. Хочется отвести взгляд от них – из-за страха показаться нескромной. А в мыслях: «всю и вся к чёрту!», чтобы это утопия не останавливалась. Смелая глупость…

 
В твоих «ямах» тонуть, а не тлеть,
Забывать своё имя с рождения.
Быстротечное «холодеть»
Наступало, как утро осеннее.
Твоя сущность, как синий кит,
Бороздящий простор океанов,
Волокущий наш тесный мир
На спине, исцарапанной жаждой.
 
 
И предчувствие гибели зрело
(Быть раздавленной лапой морей),
Когда кит от усталости скинет
Свою ношу напалмом страстей —
Он качнёт плавником свои воды,
Отворяя врата предо мной —
Гул цунами стеною накроет
И к ногам падёт бездна нагой.
 
 
И, в иссиня-чернеющих далях —
По равнинам глубинного дна,
Настоящее канет в былое —
В однотонный лавандовый рай.
 

белый

 
невинность
нарядилась
воздушные шелка
во взгляде штиль
и космос безграничный
ромашковых полей
арктической весны
присутствие
защиты
простота
 
 
причинность
наслаждалась
закрасились уста
невероятно белый
волнисто-мотыльковый
питерских ночей
и набережных чаек
присутствие
бессилия
молчание
 
 
пустотность
побелела
обрисовались дуги
во взгляде моль
и гоблин равнодушный
и снег
и дождь
и стены
сумрак
блеклый
 
 
с души
упала
белая
руда
 

чёрный

 
Крестообразно
руки сложены,
глаза закрыты,
сглажены
морщины жизни
на каменном лице,
и невозможно
сумрак озарить
теперь
в кудрявых буквах лирики
возможной…
Свершил побег он —
к чёрной леди,
она от счастья
потирает кости,
сняв капюшон,
оскалив зубы,
собою умиляясь,
что смогла
плоть обессмертить,
вынуть душу,
закрасить
в «чёрный» небеса
для тех,
кому был нужен он…
И новый дом
вне зоны
всех рассветов,
где тьма – как ложе
взбито
странной вечностью —
и чёрный,
чёрный цвет
при ней.
И он готов
быть
с нею…