Глава 2. Зоя Савельевна

Утром двор выдохнул пар. Фонари погасли, но казались влажными, как луковицы в банке. На лавочке у подъезда – Зоя Савельевна, в бежевом пальто, которое носила и летом, и зимой. Палец с узлом косточки, нитка в зубах, штопает перчатку.

– Доброе, Аннушка, – сказала она, не поднимая глаз. – Ведро принесли?

– Принесли, – Анна остановилась. – Вы писали мне ночью.

– Не ночью. Вовремя, – Зоя усмехнулась, как кошка, которая знает тайную тропинку на чердак. – Не смотри туда ночью. Днём можно. Если очень надо.

– А зачем смотреть?

– Ты же бухгалтер, – Зоя отложила иглу. – Любишь, когда сходится. А там – никогда не сходится. Что ни брось, чего ни попроси, всё с минусом уйдёт. Но сначала покажется, что плюс.

Она захлопнула шкатулочку для ниток и кивнула в сторону гаражей.

– Он, колодец, как человек: если не кормить, худеет и злится. Если перекормить, становится жирным и ленивым, но всё равно требует. Мера нужна. А у людей с мерой плохо.

– Кто его кормит?

– Все. По очереди, – сказала Зоя спокойно. – А кто не понимает, за что платит, – платит больше.

Анна уже хотела уйти на автобус, на работу, в бумажные крепости – но задержалась.

– Вы… вы когда-нибудь просили?

– Просила, – просто сказала Зоя. – Вернуть мужа. Вернулся. Тихий стал, покладистый. И я думала – Господи, счастье. А потом хлеб перестал пахнуть. Прямо слово забылось – «запах горячего хлеба», как будто никогда такого не было. Ешь – и не греет.

Она подняла глаза. В них отражалось небо и опыт прожитых лет.

– Это было самое первое. Потом ещё. Платить всегда будешь тем, что любишь, – вздохнула Зоя. – Он берёт тёплое. С холодным ему скучно.

– «Он»?

– «Колодец. Не смейся. Есть у воды характер», – сказала Зоя и снова взяла иглу. – Ты с ведром осторожнее. Оно мостик.

Днём Анна работала. Работа, как шитьё: нитка, игла, счёт. Успокаивает. Внесла остатки в таблицу, подписала пару актов, посчитала НДС, сделала три чашки чая, две не допила. Третий раз поймала себя на том, что слова «пятничные вечера» больше не вспоминаются. Было какое-то смешное семейное слово, которое они с Марком придумали, сейчас в памяти виднелась пустая кнопка. Нажимаешь и тишина.

В четыре позвонила Вайя – учительница музыки, которую все по старой привычке звали Вайей, хотя паспорт у неё был самый обычный, с именем Валерия.

– Мы собираем вечер, – сказала Вайя. – «Тихая комната», помнишь? Людям нужно посидеть молча. Сегодня, как раз.

– Сегодня не могу.

– Сегодня как раз, – мягко повторила Вайя. – Ты говоришь короче, чем обычно. Голос сухой. Приходи.

Анна не любила, когда её читают как книгу. И всё равно пришла. «Тихая комната» была в подвале ДК, где когда-то хранили гирлянды и плакаты «Да здравствует…». Теперь там висели толстые шерстяные палантины, стояли термосы с травой, а на полу – коврики, на которых можно было просто сидеть и не разговаривать. Люди сидели полукругом и дышали. Вайя иногда играла одну-единственную ноту на старом металлофоне. Эта нота звучала не как музыка, как луч света.

– Если захочешь – останешься, – сказала Вайя, когда Анна села в последний ряд. – Если нет, просто посиди. Тебя никто не тронет.

Анна сидела и думала о том, что в доме есть ведро, а в ведре – вода, а в воде – какое-то движение, которое кажется её жизнью, а может быть и не её. Она сидела и не думала ни о чеке, ни о НДС, ни о сообщении «как раньше». И вдруг, как кусочек сахара под языком, всплыло слово, их пятничное. Оно всплыло и сразу ускользнуло, как рыбка, которую нечаянно отпустили обратно.

После «Тихой комнаты» Вайя догнала её в коридоре.

– Не ходи ночью к гаражам, – сказала она просто. – Мы поём по вечерам, но колодцы любят тишину и страх.

– Вы тоже знаете, – сказала Анна. Это не был вопрос.

– В городе много чего знают, – улыбнулась Вайя. – Просто не все признаются. Если будет плохо – приходи. Мы будем петь громче.

Вечером Анна всё-таки спустилась к гаражам. Не ночью, как велели, а в девять. Серый воздух был густым, как кисель. От забора тянуло чёрной прохладой. Под ногами скрипел песок, мелкий, как сахарная пудра.

Место, где когда-то был колодец, не пряталось. Бетонный круг, заросший мхом, с железной скобой сбоку, крышки не было. Её, видно, сорвали. Внутри была темнота. Не просто отсутствие света, а присутствие чего-то иного. Как если бы тьма была предметом, тяжёлым и настойчивым.

Анна встала на краю и посмотрела вниз. Сначала она ничего не заметила. Потом, чуть-чуть света, как если бы очень далеко кто-то шевельнул белой тряпочкой у воды. Повеяло прохладой, как в детстве в погребе.

– Не шепчи, – сказала она себе. – Не шепчи ни одного имени.

Но имя уже стояло на языке. Очень простое. Как пароль к двери, которая всегда открывалась.

Она прикусила губу до крови, отступила на шаг и вдруг увидела на бетоне рядом с собой маленький предмет… Это была странная вещь: кусочек красной пластмассы от детской машинки – ровно такой, как у Марка в четыре года…

Анна подняла пластик и пальцы тут же заледенели от холода. Она увидела маленького Марка, как он сидит на ковре и шевелит машинкой, подпирая щекой колено. Запах какао. Солнце на полу. «Ма, смотри, она умеет ездить боком».

Память словно обожгла и погасла. Остался только вкус крови на прикушенной губе. Внизу глухо кивнуло железо: «дзынь».

Анна зажала пластик в кулаке так, что ногти впились в кожу.

– Ты не получишь, – прошептала она. – Ничего.

Ветер пошевелил лопухи. Где-то слева хрустнула бутылка. Анна развернулась и пошла быстрым шагом, чувствуя, как тень от круга тянется за ней, как нить. На углу она обернулась – колодец уже был просто тёмным кругом в траве.

Дома она спрятала красный пластик в ящик стола, в коробку с проводами и старым фотоаппаратом. Закрыла ящик и прислушалась к себе. Стало ли легче? Нет. Но стало понятнее: у тьмы есть способ положить тебе в ладонь именно то, что ты не выдержишь не вернуть.

Телефон мигнул: «Ма, я у папы. Всё норм. Не звони.»

Анна написала: «Ок. Пиши, если что». И долго смотрела на слово «если», пока оно не развалилось на «ес-ли», как игрушка, которую сломали.

Ночью она снова закрыла ведро сковородой. На крышке появился тонкий круг ржавчины – точно такой же, как на бетоне у колодца.

Глава 3. Мост

Утро началось голосом диспетчера: «Анна Викторовна, у клиента в счёте поехали строки, проверьте порядок позиций». Анна проверила. Порядок был. Не было другого, только она одна заметила, что названия позиций стали как будто чужими, набранными не тем шрифтом. Это, конечно, глупость: шрифт один и тот же, но смотреть на него было неприятно, как на улыбку, где один зуб из железа.

Она допила холодный чай и решила, после работы отвезёт Аркадию банку кофе. Просто так. За ведро. За предупреждение. За то, что в его «не смотрите» была забота, а не запрет.

Аркадий сидел в будке, как в аквариуме. Стекло мутное, за ним – календарь с лошадьми и фотография мальчика с велосипедом. Анна сразу заметила фото, но Аркадий сдвинул ладонь на стол, будто прикрыл его.

– Кофе – это святое, – сказал он, когда она протянула банку. Налил кипятка в гранёный стакан, глотнул. – Спасибо.

Он помолчал, потом добавил: – Вы осторожнее с этим… ведром. Оно простое, да не простое.

– Я заметила, – сказала Анна.

– Он кашлянул, будто хотел отогнать лишнее слово.

– Там всегда кажется, что дают в плюс. А выходит в минус. Я пробовал,

– Вернулось не то.

Он посмотрел на фотографию и быстро отвёл глаза.

– Что он любит? – спросила Анна.

Аркадий загнул палец: – Смех. Тёплое. Оно ест только тёплое.

Загнул второй: – Слова, которыми зовут родных.

Третий: – Песни, которые пели в первый раз.

– А холодное?

– Холодное выплюнет. Деньги, бумагу, железо. Вернёт обратно, только мокрое, тухлое. Деньги ему скучны.

Анна кивнула. – Если отдали тёплое… можно вернуть?

Аркадий ответил слишком быстро:

– Можно. Но надо назвать цену вслух. И кто-то должен держать тебя за руку. Иначе сорвёшься вниз. Он замолчал, сделал глоток кофе.

– Только не начинай. Лучше не знать, что он берёт. Лучше не видеть.

Анна посмотрела на фото мальчика. У него был велосипед с высоким рулём. Аркадий заметил её взгляд, резко взял календарь и перевернул страницу.

– Я своё уже отдал, – сказал он тихо. – Сейчас твоя очередь осторожнее быть.

Он замолчал, потом добавил:

– Лучше не начинать.

Анна кивнула. Лучше не начинать – уже поздновато.

Она вышла из будки и пошла вдоль забора. Дул терпеливый ветер. Он всегда терпеливее людей. Ветер подождёт.

Вечером, когда она вернулась домой, сковорода на крышке ведра была чуть сдвинута, будто её толкнули изнутри. На полу – узкая полоска воды к порогу. Анна вытерла тряпкой, открутила крышку и посмотрела внутрь. Вода была спокойной, как стекло, но на самом дне светилось что-то крошечное, как рыбья чешуйка. Она достала ложку, попыталась поймать, на ложке осталась капля, пахнущая не водой, а… яблоком и табаком. Ровно тем запахом, который был у её отца, когда он приходил с работы и садился на табурет.

Анна закрыла глаза. Запах держался один вдох и исчез. Как если бы кто-то подал ей стакан и отдёрнул.

– Хватит, – сказала она.

Из трубы в стене – негромкое «дзынь».

Она не шептала имён. И всё равно ночью услышала, как кто-то на кухне ставит кружку на стол, а потом тихо говорит: «Ма…» Голос был не мальчишеский – маленький, четырёхлетний, с той самой хрипотцой после простуды. И ещё он сказал слово, их пятничное. Чётко, как пароль.

Анна встала и пошла на кухню. В темноте светились только цифры на плите. Ведро стояло на месте, крышка закрыта, сковорода сверху. Никого.

Она включила свет, сняла сковороду, подняла крышку и наклонилась. В воде отражалась её лампа, но глубже – лестница, деревянная, узкая. На третьей ступеньке сидел мальчик в полосатых носках, мотал ногами и шмыгал носом. Он был прозрачный, как отпечаток на стекле, но так похож, что у Анны свело живот.

– Не надо, – прошептала она. – Не надо.

Мальчик поднял голову. Глаза у него были как у воды – всё в себя берут.

– Ма, – сказал он тем же маленьким голосом. – Скажи моё имя.

Анна закрыла крышку и уронила на неё сковороду. Железо громыхнуло. В ответ из трубы: «дзынь». И тишина.

Она стояла над ведром, как над колодой карт, и понимала, что ведро – это мост. Маленький, смешной, кухонный – и между мирами.

– Ты меня не проведёшь, – сказала она на всякий случай кухонным часам. – Я бухгалтер. У меня должно сходиться.

Часы на стене ответили тиканьем: «Посмотрим».

Она убрала сковороду, подняла крышку на пару сантиметров, как приоткрывают книгу, когда боятся спойлера, и снова увидела воду. На этот раз в ней отражалась крошечная белёсая чешуйка света, и откуда-то снизу донеслось очень тихое «дзынь», как будто железное кольцо качнулось в холодной шахте. Анна закрыла крышку окончательно и отступила.

Ночью дом принял ночные звуки – равномерные. Сосед повернул ключ. Кто-то упал и выругался. В лифте на минуту застрял подросток и нервно постучал кулаком по двери. Тишина, когда засыпает весь подъезд, как правило, ровная, а сегодня – с вкраплениями. Через полчаса после полуночи из стены тихо «дзынькнуло» так, что Анна проснулась. Через час – снова. Она лежала, считая паузы, и понимала, это зов. Не настойчивый ещё, а просто напоминание, что мост здесь. Рядом. Под крышкой.

Она не пошла на кухню. Дождалась утреннего серого, когда туман снаружи похож на пережжённое молоко, и только тогда встала.

На столе и правда лежало «письмо»: маленькая, круглая вещица, которая давно была потеряна – деревянная пуговица от пальто, с занозой на краю. Та самая, о которой они с Марком спорили лет пять назад: «Потом пришьём». «Потом» ушло, как вода в песок. Пуговица вернулась сама.

Анна подняла её и почувствовала её крошечное тепло. Не от дерева, а от того, что «это моё».

– Домой, – сказала она и положила пуговицу в коробку с проводами, к красному пластику от машинки.

Она открыла окно. Снаружи пахло мокрой штукатуркой – так ей казалось в детстве. Сейчас ощутила просто влажный воздух. Где-то под окном прошуршал пакет, и этот звук был настолько реальным, что Анна вдруг поняла, можно держаться за звуки, за тяжести, за колкость, как за перила. И тогда мост не проглотит. Не сразу.

Телефон завибрировал. «Ма, буду вечером