Глава 2. Амон укажет путь к истине

Тем же вечером, когда все воспитанники уже видели седьмой сон, Леон вытащил из сундука желтый кусок мыла, завернутый в лоскут льняной ткани, и полотенце, служившее долгие годы верой и правдой, и поплелся в ванную комнату прислуги. Ни дня он не пропускал, чтобы не понежиться в теплой воде и не насладиться таким редким явлением, как тишина.

И хотя ученики уже спали, коменданты все еще стерегли коридоры от ночных перебежчиков. Леона это правило касалось лишь краем, но натолкнуться на сварливую мадам Тулле желания не возникало. Кто знает, вдруг она захочет прополоскать ему мозги о спонсорских пожертвованиях пансиону, в которые не входит обслуживание такого мелкого нахлебника, как он.

Леон на носках дошел до конца коридора и плечом толкнул тяжелую дверь, стараясь вызывать меньше шума, а когда щель показалась ему достаточной, чтобы туда пролез боком взрослый юноша, прошмыгнул внутрь и закрыл ее на щеколду. Увидев в тусклом свете лампы сгорбленную фигуру в длинном платье и сером вязаном платке, Леон напрягся, но почти сразу облегченно выдохнул, признав миссис Биккель.

– Вор ты, что ли, чтобы красться? – хмыкнула миссис Биккель и опрокинула в ванну ведро с горячей водой. – Снимай одежду скорее, пока вода остыть не успела. И хватит взгляд по сторонам метать! Поторапливайся, мальчик мой!

– Так ведь не моя очередь ванну принимать, миссис Биккель, вот и переживаю…

Но женщина закатила водянистые глаза.

– Мэри, болтушка несчастная, домой ускакала на выходные, чтобы детей повидать, да попросила место тебе отдать. Вот уж действительно, любит тебя, как сына родного. А ты, вместо того чтобы голову себе забивать, быстрее грязную одежду снимай да в ванну прыгай. Пока будешь мыться, я вещи прачкам отнесу, а тебе чистые достану. Негоже в старых тряпках носиться.

Леон согласно кивнул, юркнул за ширму и начал стаскивать пыльные и истерзанные вещи. Особенно сложно оказалось снять ботинки. Ступни побелели от плотно завязанной обуви, а выступающие вены пульсировали и напоминали обвивших ногу синих змеек. Наконец пальцы почувствовали долгожданную свободу от кожаной тюрьмы, а следом за ботинками Леон скинул на пол хлопковую рубашку и брюки из темного твида, которые пару недель назад для него раздобыла миссис Биккель у сына своей хорошей знакомой. Ему они были уже не впору, а вот Леону пришлись по размеру, пусть и были слегка потерты на швах. Стянув последнее, что на нем осталось – короткие кальсоны и сорочку, – Леон положил вещи в ведро, в котором миссис Биккель приносила воду, и залез в ванну. Когда юноша откинул голову на холодный чугун, с его губ сорвался довольный стон. Кожу приятно защипало от теплой воды, а изнывающие от постоянной работы мышцы наконец расслабились. Напряжение отпустило его разум, и он позволил себе прикрыть глаза.

Миссис Биккель охнула, поднимая с пола ведро, и тихо унесла в смежную комнату, аккуратно прикрыв дверь. Такая осторожность скорее была выработанной привычкой, чем проявлением внимания. Старшие работники, служившие еще прежней хозяйке и ее семье, сохранили привычку передвигаться почти бесшумно, а приближение кого-либо чувствовали еще до того, как тот появится на виду, так как покойная леди Аверлин нередко раздражалась, когда ее отвлекал от работы внезапный шум.

Тишина обволокла стены, и только покачивающаяся водная гладь шла волнами и ударялась о бледное тощее тело Леона с характерным глухим звуком. Это успокаивало. Он утопал в удушающем паре и терялся в размякших мыслях, а запах мыльной пены – резкий и сильный – возвращал его утомленное сознание обратно. Он растер кожу докрасна, настолько ему было ненавистно ощущение грязи на ней. Леона нельзя было назвать брезгливым человеком – если причина была достаточно обоснованной, то он без возражений даже в сточную канаву нырнет, а вот ходить со слоем городской сажи и пыли в нынешних реалиях казалось ему непозволительным.

Миссис Биккель вернулась в комнату с ведром горячей воды и застала его в момент третьего прохода пеньковой мочалки по плечам. На них уже и белого следа не было – сплошь краснота.

– Что ж ты делаешь, глупое дитя! Ты же так себя до костей протрешь! – воскликнула она.

Женщина поставила ведро на пол и тут же отобрала у Леона мочалку.

– Видит Бог, всему тебя учить еще надо! – С тяжелым вздохом она присела у изголовья ванны на маленький деревянный табурет и стала осторожно выводить мочалкой круги на его спине.

Женщина так увлеклась, что даже не заметила, как уже выпустила из рук мочалку и стала намыливать пряди русых волос, напевая один и тот же повторяющийся мотив. Ее тихий голос убаюкивал Леона.

«Как раньше…»

Он вспомнил, что когда-то она напевала эту незамысловатую песенку, подготавливая ко сну шестилетнего мальчишку – сына близких друзей семьи Аверлин – с буйным нравом и неисчерпаемой энергией. Миссис Биккель была немкой из небогатой семьи, оттого и знала только легенды да старые песни, которые ей самой в детстве рассказывала мать. Иногда перед сном кухарка, чтобы усыпить непутевых маленьких гостей, собирала тех в гостиной около камина и рассказывала сказки. Кто знает, может, некоторые она сама выдумала – никто ведь не проверял. А как раньше она пела… Конечно, сейчас ее голос уже понизился и охрип, но те песни, что она распевала тогда, до сих пор звучали подобно меду на губах. Леон и Вик были тогда ребятней, а Николь и того младше, но все они помнили мгновения, когда Натаниэль Аверлин – отец Николь – садился за старенькое пианино и просил миссис Биккель подпеть, а позже и дети и взрослые уже завывали веселый мотив и устраивали пляски прямо посреди гостиной.

К сожалению, сейчас о такой забаве можно было забыть. Когда во главе семьи Аверлин встала леди Констанция, эти стены сковали строгий устав и дисциплина. «Леди должна быть примером изящности и непорочности, а джентльмен – образцом чести и порядочного воспитания» – эта фраза стала лозунгом пансиона, а преподаватели принялись заканчивать этим наставлением свои занятия.

– Тревожит тебя что-то, милый? – поинтересовалась миссис Биккель, заметив, как притих Леон. – Ты уж не увиливай, я ведь вижу, что совсем в мыслях потерялся да взглядом опустел.

– Так очевидно? – горько усмехнулся Леон и поднял глаза на миссис Биккель.

– То-то и оно, что не очевидно, – передернула плечами женщина, – но я ведь тебя еще с пеленок взращивала, кому как не мне душой чувствовать, что что-то не так? Но знаешь, когда я еще девчонкой была, мне матушка всегда говорила: «Развяжи один узелок, и сразу станет легче ношу нести, развяжи два – эта ноша упадет к твоим ногам, развяжи три – и ноша останется позади».

– Умная женщина была ваша матушка…

– Умная – это да. Но какой толк от ума, если от горячки все равно не уберег? Вроде и голова на плечах была, а всегда через себя переступала. Но я ведь это сказала не чтобы на матушкину жизнь пожаловаться…

Ее усталые морщинистые веки сузились, и взгляд сделался таким пронзительным, что тишина показалась неуютной, хотелось как можно быстрее заполнить ее хоть какой-то околесицей. Но Леон молчал. Он никогда не умел делиться тайнами, не знал, что говорить, даже если сильно хотелось. Впрочем, миссис Биккель ничего и не требовала. Она сделала вид, что не задавала этого вопроса, и продолжила свои размышления.

– Помнятся мне те дни, когда леди Аверлин привела тебя сюда. Высокий для своих лет, статный, лицо непоколебимое и характер такой, что стену подвинет, да вот только глаза как у потерянного и испуганного мальчика. Ночь была холодная, а ты стоял едва одетый, продрог до самых костей, только вязаной шалью хозяйки укрывался да прижимал к груди старую отцовскую скрипку.

Леон хорошо помнил ту ночь. Он едва узнал об одной трагичной новости, как его с ходу настигла другая – родственники не приняли его. Никому из них не было дела до оставшегося в одиночестве двенадцатилетнего ребенка, которого за глаза называли порождением дьявола. Его держали подле себя только для благородной репутации, мол, посмотрите, мы приютили сиротку, но уже через неделю они сообщили о желании отдать мальчишку в сиротский приют, видите ли, его глаза наводят дурноту на них да затмевают разум. Это ведь смешно! Но общество было склонно им поверить. И если бы не доброта и своенравие леди Катерины, гнил бы он в серых казематах и трудился на ткацком заводе до протертых кровавых пальцев или, чего хуже, чистил бы печные трубы, пока не умер бы от карциномы.

Леона вышвырнули на улицу с пожитками, что остались из родного дома. Он помнил лишь то, что просидел у ворот около получаса, обнимая плечи, чтобы было теплее, прежде чем приехал конный экипаж, и леди Аверлин впопыхах выбежала к нему. Его пальцы настолько замерзли, что женщина не смогла вырвать из них потрепанный футляр со скрипкой. Он так и ехал всю дорогу, прижимая его к груди.

Да, Леон был еще юнцом в то время, глупым и наивным. Его родители часто уезжали на раскопки, проводили ночи за исследованиями, пропадали в музее по нескольку дней подряд, но в тот раз они впервые не поставили его в известность. Наверное, только когда он оказался на пороге Пансиона белой магнолии, то понял, какой безнадежной была ситуация. В ту ночь, когда двери в комнату закрылись, он проплакал до самого утра.

– Ты уж прости меня, старую, что вспоминаю такие тяжелые времена, да вот только отрадно мне видеть, каким прекрасным юношей ты стал. А ведь раньше без слез взглянуть нельзя было: мрачный, не по годам серьезный. Даже когда леди Констанция желала тебя выгнать, ни доли страха в глазах не промелькнуло. Слава Господу, что Николь, девочка моя златая, за тебя вступилась, смелости хватило против теткиного решения выступить! А сейчас, как ни посмотри, а огонек загорелся, словно ожил заново. Признайся, может, влюбился в кого?

Миссис Биккель игриво задергала бровями и бодро рассмеялась. Но не от праздного любопытства она спрашивала, а скорее пыталась отвлечь Леона разговором. И в ответ на ее подначивание юноша лишь смущенно улыбнулся.

– Скорее это принятие. Люди склонны привыкать ко всему происходящему в их жизни.

– Уж я-то заметила. Помнится, как ты нос морщил, когда полы щеткой тер да соскребал гарь с утвари, а как ругался… Можно было только дивиться, где ты таких слов набрался! Мы уже подумывали старому Лойду по зубам стукнуть, чтобы похабностям не учил, а ты сам исправился: ругаться перестал да работу тяжелую осваивать с упорством начал. Гневался поначалу и все же выполнял…

Леон хмыкнул:

– Лучше уж трудиться и зарабатывать гроши, чем кормить крыс на улице.

– Твоя правда, – согласилась пожилая дама. – Но, признаться, это сделало из тебя большего джентльмена, чем из кого-либо в этом заведении. Все они птенцы, что мнят себя прекрасными павлинами, а на деле оказываются домашними петухами, только кричат да оборванными перьями меряются.

– Ваши слова мне льстят, правда, кому как не мне знать, что такими этих людей делает общество. Каждый человек считает своим долгом напомнить им об их статусе. О том, что каждый их шаг видят другие, а любая оплошность может повлечь слухи или гибель репутации целой семьи. Потеря всего этого приводит лишь к двум исходам: либо ломает дух, либо дарит второе дыхание. В любом случае, у меня всегда был запасной вариант… в борделях на Ковент-Гарден^[5] за юнца вроде меня отдали бы неплохие деньги.

– Даже думать не смей! – вскрикнула миссис Биккель и хлопнула смеющегося мальчишку по мокрой макушке. – Совсем уже стыд потерял? Таким шуткам даже места не должно быть!

«Сама, поди, думает…» – усмехнулся про себя Леон.

А миссис Биккель продолжила:

– Ты взгляни в зеркало, такой строгой красоте пропадать негоже! Надеть бы на тебя костюм да волосы причесать – и что ни на есть лондонский денди^[6]. Эх, а ведь еще совсем недавно ребенком был, едва мне до плеча доставал, а теперь посмотрите, какой мужчина вырос, – хитро улыбнулась она. – Вон каким достоинством Бог одарил.

– Миссис Биккель! – зарделся по самые уши Леон и поджал ноги к груди. – И не стыдно вам в таком контексте говорить о Боге?

– Я о духовном достоинстве говорю, – ухмыльнулась она, но Леон понял, что первоначально она имела в виду отнюдь не это. – Глаза закрой и вперед наклонись.

Леон сделал, как она просила, и женщина вылила ведро воды ему на голову.

– Миссис Биккель, я прежде не спрашивал, но как получилось, что мои родители были знакомы с семьями Аверлин и Реймонд-Квиз? – поинтересовался Леон, вылезая из ванны.

– Так учились вместе, – ответила старшая кухарка и набросила мальчишке полотенце на голову. – Ты вытирайся быстрее, пока голову не застудил! Так, о чем я? Ах да. Леди Катерина как-то рассказывала, что отец хотел выдать ее замуж за твоего отца – Этана, дело даже обговорено было, а тот влюбился в дочку мелкого землевладельца – в матушку твою – и наотрез отказался жениться. Оно-то было и хорошо, ведь леди Катерина давно пала от любви сына семьи Аверлин, и оба уже желали просить отцовского благословения.

– А что с семьей Реймонд-Квиз? – выглянул из-за ширмы заинтригованный Леон. – Их тоже связывала любовная интрига?

– Что ты, эти двое обещаны были друг другу с рождения, – отмахнулась миссис Биккель. – Тобиас Реймонд и Данэлия Квиз должны были объединить их влиятельные семьи, а с остальными познакомились уже во времена учебы. Правда, поговаривают, что любовь их так и не настигла, но они уважают друг друга, как супруги, и живут душа в душу, храня верность, да и сына, конечно, любят больше жизни.

– А что их всех вместе связало? – не унимался Леон. – Я имею в виду, может, они чем-то занимались, изучали?

– А чего это ты заинтересовался? – навострилась кухарка. – Вынюхиваешь что-то?

– Нет, – кратко ответил Леон, но отведенный в сторону взгляд его выдавал.

– Ну если так, – миссис Биккель сделала вид, что поверила. – Что их сдружило, я не знаю, но помнится мне, что они вели альбомы с их общими фотографиями. Я часто заставала мистера Аверлин подписывающим обороты фотографий поздней ночью… Подожди, я тебе сейчас принесу чистую одежду.