Цитаты из книги «Дуа за неверного»

Почему мне нравится бродить по кладбищам? Не потому ли, что помнить – самое сложное ремесло из возможных, помнить – длить нить чужой жизни и скорбь утраты.

Жить в России в чем-то очень похоже на хроническое заболевание: чтобы осознать, что ты есть, тебе нужна боль.

Он часто говорил мне и брату, что хочет нам другой судьбы: чтобы мы никогда не узнали мира уличной торговли, чтобы наши руки никогда не узнали грязи и тяжести, чтобы наши тела никогда не изнывали от боли, чтобы нам не приходилось кричать, лишь для того чтобы быть услышанными, чтобы его дети, дети беженца, чужака, мигранта, могли, наконец, поднять головы за все поколения сразу, ходили чистыми, опрятными, в солидных деловых костюмах, белых глаженых рубашках, пили из красивых чашек, а не из пластиковых стаканчиков. Ему хотелось, чтобы его детям был доступен мир, недоступный для него самого.

я думала, что смогу написать о Сереге большой текст, соразмерный ему, но сейчас осознаю, что это было невозможно. Вся его жизнь была пунктирной линией, пунктирная линия рентгено-анатомического атласа показывает путь воздуха из окружающей среды в трахею, пунктир географических карт указывает на границы, оспариваемые соседскими странами, иногда она сигнализирует ремонт дороги. Это всегда

Это всегда неустойчивость, неуверенность в факте и отсутствие определения. Тело моего брата и его жизнь прочерчены в этом тексте короткими прерывающимися линиями, которые невозможно наполнить изнутри, пустоты – неотъемлемая часть моего повествования о нем.

Когда я решила писать этот текст, мне пришлось вернуться в Россию, нигде больше нельзя было писать о Сереге. И я вернулась. Вернулась туда, где всегда была подброшенным в семью ребенком, нелюбимым, почти ненавистным, всякий раз получающим напоминание о собственной чужеродности, часто обманутым и одиноким, потому что только этот ребенок сможет рассказать о бывшем мальчике.

Он, как и Россия, сплошное с. Последний раз я видела брата во сне, после его смерти: он пришел ко мне в комнату и протянул сжатую руку. Когда он раскрыл ее, в ладони оказалась целая россыпь обручальных колец – он сказал мне: выбирай. Я выбрала самое простое кольцо из медицинской стали, оно было голым, серым, холодным: хранило в себе мою мать и медицинскую общагу, спирт и запах хлорки, хранило в себе моего отца и оптовый рынок, блестящий на солнце контейнер, хранило в себе сестру в латексных перчатках, берущую острый скальпель, хранило в себе ровную линию остановившегося сердцебиения брата – это кольцо я надела на правую руку и проснулась.

Чем дольше ты пишешь, тем больше теряешь смысл письма, как при долгом беге – цели больше нет, есть только странный неловкий танец перед большим овальным зеркалом.

Для большей части семьи новость о том, что я пишу стихи, была удивительной: они не понимали, зачем я это делаю, зачем превращаю личное в публичное, разворачиваю грязные простыни и замачиваю их в мыльной воде обыкновенной жизни, а главное – даю осмотреть чужим. В процессе письма белая простынь покрывается текстом, как кожа простуженного сыпью, и при приближении я с ужасом осознаю, что теперь каждый может увидеть ранее скрытое тканью.

У нас больше нет дома нигде: грузинский дом в карман своей старой юбки положила незнакомая женщина, а азербайджанский дом оказался полностью уничтожен войной в Нагорном Карабахе.