Можно установить два строя души, два типа души: один благоприятный для восприятия толстовского духа, другой для восприятия духа Достоевского. И те, которые слишком любят толстовский духовный склад и толстовский путь, те с трудом понимают Достоевского.
Бердяев Н.А.
Есть мнение, что творчество Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского столь различно, что делит их почитателей на два противоборствующих лагеря, словно «кошатников» и «собачников» или любителей кофе и поклонников чая. Заинтересовавшись темой сходства и различия мировоззрения данных классиков, я взялась за это произведение, чтобы узнать мнение иностранца о «столпах» русской литературы, и в целом книга оправдала мои ожидания.
Повествование весьма познавательное, текст ровный, неспешный и отчасти даже скучный, потому что автор весьма подробно подгружается в критический анализ литературы, начиная весьма издалека и рассказывая в целом о критике, о старой и новой школе, о русской литературе в общем (упоминаются и Пушкин, и Гоголь, и Тургенев, и Гончаров) и о литературе американской, подробно сравнивает произведения европейских романистов, например, Флобера, Бальзака или Диккенса с трудами Толстого и Достоевского. Приводятся мнения знаменитых иностранных критиков, при этом именно сравнений двух писателей между собой немного, скорее, идет рассказ о каждом в отдельности. Автор не анализирует жизненные пути и верования писателей, речь именно о литературном наследии, что для меня было скорее минусом, так как Толстой и Достоевский интересны мне не только как создатели книг, а как представители различных общественных лагерей и было бы интересно сравнить их идеи и взгляды на государство и религию.
Совсем немного общего видит Джордж Стайнер в творчестве титанов русской литературы, он пишет об исключительной объёмности их основных произведений (забавно, что есть иностранцы, которые полагают, что такая многословность вообще отличительная черта широкой русской души), выделяет религиозность, свойственную их искусству, и отмечает, что центральной идеей у обоих является искательство «всеобщего спасения».
Что касается отличий, то их весьма много: стиль Толстого эпический, со множеством сравнений и повторений, близкий творчеству Гомера, Достоевский же описывается как драматург, его произведения наследуют готической традиции, он приемник Диккенса, Бальзака и Жорж Санд.
Толстой движется постепенно, подобно морскому приливу, в то время как Достоевский время скручивает и отжимает.
Гомер и Толстой очерчивают своих персонажей «целостностью объектов», ежедневными занятиями и всесторонне окутывающими нормами привычного опыта. Достоевский сводит героев к голому абсолюту, ибо в драме обнаженные стоят перед обнаженными.
Лев Николаевич - «поэт» природы, сельской местности, земля дает толстовским героям примирение и благодать, в то время как у Достоевского «великие грешники» найдут это только в Царстве Божьем, при этом Федор Михайлович практически никогда не изображает сельский пейзаж.
По мнению Стайнера, различные отношения связывают писателей и их персонажей:
В противоположность Толстому с его безжалостным и всеведущим контролем над персонажами, который метафорически сравнивают с Божьей властью над человеком, Достоевский — как все истинные драматурги — внутренним ухом прислушивался к независимой и непредвидимой динамике действия. Следуя за его мыслью в записных книжках, мы видим, как писатель позволяет диалогам развиваться по своим внутренним неотъемлемым законам, исходя из их потенциальных возможностей.
Стайнер весьма подробно останавливается на отдельных произведениях как Толстого, так и Достоевского, разбирает происходящее на страницах, обращая внимание читателей на сюжетные повороты или действующих лиц, отчасти пересказывая сюжеты Анны Карениной, Войны и Мира, Идиота, Братьев Карамазовых, так что эти разборы книг весьма прилично добавляют объём данному изданию, что стоит учитывать при выборе этого произведения для прочтения.
Подводя итог, стоит отметить, что вряд ли эта книга откроет что-то принципиально новое любителям русской классики (хотя для меня, например, стало открытием, что Толстой писал пьесы), но «повторение пройденного» и обобщение имеющихся у вас наблюдений о творчестве писателей весьма занимательны, так что рекомендую эту вещь почитателям Толстого и Достоевского.
Цитатысвернуть«Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», основные повести — все эти произведения наследуют готической традиции. Именно из нее рождается атмосфера Достоевского, образ и запах «достоевского» мира с его убийствами на чердаках и ночных улицах, его терпящей нужду невинностью и ненасытным развратом, его таинственными преступлениями и магнетизмом, разъедающим душу в великой городской ночи. Но поскольку готика повсеместна и поскольку она с большой легкостью проникла в традиции современного китча, мы совсем позабыли о ее особом тоне и огромной роли, которую она сыграла, задавая климат литературы XIX века.
Мы понимаем, что «Ган Исландец» Виктора Гюго (Ставрогин, кстати, бывал в Исландии), «Шагреневая кожа» Бальзака, «Холодный дом» Диккенса, романы сестер Бронте, новеллы Готорна и По, «Разбойники» Шиллера, «Пиковая дама» Пушкина — все эти произведения готичны по своей теме и по способу подачи.Трудно вообразить, какие книги писал бы Достоевский, не прочти он Диккенса и Бальзака, Эжена Сю и Жорж Санд. Они заложили незаменимый фундамент в его концепцию инфернального города; Достоевский перенял от них традицию мелодрамы, которую он углубил, и в которой достиг вершин мастерства. «Бедные люди», «Преступление и наказание», «Подросток», «Белые ночи», «Униженные и оскорбленные» — эти книги представляют собой часть генеалогии, которая началась с произведений Ретифа де ла Бретона и романа «Хромой бес» (1707) Лесажа и продолжает существовать в современных американских романах о жизни бедных городских кварталов.
Толстой уютнее всего чувствует себя в городе, когда тот сжигают. Достоевский с целенаправленной осведомленностью перемещается по лабиринту дешевых доходных домов, чердаков, сортировочных станций и расползшихся щупальцами предместий. Доминантная нота звучит на первой странице «Униженных и оскорбленных»: «Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру. Старая была очень сыра…» Если Достоевский обращается к природным красотам, природа все равно будет городская.
Даже когда перед Достоевским стояли самые сложные и радикальные цели, он оставался верен современной мелодраме и ее клише. Старые развратники, волочащиеся за легкомысленными девушками, погрязшие в пороке сыновья, преследуемые дьяволом демонические герои, «падшие женщины» с золотой душой — это традиционный список персонажей в мелодраматическом репертуаре. Но благодаря волшебству гения они превратились в dramatis personae «Братьев Карамазовых».
В одной из записей Томаса Беддоуса, пуриста с готическим уклоном, мы находим формулу, которой в точности соответствуют и Свидригайлов, и Валковский, и Ставрогин и Иван Карамазов:
«слова их должны быть темными, исполненными глубокого смысла и коварными, они то симулируют искренность, то взрываются ядовитым сарказмом, дьявольским глумлением, грубостью слога».Достоевский — последний, кто стал бы отрицать многообразие своих заимствований. Упоминание в «Братьях Карамазовых» Анны Радклиф с ее «Таинствами Удольфскими» — это как приветствие, иронично отданное в знак признательности далекой во времени — но несомненной — предшественнице. Он не делал тайны из влияний, которые оказали на его искусство Бальзак, Диккенс и Жорж Санд в их самых сентиментальных и мелодраматических проявлениях.
В «Записках из подполья» — весь Достоевский, хоть мы и всецело понимаем, что взгляды рассказчика нельзя отождествлять с политической программой или официальным православием писателя. И нигде резче всего не проявился контраст между Достоевским и Толстым. Толстовский персонаж остается человеком даже в самом униженном положении; при прочих равных, пожалуй, позор лишь углубляет человечность его природы, ярче ее проявляет. Пользуясь формулировкой Исайи Берлина, Толстой разглядывал человека «при естественном, неизменном дневном свете». Галлюцинаторное схлопывание человеческого в животное было чуждо его мировоззрению. Даже в самых горьких своих проявлениях толстовский пессимизм всегда компенсировался общей верой в то, что человек, цитируя Фолкнера, «не только выстоит, он — победит»
Несмотря на неприятие схоластики и идеализма, толстовская философия глубоко рациональна. Всю свою жизнь Толстой стремился найти объединяющий принцип, который позволил бы примирить множественную индивидуальность опыта с понятием об упорядоченном мире. Достоевский же воздавал должное абсурду, посягая на обыденную механику повторяемости и определенности. С точки зрения Толстого это казалось, наверное, желчным безумием. Толстой — пользуясь формулировками Вяземского — был «отрицателем». Но своими «отрицаниями» он, словно топором, прорубал в чаще путь к свету.