Цитаты из книги «Чужие сны и другие истории (сборник)»

«Мне кажется, ненависть влияет на те же органы человека, что и любовь; она даже вызывает одинаковые действия», – писал Грин.

Помню, я рассказывал Теду, что среди моих преподавателей испанского два – вполне приятные люди, а один – никуда не годится. – Два – один хороший счет. Тебе не на что жаловаться, – ответил мне тренер Сибрук.

Дорогой, возвращайся поскорее. Ты же знаешь, ты – мой мальчик.

Писательское ремесло – это вечные попытки добиться гармонии между тщательным наблюдением и изощренным воображением событий, которых вам не довелось увидеть собственными глазами. Остальное – суровая, но необходимая работа с языком произведения. У меня – это создание и переделывание фраз до тех пор, пока они не обретут естественность хорошего разговора.

Мне кажется, ненависть влияет на те же органы человека, что и любовь; она даже вызывает одинаковые действия», – писал Грин. Я напечатал эти слова на листке бумаги и прикрепил к настольной лампе. Бумага успела пожелтеть, прежде чем я понял острую правдивость слов Грина. Иные высказывания я понимал быстрее – как только начал писать сам. И это тоже отрывок из «Сути дела»: «Очень многое из того, о чем пишет романист… скрыто в его подсознании. В тех глубинах роман дописывается еще до того, как на бумаге появится первое слово. Мы не изобретаем подробностей своей истории; мы вспоминаем их».

самые любимые авторы из числа ныне здравствующих. Когда вспоминаешь, что все они – романисты юмористического склада, которым свойственны традиции девятнадцатого века с обстоятельным повествованием и выпукло очерченными персонажами, понимаешь: эти традиции и поныне остаются образцом для писателей. Не удивлюсь, если вы скажете, что в своем творчестве я недалеко ушел от Диккенса.

Возможно, это был я. Одна из причин, побудивших меня стать писателем, – стремление понять, что владеет людьми в такие моменты. А хороший ли это вкус или дурной – пусть о таких вещах спорят те, кто далек от писательского ремесла. Подобные оценки меня никогда не интересовали. – Пигги! Пигги! Пигги! Пигги! Хрю-хрю! Иииии! – кричали мы. Вот тогда-то я и понял: комедия – просто иная форма утешения.

В Питсбурге я не написал ни одного рассказа. Все мое писательство заключалось в ведении дневника. Я воображал, как покажу своей бывшей подружке этот дневник и наши отношения восстановятся. Дневник представлял собой сплошной вымысел, на самом деле мой год в Питсбурге прошел так, что о нем и писать не хотелось. Я еще не знал, что занялся тем, чем занимается любой писатель, – начал выдумывать себя. Это было необходимым упражнением перед выдумыванием других – персонажей своих романов.

Что же касается любви, Диккенс сетовал, что любовь была «единственным счастьем, которого я в жизни так и не изведал, единственным другом и спутником, которого я так и не приобрел».

И еще одна удивительная особенность творчества Диккенса – отсутствие самодовольства и тщеславия. Иными словами, он не стремился быть оригинальным. Диккенс никогда не претендовал на роль исследователя, обнаруживающего виды зла, которые не заметили другие. В равной степени он не был настолько самовлюблен, чтобы посчитать свою страсть к языку и применение языка чем-то особым. Когда он хотел, то мог писать очень изящно, но он никогда не доходил до такой сюжетной скудности, чтобы сводить все произведение лишь к изяществам языка. Здесь он тоже не стремился быть оригинальным. Масштабных романистов никогда не волновало, каким стилем они пишут. Диккенс, Гарди, Толстой, Готорн, Мелвилл… их так называемый стиль – это любой стиль; они писали всеми стилями. Для таких романистов оригинальность языка – всего лишь мода, которая возникает и проходит. Их волновали и не давали покоя более простые и значимые вещи, не подверженные моде: сюжет, персонажи, смех и слезы.