Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

Мне не повезло. Я люблю Керуака и люблю его "Сатори в Париже", прочитанное давным-давно в отличном переводе Шараева. В симпатично оформленной серии вышел новый перевод, и я обрадовалась, что вот не забывают старичка, помнят, любят, продолжают. А потом увидела фамилию нового переводчика и как тростинка закачалась и немедленно скончалась. Под видом прекрасного писателя Керуака мне подсунули слабочитаемое говно Максима Немцова, сквозь которое пытается пробиться талант автора, но тонет и булькает.

Максим Немцов очень любит словотворчество: нах...евертить какой-то псевдолингвистической ерунды, а потом ликовать, какой он офигенный стилист. Но любит не значит умеет. Читать это безвкусное вычурное и нелепое месиво трудно, сплошной я твой дом труба шатал. При этом переводчик всегда может коварно сослаться на то, что так и задумано, ведь Керуак занимался словотворчеством в "Сатори...", да и в "Тристессе" тоже. Занимался, спору нет. Но у него вышло игриво и обаятельно. У Шараева тоже вышло неплохо. А у Немцова... *слышится неразборчивый рёв, запикивание и грохот*

Смысл очень нежной книги о чистом и сложносочинённом потоке собственных ощущений, памяти и впечатлений плохо прочитывается через непережёванные строки. Естественная красота пропадает. Так что это не то сатори, что я так любила, и разбирать я его не буду. Приведу только несколько примеров (не все, конечно, возьму наобум), чтобы вы сами прочувствовали разницу переводов. ни на чём не настаиваю, выбирайте любой, но не говорите потом, что я вас не предупредила.

Под катом...

Первое же предложение:

Ш.:Случилось так, что в какой–то из десяти проведенных мною в Париже (и Бретани) дней я испытал особого рода озарение, которое, казалось, вновь изменило меня, задав направление всей моей жизни на ближайших лет семь, а может и больше: по сути, это было сатори: японское слово, означающее «внезапное озарение», или «внезапное пробуждение», или попросту «удар в глаз»
Н.: Где-то среди моих десяти дней в Париже (и Бретани) было мне какое-то озарение, которое, похоже, снова меня изменило, к тому, что, наверное, еще семь лет или больше будет моим лекалом: по сути, сатори: японское слово, означающее «внезапное озарение», «неожиданное пробуждение» или же просто «дали в глаз».

Ш.: щелочкой в передних зубах под лакомыми губками
Н.: со щелочкой в самый раз в съедобельных губках

Ш.: я подметил непривычно зеленый цвет летних северных лугов, из–за таяния зимних снегов стекающих прямо в масляные изнеженные почвы. Ни в одной пальмовой стране такой зелени не увидишь, особенно в июне
Н.: потому что зимние снега стаяли прямо на этот луг слизнелютиков. Зеленей любой опальмеченной земли когда угодно, а особенно в июне

Ш.: У ангелов гигантские сочащиеся каплями крылья.
Н.: У ангелов каплют здоровенные крылья.

Ш.: Это ж просто одуреть можно, подниматься на этом лифте и чувствовать что тебя уже тошнит от одного лишь что ты в четверти мили над землей?
Н.: Ну тощища же тащиться в лифте и хандрить оттого, что забрался на четверть мили в воздух, а?

Ш.: Но я не стал мешать этруску который вытряхнул ее вон.
Н.: Но я позволил этруску отпудрить ее по телефону.

Ш.: потому что был уже слишком пьян.
Н.: нажирался я достоподлинно в жвак.

Ш.: Просто иногда мне становится ужасно одиноко, и хочется женского общества, вот ведь ерунда.
Н.: Просто мне иногда становится до ужаса одиноко, общества женщины б, чтоб лязгфигачила его.

Ш.: Шлю синеглазо моргающий сочувственный зов
Н.: Выписываю ей двойной удар сострадания голубыми глазами

Ш.: и под ее нежным горбатым носиком розовеют губки
Н.: а ее носик мягким крючком располагает под собой розовые губки.

Ш.: Кроме того, похоть это не мой конек и вгоняет меня в краску стыда
Н.: Кроме того, распутство не мой антрекот, я от него краснею

Ш.: И, по своему обыкновению, я просто собрал все это в емком и тысячекратно выплеснутом «Вот!»
Н.: Как обычно, я просто сосредоточил все в одном насыщенном, но натысяченном «А-га!»

Ш.: хорошенько выспавшись и приведя себя в порядок
Н.: и я весь начисто опять прихорошился

Ш.:этот хвастун, этот хлюпик, стыдливый паскудник, разнеженный блудник, «кладезь причуд» как сказал Шекспир о Фальстафе, эта дешевка, не пророк даже и ясное дело не рыцарь, этот смерти страшащийся слизняк, истекающий слизью в своей ванной, этот беглый раб футбольных полей, этот небрежный художник и дрянной воришка, горлодер в парижских салонах и мямля среди бретонских туманов, остряк на нью–йоркских выставках и нытик в полицейских участках и по телефону мамочке, этот лицемер, этот малодушный aide–de–camp с портфелем набитым книжками и портвейном, рвущий цветочки смеясь над их колючками, ревущий вихрем чернее нефтяных факелов Манчестера и Бирмингема вместе взятых, этот занудный засранец, любитель испытывать мужскую гордость и женскую стойкость, эта дряхлая развалина с битой в руке и надеждою победы. Этот, короче говоря, зашуганный и униженный тупоголовый пустобрех и хренов потомочек настоящих мужчин.

Н.: этот хвастун, этот простофиля, этот ярила и шалопай, и греби лопатой грабленые грешки, это «скопище слизи», как говорил Шекспир о Фальстафе, эта фальшивая стафида, даже не пророк, куда там до рыцаря, эта опухоль смертебоязни, с набуханьями в ванной, этот сбежавший раб футбольных полей, этот художник аутов и грабитель баз, этот орун в салонах Парижа и мямля в бретонских туманах, этот шуткующий фарсёр в художественных галереях Нью-Йорка и нытик в околотках и по межгороду, этот ханжа, этот ссыкливый адъютант с портфолио, полным портвейна и фолиантов, этот цеплятель цветиков и шутник над шипами, этот самый что ни есть Hurracan вроде газовых заводов как Манчестера, так и Бирмингема, этот гаер, этот испытатель мужской трусости и дамских трусиков, эта свалка костей распада, пожирающая ржавые подковы в надежде выиграть у… Этот, короче гря, перепуганный и униженный тупица-громоглас, дрыщавый потомок человека.

Простите, там ещё много, но я больше не могу, можно выйти? Я уже достоподлинно в жвак — совсем не мой антрекот отпудрился.

АПД: Добавление из-за вопросов в личку. Старый перевод тоже не идеален. В нём переводчик решил уйти от игры слов к понятности. Немцов ушёл от адекватности к игре слов — поэтому для сравнения и дан первый перевод, чтобы хотя бы было понятно, о чём вообще речь. Полноценного перевода сейчас нет, выбор из этих двух крайностей.

Джек Керуак в каком-то интервью (его можно посмотреть в одной из многочисленных документалок - кажется, в "What happened to Kerouac?") сказал, что книги пишет разными способами - мол, повествовательные вещи - на машинке, желательно на рулоне бумаги (так была писана "On the road", например) и в один присест, а [другие] - он употребил какое-то слово вроде "визионерские" или "медитативные", но мы же поняли примерно - так вот другие он писал в блокнотах, карандашиком. Хотя, на самом деле, и к OTR существуют всякие подготовительные материалы - записные книжки, все дела... Не важно.
Важно, что тут перед нами - две повести, скорее, второго типа. Это мощные поэтические высказывания, в которых сюжет гораздо больше выдаёт себя в синтаксисе, в построении фраз и интонации, чем в том, что можно назвать фабулой.

Это поздние вещи ("Сатори в Париже" - 1966, "Тристесса" - 1960), но Керуак в них вполне себе Керуак, настоящий, если только вы не ждёте от него, что ему всегда 25 и он сейчас схватит рюкзак и вприпрыжку начнёт мотаться с вами по Америке. Я-то всегда любил его не столько за это, сколько за открытость миру в целом - со всем его безумием, грязью и прочими вещами, которые в разговорах о Керуаке почему-то редко упоминаются.
Он умел писать безумие, умел писать беспамятство после нескольких ночей пьянства, умел писать одиночество - вообще умел писать. Никаких тут особенных секретов нет и - не станешь ты Керуаком, сколько ни упражняйся. И ещё он умел писать красоту всего этого - безумия и одиночества, беспамятства и открытости.
И в том, что вполне реальной Эсперансе, с которой встречался в Мексике, он даёт имя Тристесса (Надежда и Грусть соответственно по-испански) - тоже, можно сказать, "весь Керуак".
И в том, как всё это написано - совсем не по правилам литературного языка, но, видимо, по правилам Джекова безумия - тоже правда и любовь, от которой тебя начинается трясти, от которой вдруг кончается дыхание и прочее, чего от книжек, вроде, не бывает. Но это если - читать, а не как обычно - по абзацу раз в полчаса, так ничего не выйдет. Надо разгоняться - и тогда понесёт, понесёт, куда-то за грань добра и зла (кому они нужны?), по пути исколошматит, а с последней страницы выходишь чёрт знает какой - уставший, насмотревшийся, пьяный (физически, и без всяких стаканчиков в процессе чтения) - если хватит ума закурить, то и то хорошо будет, а то же ничего кругом, кроме божественной звенящей пустоты. На крыльях срезанных с прозрачными играть. В беспамятстве ночная песнь поётся.
И так далее. Есть Бог действительно есть Любовь, то Керуак, видимо, с ним пил.

Вот такой какой-то Джек, а не автостопное чучелко, которое многие почему-то любят и про которое снимают киношки.

Все тот-же Керуак, все тот-же «ветер» в голове.
Читать Керуака – нужно уметь, и как всех остальных писателей, кто вам так близок и дорог. Всего Керуака – не прочтешь за раз, у тебя просто не хватит сил и выдержки (что в моем случае – действительно так). Его нужно читать порционно, и он будет к вам приходить, в самые странные моменты вашей жизни (что в моем случае – опять, действительно так). Это все равно, что смаковать или ненавидеть, его самую главную и одиозную вещь – «В дороге». Каждая книга писателя – это продолжение его захватывающей и реальной биографии, которую он умудряется описывать так, что простой поход в магазин за спиртным – превращается в целый «американский эпос», со всеми из него вытекающими последствиями. Его персонажи – реальные люди, которых он видел таких – каких он видел, или не видывал еще никто и никогда. Его сюжеты – вполне себе обыкновенные истории, необыкновенных людей, которых их собственная жизнь и интересы, делают главными «ценителями» той жизни, которую они проживали, ни смотря, ни на что. Его герои – «беспечные ездоки» своей-ли судьбы, чужой-ли, или всех вместе взятых, которые «впитывали» эту жизнь, и понимали ее до самых кончиков. И после такого «отступления», это издание, включающее в себя два произведения непревзойденной, односортной, односолодовой прозы, вновь уносит вас в мир, где все возможно, и простая бутылка пива – становиться отдельным «божеством» в иерархии понятии этого вечного странника французского канадца – о чем он пытается сообщить и доказать в первом издании, и о том, что он – «вечный странник» во втором, ищущий приключений на свою …, и находящий их, полные штаны. Возможно, это и не главные его произведения (но, и не последние) – но в них все тот-же «бунтарь» английской словесности, все тот-же «плохиш», который пытается найти японскую «нирвану» в злачных районах Парижа (что, в принципе – аморально), и понять в жарком и вонючем мексиканском бунгало – мексиканских-же наркоманов, среди которых девушки – становятся самыми интересными и плохо исследуемыми личностями на свете.