Глава первая. Архетипические присутствия: Большие формы, скрывающиеся под поверхностью нашей жизни

…но свет поет вечно

бледными всполохами над болотами

где сухая соленая трава

шепчет о смене приливов.

Эзра Паунд. Кантос^[6]

Строки Эзры Паунда напоминают о парадоксе: мы, мимолетные существа, в мимолетные мгновения становимся пылинками в океанах темного космоса, но в то же время воплощаем нечто непреходящее. Какой свет поет о вечном, что остается от соленого следа приливной волны? Давайте подумаем, как архетипические энергии проходят через наш биологический вид и из бурлящего хаоса атомов создают мир, который мы можем познать, и дают нам нечто неподвластное времени среди наших коротких и беспокойных переходов.

В своих мемуарах «Воспоминания, сновидения, размышления» Карл Юнг размышляет о своей жизни в форме рассказов. Он отмечает, что это не пересказ событий его жизни – это было бы просто биографией, – а описание психологических и духовных вех на его долгом пути самопознания. Аналогично, а некоторым моим клиентам уже за 65, мы отмечали, что многие из их снов – это как бы обзор их жизни. Возможно, психика продолжает сортировать накопленные обломки нашей истории и расспрашивает: «Что это было? Какова причина или смысл этого? Что стояло у железнодорожной стрелки жизни и направило поезд последствий по этой ветке, а не по другой? К чему было все это путешествие?» Если это правда, что психика клиента не просто хранит воспоминания, то возможно ли, что разум, который создает и жаждет смысла, все еще пытается найти ответы на вопросы, дающие нам возможность взглянуть на жизнь шире, чем мы видим ее в повседневных заботах и проблемах? Даже когда жизнь показывает нам лишь осколки, всполохи, отблески, разве мы не хотим увидеть картину в целом?

Когда мы подойдем к своему концу, то, если в этот момент будем в сознании, не зададимся ли вопросом, ради чего мы путешествовали? Будем ли упорствовать в своих ошибках, в непройденных путях, ранах? Или же сохраним любопытство, прослеживая, что происходило внутри нас все это время? Скорбя о неизбежной потере этого мира, вспомним слова Райнера Марии Рильке, обращенные к молодому поэту:

«И Вы, дорогой господин Каппус, не должны бояться, если на Вашем пути встает печаль, такая большая, какой Вы еще никогда не видали; если тревога, как свет или тень облака, набегает на Ваши руки и на все Ваши дела. Вы должны помнить, что в Вас что-то происходит, что жизнь не забыла Вас, что Вы в ее руке и она Вас не покинет. Почему же Вы хотите исключить любую тревогу, любое горе, любую грусть из Вашей жизни, если Вы не знаете, как они все изменяют Вас? Почему Вы хотите мучить себя вопросом, откуда все это взялось и чем это кончится? Вы же знаете, что Вы на распутье, и Вы ничего так не желаете, как стать иным»^[7].

Или же в минуту цинизма мы сочтем этот вихрь и чудо жизни странным, бредовым вымыслом, короткой ролью в более масштабной драме, чем мы можем себе представить, и, возможно, решим, что наша роль была самой тривиальной? Были ли мы реальны? Были ли мы здесь на самом деле? Были ли мы чем-то большим, чем вымышленный персонаж? Дануша Ламерис задается этим вопросом в своем одноименном стихотворении о вымышленных персонажах и различных выдумках, которым мы, возможно, служим:

Вымышленные персонажи

 
Бывает так, что они хотят сбежать?
Выкарабкаться из плена белых страниц
и войти в наш мир?
Холден Колфилд проскальзывает в кинотеатр,
Чтоб успеть на двухчасовой сеанс.
Анна Каренина сидит в закусочной
и читает газету, пока официантка
подает ей чизбургер.
 
 
Даже Гектор, оторвавшись от Илиады,
совершает прогулку по парку,
любуясь тюльпанами.
 
 
Может, они устали
от авторского ума,
от всех его загогулин и извивов.
Или вконец измучились
болтаться по Памплоне,
в каждой руке по бутылке,
есть лотосы на берегу Нила.
 
 
Другим было просто слишком жарко
в маленьком калифорнийском городке,
где им было предначертано
пахать всю жизнь на полях.
 
 
Как бы то ни было, они здесь,
блуждают по городским улочкам,
дождь падает на их воображаемые плечи.
 
 
А вы бы решились, если б могли?
Выйти наружу из собственной истории,
прислониться к дверному косяку
в «Файв энд Дайм», потягивая свой кофе.
Ваша жизнь где-то далеко позади,
и весь ее жар и тяжелый труд – только сказка
в руках незнакомца,
а тротуар впереди мокрый и сияет^[8].
 

Поэтому, когда Юнг продиктовал следующий абзац в своих «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях», я обратил внимание на нечто особенное в его предположении о множестве интрапсихических персонажей в большой архетипической драме. Мы думаем, что создали то, что происходит с нами, но не является ли это заблуждением эго-сознания, которое гордится своим суверенитетом, своей самобытностью, своей автономией? И не подобно ли такое отношение истории с блохой, которая сидит в гриве льва и воображает, что все остальные звери боятся ее величия?

Человеческое эго – это щепка, плывущая по радужному океану. Его так легко захлестнуть окружающими волнами, но оно приписывает себе привилегированное положение, воображает себя властелином в мире низших существ и принимает важные решения, имеющие большие последствия. Но как часто оно действительно руководит собой? Бывает ли человеческое эго действительно свободным от других влияний; не находится ли оно часто в плену диссоциативных сгустков энергии, известных как комплексы, и не является ли оно невольным слугой их архетипов? Не переносится ли оно большими архетипическими ветрами по переворачивающимся страницам разорванного времени?

Хотя эго-сознание, которое мы все так высоко ценим, служит конкретной цели, а именно – принимает решения, помогающие нам ориентироваться в опасностях и обещаниях повседневной жизни, оно также подвержено силам, о которых не может знать. В конце концов, общая проблематика бессознательного заключается в том, что оно бессознательно. Так что сортировка и отсев влияний, выбор, результат и все их последствия, которые я наблюдаю у своих пожилых пациентов, – это то, как сама психика информирует, возможно, учит, возможно, корректирует краткое правление эго в качестве самозваного суверена.

Но давайте сначала прочтем Юнга:

«Филемон и другие образы фантазий помогли мне осознать, что они, возникнув в моей психике, созданы тем не менее не мной, а появились сами по себе и живут своей собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, не тождественную мне. Я вел с ним воображаемые беседы. Мой фантом говорил о вещах, которые мне никогда не пришли бы в голову. Я понимал, что это произносит он, а не я. Он объяснил, что мне не следует относиться к своим мыслям так, будто они порождены мной. „Мысли, – утверждал он, – живут своей жизнью, как звери в лесу, птицы в небе или люди в некой комнате. Увидев таких людей, ты же не заявляешь, что создал их или что отвечаешь за их поступки“. Именно Филемон научил меня относиться к своей психике объективно, как к некой реальности.

Беседы с Филемоном сделали для меня очевидным различие между мной и объектом моей мысли. А поскольку он являлся именно таким объектом и спорил со мной, я понял, что есть во мне нечто, объясняющее вещи, для меня неожиданные, которые я не готов принять»^[9].

Давайте немного разберем этот абзац. Столкнувшись, как и многие из нас, с внутренним бунтом в середине жизни, Юнг решил не глотать обезболивающие таблетки и не искать гуру, в лице которого он мог бы найти авторитет, способный предложить ему ясность и направление. Вместо этого он решил посмотреть внутрь себя, обратить внимание на мысли, чувства, образы, которые наводняли его изнутри, и записать их или нарисовать. Стремясь распознать и понять эти внезапные всплески эмоций, он не только признавал их право на существование, но и наделял их достаточной осознанностью, чтобы они могли помочь ему осознать причины их появления. Возможно, его, как и всех нас, признать автономию бессознательного, инакость Другого, заставило появление депрессии, тревожного сна или разрушение психологических рамок. «Называя» Другого, он оказывал ему уважение и в то же время объективировал его настолько, что это позволяло вести с ним диалог. Только диалог – то, что он называл на швейцарском немецком языке^[10] Auseinandersetzung, противопоставляющий сознательную жизнь эго «сознанию» Другого, которое до сих пор было бессознательным, – расширяет его.

Соответственно, Филемон – это имя, которое он дал или которое представилось ему для сверхъестественного олицетворения древней мудрости, которое, казалось, направляло бурю эмоциональных образов, наполнивших его. Как сообщается, Филемон и другие «говорят» ему, что он не выдумал их, но что они существуют в некотором роде как объективно «другие», поскольку противостоят эго в его ограниченности. Признавая автономию другого, Юнг начинает осознавать объективную реальность психического. Под психическим я подразумеваю те внутренние силы, которые противостоят нашей чувствительности каким-то автономным и ощущаемым способом. Когда, например, мы попадаем в сложную ситуацию, наше ощущение себя и мира меняется, мы на мгновение становимся «одержимы» соматическими проявлениями в нашем теле, нами движут будоражащие аффекты, и часто мы невольно служим рефлексивным воплощением той программы раскола, которую породила история. В такие моменты мы субъективно воспринимаем другого как объективного другого. В худшем случае это материал для психоза, когда человек общается с демонами, даймонами и божествами, которые приводят в смятение хрупкое состояние эго; но в то же время Юнг придерживался своей сознательной позиции и никогда не забывал о своей опоре в этом мире, о чем свидетельствуют его обширная научная деятельность, его практика и его социальная жизнь. Хотя он писал, что Филемон «не я», он переживал Филемона как того другого, который противостоял ему, но он никогда не терял связи с Я, которое оставалось в этом мире.

Этот другой напомнил ему, что если он видит животных в лесу или людей в комнате, то не он их создал, а они пришли к нему как Другие. И когда этот другой становится частью нас, мы призваны принять его бытие, его свидетельство. Таким образом, мы растем из всех наших отношений с другими, не забывая о том, что мы отделены от наших друзей или партнеров.