© Дмитрий Невелев, 2015

© Адель Вейс, дизайн обложки, 2015

Корректор Рената Хусаинова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Вступление

Мой литературный герой – Сергей Евгеньевич Тверской, известный литератор и, по мнению левой прессы, жертва карательной психиатрии, частенько пробует реальность на зуб, как золотую монету. Настоящая ли она, эта реальность, или за ней есть какая-то другая, которая настоящая, неподдельная? Он, безусловно, здоров, потому что во всех его действиях наблюдается логика, оценки трезвы, выводы глубокомысленны. Как же этот интеллектуально здоровый человек оказывается в лечебнице специального типа для маньяков и всякой сволочи? То ли реальность подвела, то ли зубы. Но и в сумасшедшем доме герой остается верен себе и почитаемой им русской литературе, через монокль которой воспринимает окружающий мир.

Кто у нас был самым умным писателем?

– Лев Толстой.

А кто – самым страдающим?

– Федор Достоевский.

А кто был самым стеснительным персонажем русской литературы?

– Павел Иванович Чичиков, человек и в других отношениях замечательный.

Мой лирический герой ведет себя в сумасшедшем доме так, будто он и есть все они вместе взятые. Вот почему эту книгу можно воспринимать и как исповедь, в которой могучая дубрава истин проповедника Толстого перемешана в сознании с непролазным терновником страстотерпца Достоевского и с брусничными, искрящимися, цвета наваринского пламени ароматными полянами Павла Ивановича Чичикова. Тут и там в этом фантастическом лесу стоят расписные грибочки и павильончики Государственного казенного учреждения Психиатрической больницы №5, по дворику которой неспешно прогуливаются люди в забавных пижамах с изображениями розовых слоников, голубых мартышек, небесных васильков и апельсиновых солнышек.

Тверской в байковой курточке с фиолетовыми огурцами, поглядывает на всех пристально, стесняясь быть похожим на объекты своих наблюдений. Он – сплошное стеснение.

Чего же стесняются обычные люди? Расстегнутой ширинки, казаться хуже других, бедности, стервозной жены, дебильного сына, самих себя, продажной Родины.

А мой герой стесняется своего окружения, пытается от него отстраниться, обособиться. Этакий Сократ в дурдоме, которому стыдно за весь род человеческий. Время от времени, как спасительный запах хлорки сквозит между строк: «Я-то другой, я-то вижу, я-то знаю». В чьих же глазах герой стесняется выглядеть таким как все? Перед кем? Кто за ним так бдительно наблюдает? Неужели ты, мой возлюбленный читатель?

Тверской почти ничего не пишет о себе. Но в каждом портрете дневниковой галереи Тверского мечется его тень, как в многочисленных зеркалах, собирая воедино настоящий образ этого скромного человека – классического русского интеллигента, попавшего волей судеб в затруднительные обстоятельства. Аристократа духа, решившего обернуть зло во благо:

 
Мол, бумага все стерпит.
Мол, Бог терпел и нам велел.
Мол, Он за все и простит.
 

Родись у Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова общий сын, что вполне вероятно при современном толерантизме, им бы и был Тверской.

Сергей Евгеньевич известен также в тайном обществе российских политтехнологов как изощренный манипулятор девственным сознанием постсоветских масс. Используя свои неординарные навыки, Тверской иногда, видимо в безудержном творческом запале, пишет обо мне, как настоящий создатель этой книги, словно не он, а я являюсь его персонажем.

Я даже подумывал обратиться к Никите Михалкову с просьбой защитить мои авторские права, благо есть общий знакомый – Дмитрий Бахур, которого кинематографический гений бил по лицу ногой, наставляя на путь истинный, за то, что тот кидался в мэтра тухлыми яйцами. Но не стал опрометчиво отрывать Никиту Сергеевича от государственных дел, ограничившись пока устным предупреждением Тверскому. Могу же и переименовать, и вычеркнуть его вовсе. Даже сжечь вместе с рукописью, как просветленный голодом Николай Васильевич Гоголь сжег некогда второй том «Мертвых душ». Справедливости ради должен признаться, что в основу книги легли реальные дневники настоящего человека, носящего похожую фамилию. Настоящего, в смысле живого, совпадающего с нами по времени и пространству.

С девяностых годов прошлого века России прочили нового императора, пытались возродить монархию. Образ нового царя то возникал, то терялся в бесконечных коридорах власти и корпоративных небоскребах. Автором одного из проектов возрождения монархии в России был Тверской.

Проект всерьез изучался на Старой площади, на него даже было выделено приличное финансирование. Но до исполнителей деньги так и не дошли, растворившись в откатах и отливах. Так гибнет все самое лучшее в России – колхозы, фабрики, заводы, дороги, библиотеки, школы, пионерские лагеря, «люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя увидеть глазом – словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…» (Антон Павлович Чехов).

Дмитрий Невелев

Пуля виноватого найдет

Я сижу на паранойе,

как червяк на перегное.

Рядом ходят воробьи,

и вороны каркают.

А я сижу-гляжу на паранойе.

Это жуткая отрава.

Как хиляют слева двое,

как подходят двое справа.

А я сижу-гляжу на паранойе,

как будто все творится не со мной.

Возвышенные лица у конвоя,

и на Кремле знакомый часовой.

Тысячелетья долбанулись лбами,

скрестили бивни в предрассветной мгле.

Я позвоню своей любимой маме,

чтобы теплее стало на земле.

Дмитрий Барабаш

Меня ищут, а я не прячусь. Ищут, чтобы убить.

Сначала семью. Хотят сделать мне больно, глупые. Семидесятидвухлетнего отца, мать-инвалида и, о горе мне, горе, бабушку, любимую сумасшедшую бабушку Марию тринадцатого года рождения, которая твердо убеждена в том, что я ее братик и мы живем в 1922 году в детском доме.

Интересно, как Мария вставит убийц в свой детский полулепет, полубред? Как комиссаров или белогвардейцев?

– Разговор есть, – скажут жуткие головорезы из видеокомиксов про Микки Рурка и Сильвестра Сталлоне.

И она расскажет им о том, как была натурщицей у скульптора Касаткиной. Да, да!

Это ее скульптурами еще совсем недавно, в тридцатые годы, был оснащен Парк культуры имени Горького.

Вот она с веслом, а вот без оного, а вот и вовсе обнаженная. Красивая и желанная для многих.

Вокзал для членов. «Я была фартовая», – с гордостью говаривала она мне шестилетнему, и я понимал, о чем это она.

Тринадцать абортов – это вам не хер с маслом, а отвяз по жизни.

Она помнит меню ресторана «Ласточкино гнездо» полувековой давности, когда ее украл и увез в Крым коммерческий директор клуба «Спартак». Она шила для игроков форму, а он, на свою беду, встретился с ней на долю секунды глазами – и пропал мужик.

Сбежал из жизни в сказку, прихватив только самое необходимое – деньги и Марию с дочерью Светланой.

Шампанское «АбрауДюрсо», пацаны *****, это вам не «Ив Роше» из воды, спирта и ароматизаторов.

Этому западному пойлу место в корыте для свиней, то есть для вас, пацаны и пацанки.

Первый раз маму Светлану контузило в четыре годика, в центре Москвы, на Большом Каретном переулке.

В соседний дом попала бомба немецко-фашистских захватчиков. Ихних воздухоплавателей, из той породы, что на аэропланах летают и страшно жужжат. Были у них всякие подлые приемчики. Бочку, например, из-под авиационного бензина с аэроплана скинут, она воет страшно. Все внизу боятся, а эти воздухоплаватели наверху жужжат и посмеиваются. Но наши славные зенитчицы-комсомолки давали им просраться.

Маму Свету швырнуло взрывной волной на одиннадцать метров в соседнюю комнату. Ее рвало, и она горько плакала.

Было обидно и одиноко. В небе жужжали фрицы, а на полу вкусно хрустело оконное стекло. Все подруги и ихние родители и близкие накрылись ****** в бомбоубежище. От них остались только кроваво-пыльные тряпочки.

А тебе, пацан, нужны эти тряпочки вместо близких? Будет тебе, фриц, новый Сталинград!

Только уже на Рейне – Великой Русской реке. Мы снова будем насиловать немецких девочек четырнадцати лет в берлинских подвалах, как в 1945 году весной, когда набухали почки сирени и девичьи стоны перемежались трассерами ППШ в мертвое арийское небо. А над Россией небеса отражаются в живой воде.

Мы будем убивать ваших немощных мужчин. О, эти отвисшие животы и дряблые арийские задницы, пустые груди. Пиво, слишком много пива, боши! Оно вредит любви. Ваши члены – сосиски по-франкфуртски. Обкусанные.

А еще мы сложим костры из Гете, Гейне и расово нечистого Гофмансталя, партитур Вагнера и Штрауса.

О, «Сказки Венского леса». Помни Марну, Арденскую мясорубку и речушку Ипр. Воспитывай волю к победе и любовь к поражениям.

И мы будем пить водку жадно, из котелков. Водкой трудно утолить жажду.

И все это при свете костров из ваших ненужных более никому книг. Немецкий, латынь и греческий – красивые мертвые языки.

Их будут изучать в университетах русские парни и девушки. И мучительно сдавать сессию. Дрожать и бояться.

Вдруг Фауст достанется. А его и найти-то нельзя. Фауст, где ты? Нетути Фауста! Вышел весь в дым мертвого немецкого неба.

А у тебя, пацан, встанет на четырнадцатилетнюю испуганную белокурую фройлен, с розовыми сосками из-под разорванного батистового платья и ******* в рыжих и мокрых завитках волос? А у меня встанет, и не один раз! Чтобы ей, суке немецкой, жизнь медом не казалась.

Помни маму Свету и Сталинград!

Дмитрий Невелев

Заметка в газете «Лимонка» №33. Февраль 1996