УСКОРИТЕЛЬ ВРЕМЕНИ

Писатель Федоров оторвался от экрана портативного компьютера и оглянулся – был час пик. Он сидел в своем автомобиле, изредка продвигался вперед и скучал. Такое происходило каждый день: улица Миллионная от Садовой до Фонтанки в это время была забита всегда. Но если бы кто-то спросил его – почему он, зная о пробке, не выходит из офиса на час раньше, он даже не понял бы вопроса. Для него было очевидно, что по-другому он просто не может. Мысль о том, что он сядет в машину и, не попадая ни в какие пробки, быстро доберется домой, была для него непереносима.

Он понимал, что это ненормально, и пытался искать причину. Одна из версий (Федоров был склонен к мистификации реальности) заключалась в том, что в него вмонтирован инопланетный чип. Который и управляет им вместо сознания; он даже предполагал, что Центр, из которого посылаются команды, находится на другой планете а, возможно, что и в другой Галактике. После некоторых поисков и размышлений Федоров даже нашел подозрительное утолщение у себя на носу: одна ноздря казалась тверже другой. Видимо там и находилось загадочное устройство. Однако врач, к которому Федоров обратился за направлением, чтобы сделать рентген и обнаружить, наконец, ненавистный чип, сказал, что "это ничего" и что "это бывает". Что налицо просто легкая «асимметрия в строении носа», и большинство людей страдает тем же…

Немного подумав, Федоров решил не терять время даром. Он достал из кармана только что купленный карманный компьютер и начал писать.

"Какая-то женщина лет сорока, слегка сутулясь и ёжась, словно ей было холодно, несмотря на пуховик и теплую погоду, шла по мосту через Фонтанку. Все выглядело вполне обычно. Если бы не одна странная деталь: с одной стороны моста река была замерзшей, без каких-либо признаков оттепели и выглядела вполне по-зимнему. С другой же снега не было совсем. Там обнаруживалось полное, совершеннейшее лето! Чайки плескались в воде, на берегу зеленела травка, и даже люди были одеты по-летнему!

Женщину, однако, подобное нисколько не удивляло, она продолжая поеживаться – со стороны зимы, кажется, и вправду дул ветер. Она уже почти совсем перешла мост, и тут случилось неожиданное…"

Здесь Федоров услышал звук сигнала. Он оторвался от экрана компьютера и с некоторым удивлением оглянулся по сторонам: обычная «получасовая» пробка начала медленно продвигаться. Он проехал несколько метров вперед и, уже стараясь боковым зрением отслеживать возможное движение, продолжил:

"… Мост исчез. Исчезла и женщина в пуховике, еще недавно по нему шедшая, зябко пожимавшая плечами под пронизывающим ветром. Пропал и ветер. Казалось, не стало самого воздуха, который, перемещаясь, создавал ветер… Теперь попросту нечему было двигаться – пустота заполнила собой все пространство…" Здесь Федоров задумался. Ему показалось что он не совсем понимает, о чем писать дальше: ситуация становилась тупиковой. " Не было ничего. Зима и лето тоже пропали…" – вернулся было Федоров к тексту, но вдруг, мельком взглянув на дорогу, с удивлением обнаружил что движение начало рассасываться. Он с недоумением отложил компьютер, не понимая, куда делись машины – все произошло как-то удивительно быстро – и нажал на газ. Джип послушно рыкнул и рванул вперед. "Интересно, – подумал Федоров, – я ведь всего минуту на дорогу не смотрел, совсем мало написал, а вот на тебе…" От этих мыслей его отвлекла смело маневрирующая маленькая зеленая машинка с женщиной за рулем. Несмотря на полное отсутствие солнца, женщину украшали большие черные очки. Машинка отважно высовывалась то справа, то слева от джипа Федорова и было непросто следить за ее непредвиденными манипуляциями. "Обогнать, наверное, хочет, – решил Федоров, не совсем понимая цели такого маневра: прямо перед ним во всю ширину проезжей части тяжело двигался закопченный автобус с надписью "дети" на боку.

Рискованно прижавшись к бордюру, Федоров все-таки исхитрился пропустить «зеленую» вперед. Дама в очках немедленно закрыла окно – видимо, ей не понравилась оказавшаяся прямо перед носом и извергающая вулканическую сажу выхлопная труба автобуса. "Мда… – подумал Федоров. – Дизель, наверное". Автобус между тем встал окончательно. Дама нервически попыталась еще раз закрыть уже и без того закрытое окно. "Лучше б кондиционер отключила, он же всю сажу в салон всосет, так и задохнуться недолго" – подумал Федоров и взял в руку компьютер.

"«… – Стоп! Стоп! – Режиссер Аполлонов-Загривский приподнялся со своего стула. – Лерочка, вы немного переигрываете. На улице по сценарию минус пять, а я, глядя на вас, подумал бы, что все десять. Чуточку меньше ежьтесь. – Он обернулся к статистам, которые изображали гуляющих людей в летней части пейзажа.

– А вам, ребята, пожизнерадостнее надо. А то вы как-то вымученно улыбаетесь. – Те послушно заулыбались, для усиления жизнерадостности двигая бровями.

– Нет, нет … не верю… Вспомните хронику тридцатых годов – как там все было! – режиссер мечтательно воздел руки. – Парады, открытия спортивных мероприятий… Вы должны быть НЕПЕРЕНОСИМО, ТОТАЛЬНО счастливы! Ваши лица должна ИСКАЖАТЬ гримаса нечеловеческой радости! Это нужно обыграть, донести до зрителя… – он отвернулся.

– Так, Петрович, по декорациям сегодня ты?

– Да Викентий Григорьевич… – из-за кулис вышел мужик в спецовке.

– В общем, смотри, Петрович. С летней частью у тебя все неплохо; убедительно. Особенно когда на белых лебедей мешки черные падают, чтоб их в темноте "исчезнуть". А вот по зиме у меня ряд вопросов…"

"Что я пишу? – прошептал Федоров. – Какой Викентий Григориевич? Откуда это? – он еще раз ошарашено посмотрел в компьютер. Сзади забибикали. Он сдвинулся и снова остановился.

"Когда у вас зимняя речка исчезает, то очень уж снег сильно осыпается. Опять же лед пенопластовый скрипит далеко не "мон плезир". Здесь надо другое решение инструментально применить, подумай, в общем. Все должно выглядеть так, словно ничего этого, нас окружающего, действительно НЕТ! Ни вас – он повернулся в сторону статистов. Ни Вас – глянул на главную героиню. Даже тебя, Петрович, ты уж прости, как бы нет… – с какой-то трепетно непередаваемой печалью в голосе закончил он, едва взглянув на Петровича… Все некоторое время помолчали, соглашаясь с тем, что если так получилось, что ничего нет, то так тому и быть: нет и не было… "

Тут Федоров перепугался. Дело в том, что последнее было уже не написанным, а тем, что он ПОДУМАЛ. И это непреодолимо захотелось перенести на бумагу, записать. Если честно, то раньше у Федорова никогда не было такого потока сознания. Страницы обычно давались ему медленно, с трудом. «Я пишу обдуманно и взвешенно», – так он обычно определял свою писательскую манеру. Теперь же с ним происходило что-то странное.

Он, наконец, вышел из ступора, оглянулся, и чуть было снова в него не впал. Пробки не было. Не было автобуса. Не было зеленого автомобильчика. Появляющиеся сзади редкие машины, решив, видимо, что джип сломался, осторожно объезжали его и спокойно удалялись.

«Чудно…» – подумал Федоров. У Некрасовского рынка он снова попал в затор. На этот раз все встало, кажется, из-за аварии. Дорога была совершенно запружена и не подавала никаких признаков движения. Федоров взялся за компьютер, он горел желанием узнать, как же все-таки продолжится его сочинение:

«После репетиции вся труппа во главе с Аполлоновым-Загривским отправилась отужинать сюда же, в театральный ресторан. Меню было славным, официантки прелестны. Каждый получил что хотел – одни много ели, другие много пили, третьи делали и то и другое, вместе взятое. Викентий же Григорьевич много говорил. Он никак не мог оставить тему своего спектакля; его терзали муки поиска смысла того, что они играют. Он все говорил и говорил, приводя бесконечные цитаты и постоянно возвращаясь к особенно волнующему: как им в своем спектакле НЕ БЫТЬ? Идея эта была заимствована у старика Шекспира. Правда, в рассуждениях Аполлонова-Загривского, как не поверни, получалось, что это Шекспир позаимствовал у него фразу «Быть или не быть – вот в чем вопрос», слегка адаптировав ее к своему времени и вложив в уста незадачливого Гамлета.

– А как, Викентий Григорьевич, Шекспир-то у Вас эту фразу слямзил? – пытался вникнуть Петрович, закусывая очередные пятьдесят маринованным огурцом. – Он же вроде, еще до Вас жил? – он полувопросительно повернулся к аудитории и, находя в наклоненных к тарелкам головах моральную поддержку, почувствовал себя героем.

Вопрос ничуть не поколебал позиций режиссера. Более того. Он, кажется, уже много об этом думал и готов был поделиться своей радостью с окружающими.

–Браво, Петрович! Хороший вопрос. – Он задумчиво посмотрел на светящуюся огоньками люстру и просиял сам:

– Он был пришельцем!

Все ахнули и подняли взгляды от тарелок.

– Как же, как же, расскажите поподробнее! – Включился кто-то из массовки.

– Да тут и рассказывать нечего, господа…. В его распоряжении была Машина Времени. Он ее использовал и попал к нам на премьеру…. Ну а дальше вы и сами знаете, что он написал. Так-с себе-с, легкая компиляция-с….

– То есть, Викентий Григорьевич, вы хотите сказать, – подала голос главная героиня (сейчас она была без куртки, в кружевном платье и туфлях на высоком каблуке). – Вы хотите сказать, что на нашей премьере будет сам Шекспир!?

– Полагаю, да-с… – скромно потупил взор Апполонов-Загривский и молча сел.

После только об этом и говорили. Все были крайне возбуждены вопросом; кто-то из массовки начал прихорашиваться, хотя премьера была еще далеко. Кто-то в волнении звонил по мобильнику, спеша поделиться радостной новостью. Кто-то обеспокоено ерзал и посматривал по сторонам, словно ожидая, что Шекспир, воспользовавшись своей Машиной Времени еще раз, уже сидит здесь, среди них и, спокойно попивая красненькое, слушает про себя и посмеивается – у него, возможно, на счет им написанного было свое мнение…

Однако все вскоре устали и пошли по домам. Поднялся и Аполлонов-Загривский. Он огляделся и, слегка пожав плечом, словно сожалея о чем-то давно минувшем, но в то же время прощая это минувшее за то, что оно было, прошел в гардероб; ему тут же услужливо подали пальто. «Мерси», – автоматически ответил режиссер, все еще пребывая в какой-то полудремотной сладкой истоме от того, что он смог, наконец, сформулировать аудитории свои идеи и они, кажется, БЫЛИ ПРИНЯТЫ. Открыв массивную дверь театра, он уже приготовился вдохнуть терпкий зимний воздух. «Там, кажется, снег…», – с приятным ожиданием прохлады и свежести он шагнул за порог.

Снега не было. Не было ничего. С беспокойством Аполлонов-Загривский оглянулся вокруг. Не было НИЧЕГО! Ни неба. Не земли. Ни даже воздуха, которым он, кажется, дышал еще секунду назад… Он в страхе сунул руку в карман в надежде нащупать там телефон, одновременно обратившись назад, к дверям театра… Но тщетно: театра не было; как не было и телефона в кармане его замечательного кашемирового пальто. Более того; он понял, что и пальто исчезло и, вдруг… с отчаянной, какой-то устрашающе кристальной ясностью он осознал, что и его, Викентия Григорьевича Аполлонова-Загривского… тоже, кажется, больше НЕТ!» КОНЕЦ.

Федоров, в совершеннейшем обалдении от написанного, поднял голову и огляделся по сторонам. Кругом слышались гудки. Машины пытались его объехать, но безуспешно. Своим громоздким джипом он перекрыл все движение. Какой-то водитель даже вышел из машины и, отчаянно жестикулируя, топтался у его дверей. Впереди было свободное пространство. Сзади огромная пробка. Федоров нервно ткнул передачу и тронулся. Народ забегал, занимая свои места. «Что за ерунда?» – звучало у него в голове, – «что случилось? Почему все двинулись?» Он чувствовал себя, как человек, глубоко заснувший и вдруг разбуженный неожиданно и бесцеремонно. Однако Федоров был опытным водителем и быстро вошел в режим только что проснувшегося дальнобойщика, которого напарник будил уже давно и безрезультатно и, в конце концов, сам упал на соседнее сиденье, так и не добудившись. И звук его падения послужил, наконец, последним сигналом, за которым не последовало бы уже совсем ничего хорошего для остановившейся посреди тайги груженой фуры…

Федоров снова уткнулся в хвост пробки. Мысли становились яснее. Происшедшее вспоминалось как сквозь пелену. Смутная догадка шевельнулась в его голове – он снова взял в руки компьютер и машины опять двинулись.

"Чудеса, да и только», – он никогда раньше не пытался писать за рулем. Максимум, что ему приходилось – это звонить по мобильному. Специально для этих целей он купил безлимитный тариф и теперь часами, стоя в пробках и в очередях "решал вопросы". Такого эффекта, как сейчас с компьютером, с телефоном он не наблюдал ни разу.

В этот момент он миновал место аварии, из-за которой и образовалась пробка. С некоторым удовлетворением, впрочем, смешанным с сочувствием, Федоров обнаружил на перекрестке два автомобиля. Первой была уже знакомая ему маленькая зеленая машинка с девицей в черных очках. Вторым виновником аварии был огромный "КамАЗ", вообще непонятно как сюда попавший. Судя по тяжело обвисшему кузову, машина была нагружена под завязку. «Зеленая», видимо, пыталась повторить маневр, ранее удавшийся с Федоровым. С той только разницей, что водитель грузовика не имел никаких шансов пропустить сунувшийся ему наперерез автомобиль. Он его просто не видел. Поэтому часть легковушки теперь еще существовала – слава Богу, это относилось и к кабине. Другая же часть превратилась в бесформенную лепешку, из которой шел пар. Сам водитель "КамАЗа" ошарашено чесал затылок. У его грузовика, кажется, был поцарапан бампер.

" Выхлопных газов надышалась, – констатировал Федоров. – Крыша съехала, и под "КамАЗ" бросилась". – Без дальнейших комментариев он минул место аварии. Дальше движение было более свободным, и до дома Федоров доехал без приключений.

***

На самом деле, никаким писателем Федоров не был. Он работал архивариусом в большом музее и по службе писал разве что только архивные справки. Заработать этим ему удавалось хорошо, да и только. Морального удовлетворения было ноль. Потому в свободное время Федоров писал. Написанное публиковал в Интернете, но до этого доходило редко. Обычно прекрасная идея очередного произведения уже к середине начинала буксовать и вскоре, как внедорожник, угодивший в болото, некоторое время еще бурля колесами и испуская пар, оставляла после себя только пузыри. Рассказы Федорова друзьям о произведении как о чем-то, что уже пишется, скисали. Никто, впрочем, его и не спрашивал.

Его девушка Маша к этому хобби относилась скептически. Критиковала, но, все же решив однажды, что это "лучше чем по ночам в кабаках водку жрать», тему оставила и к его вечерним сидениям за компьютером относилась терпеливо.

***

– Ну, ты Федоров и кретин! – Маша всегда выражалась предельно ясно и лишнюю смуту не любила. Выслушав его рассказ о мистической силе компьютера, рассказанный страшным загробным голосом, она, как обычно, все поняла по-своему.

Будучи девушкой материалистического склада ума, она ни во что такое не верила, и, даже несмотря на повальное увлечение религией, не ходила в церковь. Зато она посещала аэробику, бассейн и лекции по истории античного искусства. Зачем ей это было надо, она объясняла просто и без понтов: "Чтоб от других отличаться. На этих лекциях, бывает, кроме меня, вообще никого нет. Ну и, чтобы человеком интересным казаться и разговор поддержать, если об античном искусстве речь пойдет…» За четыре года их знакомства Федоров не мог припомнить случая, чтобы «речь пошла» об античном искусстве, но, в принципе, тоже не возражал. С «интересной» девушкой по-любому приятней.

– Ну, я не знаю, Федоров… – она посмотрела на него с некоторым недоверием. – Ты, по-моему, это… опять через край. Как тогда, когда у тебя чип в носу вмонтирован был.

– Не, Машунь, тут все серьезно… Я сам сначала не поверил. Только в руку возьму, а пробки нет… Как по волшебству прямо. – Он просветленно посмотрел на Машу. – Комп с пространством что-то делает! – Он задумался и добавил тише и с полувопросительными интонациями: – или со временем? Вот интересно! Буду завтра проверять! – в голосе звучал неподдельный оптимизм.

Она его, все же, как мужчину любила, и решила не расстраивать. Постаралась даже поддержать, но получилось, как всегда:

– Ты еще, знаешь чего, на очереди в сберкассу проверь или в пригородном поезде. Если и там ускорится, то вообще класс. – Прикалывается она или говорит всерьез – было не понять.

Федоров помолчал некоторое время, решая, обидеться или нет, но, так и не придя ни к какому выводу, продолжил значительно:

– Но это, Машка, еще не все.

– Не все? – Маша посмотрела на него обеспокоено: зная характер Федорова, ожидать можно было что угодно.

– Я еще… писать начал… – он замялся. – С какой-то невероятной скоростью. И непонятно о чем. – Закончил он как-то совсем не оптимистично.

Маша непонимающе посмотрела на Федорова. Она была невысокого мнения о его писательских способностях, но, будучи девушкой умной, старалась держать свое мнение при себе. То, что он пишет медленно и почти ничего не заканчивает, она знала с его же собственных слов. Федоров периодически рассказывал, «как обстоятельно обдумывает темы произведений, как выстраивает структуру текста, как корректирует написанное по пятнадцать раз еще в процессе написания, а затем – что ему, кажется, пришла новая актуальная идея, а предыдущий рассказ подождет, не на пожар ведь торопимся». Маша отработала некий специфический лексикон для поддержания подобных разговоров («ты у меня обстоятельный», «логика – это главное», «не, пожар нам ни к чему»), и теперь сказанное Федоровым было ей не до конца понятным.

– Ты, Федоров, чего? – решила она уточнить. – В каком смысле?

– Ну… За десять минут рассказ написал! Пока в пробке стоял. И не корректировал вообще. И не продумывал. И закончил уже… – он как-то выжидающе посмотрел на Машу и добавил: – маленький правда… и ни о чем…

– Как это ни о чем? – Маша все еще не понимала, как себя повести, и тянула время.

– Ну, блин, говорю же, – Федоров начал несколько волноваться. – Ни концепции, ни структуры. Говорю тебе: ни хрена. Сам написался! – неожиданно выпалил он.

– Как сам? – Маша понимала, что надо уже прекращать задавание вопросов и переходить к советам, но не могла сообразить, что посоветовать.

– Да так! Сам! В общем, опять, похоже, с этим компьютером карманным связано. Стоит его включить – и рука сама пишет!

– Фигня какая-то, Федоров, подожди. Ты же только что сам говорил, что от него пробки рассасываются? Так что, у тебя еще и руки теперь сами от него пишут? Тебе не кажется, что многовато у тебя на нем сошлось? А что ты написал-то? – Маша, наконец, поняла, чего ей не хватает для прояснения ситуации. – Дай почитаю!

Федоров трагически встал, ушел в комнату. Некоторое время оттуда доносился звук работающего принтера, потом опять появился Федоров с листом бумаги в руке. Маша вытерла ладони о передник и присела у стола. Некоторое время стояла тишина. Затем она подняла голову и посмотрела на Федорова.

– А неплохо! Прикол… – Маша оживилась. Учитывая, что в начале разговора она определила Федорова в «кретины», поворот дела радовал. – Этот «Аполлоныч» у тебя, что, грибов, что ли, объелся? Сперва всех на измены посадил, что к ним Шекспир едет, а потом сам в Нирвану слился… – ей, кажется, действительно понравилось.

– Да нет, Машка. Каких грибов; я пока писал, сам не знал, о чем будет, говорю тебе. С компьютером этим… что-то странное со мной происходит. Только теперь, когда написано, кажется, и объяснить могу: короче, фантастики в этом рассказе на самом деле ноль… что и пугает, – последнее Федоров сказал, кажется, уже самому себе. В душе фантастику он любил. – Короче. Нет этого режиссера действительно больше. Рассказ же закончился? Там ведь даже слово «Конец» приписалось… тьфу… я написал, – поправился Федоров. – А про режиссера только в этом рассказе и написано. Вот и получается, что как только рассказ закончился, так и нет его больше… Факт.