В частности, страх – это «непостоянное неудовольствие, […] возникшее из образа сомнительной вещи»^[17]. Помимо чувства недовольства, аффект страха перед машинами включает в себя и объект – машину, порождающую недовольство, и знания, которые мы приобрели о машинах, и фантазии, которые о них распространяются, и особенности культуры, с которой сталкивается машина, и, конечно, представления людей о самих себе.

Поэтому недостаточно описать чувства, которые машины вызывают у людей конкретной эпохи, например страх, стыд или удивление, необходимо определить все элементы, из которых складывается конкретный аффект: чувства, коллективные фантазии, технические знания и политические условия, которые отражаются в этих знаниях. К тому же аффекты меняются. Тем не менее чувства, которые вызывает машина, и мифы, которые порождают машины, тесно связаны: фантазии, так сказать, несут в себе чувства. Например, фантазия о том, что человек соревнуется с Богом, создавая автоматы, несет в себе страх наказания.

Трансформации аффективных созвездий не всегда являются результатом внешних воздействий. Обычно они уже присущи созвездию. Жиль Делез придумал для этого неологизм «детерриториализация»: каждое созвездие уже содержит в себе направление своего изменения, из которого нельзя вывести строгие законы развития, разве что тенденцию – подобно тому, как конструкция рогатки предопределяет направление полета камня^[18]. Изобретение прядильной машины, первого автоматического ткацкого станка, в середине XVIII века привело к появлению фабрик, поскольку эта машина работала слаженно и эффективно только как часть комплекса, вместе с другими машинами, с обученными людьми и при наличии доступных источников энергии. Это, в свою очередь, создало у рабочих новое представление о самих себе – отныне они были не ремесленниками, а профессионалами, которым требовались новые навыки и способности, а затем это вновь сформированное понимание себя привело их к мысли о том, что машины являются их конкурентами^[19].

Поэтому в дальнейшем подход Шейлы Джасанофф будет расширен: мы рассмотрим не только связь между техникой и фантазиями о технике, но и сложные взаимодействия между реальным объектом – машиной, бессознательными фантазиями об этом объекте, техническим и метафизическим знанием и отношением к самому себе.

Психоанализ, по сути, может интерпретировать сочетания аффектов и бессознательные фантазии только на двух уровнях. С одной стороны, он понимает их биографически, как результат индивидуальной истории, с другой – антропологически, как выражение якобы неизменной человеческой природы. Между этими двумя уровнями существует внутреннее соответствие, так что они стабилизируют друг друга: если у кого-то постоянные проблемы с начальником, то в этом виноват его отец, которого он воспринимал как авторитарного и холодного. Однако напряженные отношения с начальником и отцом – это выражение универсального паттерна, Эдипова комплекса. Закономерность подтверждает индивидуальный случай, а индивидуальный случай подтверждает закономерность.

В этой книге предпринимается попытка выявить средний исторический уровень между биографической и антропологической интерпретациями фантазий и мифов – коллективный, но не антропологически универсальный.

Очарование техники

Я хорошо помню то утро понедельника, когда вся семья сидела перед телевизором, напряженно ожидая, когда человек сделает первые шаги по Луне. Комментатор швейцарского телевидения Бруно Станек объявил со всем пафосом, на который был способен: «Сегодня сбывается многовековая мечта человечества». Все кивнули в знак согласия. Никого не беспокоил тот факт, что на катапультирование металлического цилиндра с тремя людьми было потрачено 30 миллиардов долларов США. Даже астронавты не знали, для чего все это: «Я посмотрел вниз на свои следы и понял, что больше сюда не вернусь. Зачем мы были здесь? Что это значило?»^[20] Впоследствии разработка тефлонового покрытия теплозащитного экрана капсулы «Аполлона» несколько уклончиво упоминалась как техническое достижение, пригодное для использования в повседневной жизни, которое стало реальным благодаря космической программе. Но, положа руку на сердце, это можно было бы сделать более дешевым способом.

Отнюдь не практическая польза, а символическое значение оправдывало гигантские расходы. Высадив людей на Луну, Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства Соединенных Штатов Америки (НАСА) хотело послать всем людям на Земле недвусмысленное сообщение: они достаточно сильны, чтобы дотянуться до звезд. Экспедиция на Луну – это лучшая иллюстрация тезиса Маршалла Маклюэна о том, что средство передачи сообщения само есть сообщение^[21].

Ровно за 365 лет до «Аполлона-2», в 1609 году, молодой Иоганн Кеплер из Вайль-дер-Штадта, неподалеку от Штутгарта, написал научно-фантастический роман под названием «Сон, или Лунная астрономия». В нем юноше снится, что он попал в страну Леванию к знаменитому датскому астроному Тихо Браге^[22]. Предполагается, что Кеплер выбрал форму романа, чтобы скрыть свои знания о планетарной системе от церковной цензуры. В самом деле, научный аппарат, с помощью которого математически объясняются отдельные явления, более обширен, чем само повествование.

Маловероятно, что специалисты НАСА читали Кеплера. Возможно, они знали книгу Жюля Верна «С Земли на Луну»^[23], но вряд ли почерпнули из нее много технического вдохновения. Более вероятно, что инженерами двигали те же фантазии о всемогуществе, что и писателями до них. Том Вулф в своей работе скрупулезно задокументировал фантазии о всемогуществе и властные интересы лунной миссии^[24].

Пример с высадкой на Луну объясняет, почему фантастические машины так же важны, как и реальные технические достижения. Литературные машины редко служат образцами для реальных, но зачастую именно подобные фантазии, желания и страхи приводят к изобретениям и научно-фантастическим романам. Вместе с тем роман или фильм дают более точную и полную информацию о предыстории и освещают теневую сторону технического развития. В фильме «Козерог один» (Capricorn One, США, 1978) рассматривается распространенная в то время теория заговора, согласно которой высадка на Луну была инсценирована НАСА только для того, чтобы сохранить финансирование. Высадка на Луну служит фантазиям о всемогуществе, и фильм показывает опасности такого всевластия. Он рассказывает о всемогущем государстве, которое постоянно обманывает бессильных людей.

Подобно тому, как психоанализ выводит бессознательные фантазии из снов и симптомов пациента, мы пытаемся вывести коллективные фантазии в смысле общих схем интерпретации из мифа, науки, религии, литературы, театра, кино, а иногда – даже музыки. Техника, таким образом, является не только объектом коллективных фантазий, но и местом производства коллективных иллюзий. Не только Голливуд, но и НАСА, Apple, Mercedes и Samsung являются мощными фабриками грез. Все эти компании содержат огромные PR-отделы, единственной задачей которых является производство мечты.

Бесчисленные правые и левые критики потребительского капитализма утверждают, что энтузиазм в отношении технологий – это всего лишь выражение ложных потребностей. Ложные потребности, убеждены они, создаются рекламой, чтобы, с одной стороны, стимулировать потребление, а с другой – лишить субъекта самостоятельности. Герберт Маркузе, один из лидеров движения 1968 года, писал:

Право на окончательный ответ в вопросе, какие потребности истинны и какие ложны, принадлежит самим индивидам – но только на окончательный, т. е. в том случае и тогда, когда они свободны настолько, чтобы дать собственный ответ. До тех пор, пока они лишены автономии, до тех пор, пока их сознание – объект внушения и манипулирования (вплоть до глубинных инстинктов), их ответ нельзя считать принадлежащим им самим^[25].

Индивид, по мнению Маркузе, находится под властью индустрии культуры вплоть до глубинных слоев психики, так что он не знает даже своих собственных мечтаний; его желания внушены ему капиталистическими рекламными агентствами. С этой точки зрения, увлечение техникой может быть только ложной потребностью. Свобода и энтузиазм в сфере техники исключают друг друга, потому что техника делает человека зависимым.

Нам сложно принять эту позицию. Любой эксперт подтвердит, что реклама не может создавать потребности – в лучшем случае она использует существующие мечты. Рекламе всегда нужно за что-то зацепиться, и очарование техники играет ей на руку: притягательность объекта, который самостоятельно передвигается или выполняет другие действия, кажется столь же элементарной, как и очарование огня. Долгое время машины создавались только для этого: не потому, что они были полезны и облегчали труд, и не потому, что их разработка была экономически выгодна, а исключительно потому, что они предлагали – и продолжают предлагать сегодня – захватывающее зрелище. Напрашивается предположение, что наше сложное и амбивалентное отношение к технике имеет что-то общее с этим элементарным очарованием.

У этого явления могут быть разные причины, но функциональное удовольствие – выражение психолога и лингвиста Карла Бюлера (1879–1963), – похоже, стоит на первом месте. Даже маленькие дети с воодушевлением хлопают в ладоши, когда что-то движется само по себе, и этот же восторг наблюдается, когда несколько десятилетий спустя они включают новейшую кухонную машину, которая самостоятельно готовит лапшу из ингредиентов, брошенных в чашу. Нет никакой необходимости искусственно вызывать у людей энтузиазм по поводу этого чуда техники; максимум, на что может повлиять реклама, так это на то, предпочтут они Ankarsrum или KitchenAid.

Тот факт, что малыш может запускать движения машины одним нажатием кнопки, дает ему прекрасное чувство контроля над ней – и над всем миром. Удивительно, но это опьянение властью возникает и тогда, когда ребенок является лишь зрителем и ему не нужно нажимать на кнопку. В этом случае он отождествляет себя с машиной, он видит себя и свои будущие двигательные навыки и возможности уже реализованными в ней. Он радуется не настоящему, а воображаемому будущему всемогуществу.

Ученик чародея

Часто, вслед за Мишелем Фуко, владение собственным телом рассматривают только с точки зрения репрессивного дисциплинирования^[26]. Тем самым упускают из виду, что оно дарит малышу чувство триумфа. Увлечение техникой является следствием этого младенческого триумфа – возможности контролировать мир и собственное тело. Позднее ребенок узнает, что у этой власти есть пределы; пока же его пронизывает ощущение абсолютной власти. Именно здесь в игру вступает религия. Она не терпит никакого другого всемогущества, кроме Божественного, и требует смирения и покорности Всевышнему. Человек, претендующий на то, чтобы властвовать над природой подобно Богу, будет наказан за это, о чем рассказывается, например, в мифе о Прометее.

По сути, вездесущий страх перед техникой – это страх наказания за стремление к всемогуществу, что означает уничтожение человечества. Конечно, в нем есть и своя рациональная сторона. Однако без связи с иррациональным страхом перед неминуемой ответственностью за высокомерие острота противостояния между технофилами и техноскептиками непонятна.

Таким образом, кажется, что страх оказаться под властью машин или даже быть уничтоженным ими и притягательность техники связаны друг с другом, они являются двумя сторонами одного и того же сочетания аффектов. Но в общественном восприятии они разделены. В технической рубрике газеты можно найти восторженное сообщение о новой программе распознавания лиц, а в разделе «Искусство» той же газеты – резкую критику возможных злоупотреблений этой технологией. Только когда эти две стороны нашего отношения к технологии разошлись, дебаты о технологии стали столь же громкими, сколь и поверхностными.

Критика – это искусство не быть столь управляемыми, писал Фуко 30 лет назад, и действительно, перспектива быть управляемым алгоритмами заслуживает жесткой критики^[27]. Но люди боятся машин не с момента появления искусственного интеллекта; еще Гёте в балладе «Ученик чародея» (1897) писал об этом:

 
Вызвал я без знания
Духов к нам во двор
И забыл чуранье,
Как им дать отпор^[28]!
 

Возражения Платона против техники письма и сегодняшние возражения против гугления, просмотра видео на YouTube вместо чтения, использования искусственного интеллекта в процессе рассуждения и принятия решений – все они следуют основному технологическому мифу Запада: дух повреждается техникой, знания утрачиваются, человечество глупеет, и в конце концов человек теряет свою человечность.

Так, у Платона мы читаем:

В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых^[29].

Через 25 веков после Платона нейробиолог из Ульма Манфред Шпитцер в газете Wochenblatt (18 августа 2012 года) заявил:

Цифровые медиа делают за нас умственную работу и освобождают нас от размышлений, подобно тому, как автомобиль освобождает нас от физической работы. Как нейробиолог, я знаю, что это совершенно точно не проходит бесследно для мозга. Подобно тому, как из-за пассивного образа жизни наше тело теперь зависит от пробежек и фитнес-центров, мозг как динамичный орган также разрушается при отсутствии нагрузки.

Google заставляет нас поверить, что в нем мы можем найти любую информацию. Но исследования показывают, что у человека, ищущего информацию с помощью Google, она сохраняется в мозгу с меньшей вероятностью, чем у того, кто ищет ее другими способами. Или, например, в случае с ориентацией на местности: мы перепоручаем ее навигатору в автомобиле – не стоит удивляться, что сами мы ориентируемся все хуже и хуже. То же самое касается дней рождения, телефонных номеров, ментальной арифметики или правописания. Если в мозгу происходит меньше событий, мы меньше учимся и мозговые извилины формируются хуже^[30].

Платон и Шпитцер имеют схожие представления о влиянии техники: машина создается или техника изобретается, чтобы служить человеку и облегчить его труд. Но вскоре они оборачиваются против своего изобретателя. Они отбирают у своего создателя одну способность за другой, пока он не оказывается полностью подчинен им или даже уничтожен. Машина становится субъектом истории, а человек, в свою очередь, превращается в бездумную машину.

История об ученике чародея – это своего рода теория протеза наоборот^[31]. Если в теории протеза инструмент и машина понимаются как заменители частей тела и телесных функций, облегчающие работу, то, согласно перевернутой теории протеза, техника отбирает у человека его способности до тех пор, пока машина не заменит ему мозг. Тогда он уже перестает быть человеком.

Базовая идея «Ученика чародея» сохранилась, несмотря на бесчисленные варианты, возникшие со времен Платона, однако она не отражает сущность человека, как если бы обращение с технологиями было генетически обусловлено. Этому противоречит, во-первых, тот факт, что этот миф специфичен для Запада, во-вторых, то, что варианты столь же важны, как и основной миф, для понимания наших эмоций от техники, и, в-третьих, то, что аффективные установки в любом случае реагируют как носители знания: в быстро развивающихся культурах они всегда отстают от процесса познания, иногда на столетия. Вот почему бессознательные страхи прошлой эпохи могут привязываться к текущим ситуациям. В случае с отдельным человеком это называется неврозом; если речь идет о коллективе, то, насколько я знаю, названия у этого явления нет, хотя оно известно и широко распространено. Например, идея антипрививочников о том, что дети должны подвергаться воздействию вирусов, потому что природа хочет укрепить их – детей, а не вирусы, разумеется, – навеяна устаревшим, но по-прежнему эмоционально значимым представлением о доброй природе. Следуя той же логике, можно было бы отдавать детей тигру. В конце концов, бегство может сделать их ноги сильными.

Полезные, развлекательные и стимулирующие мысль машины

Почти во всех историях техники создание машин связывается с их полезностью. Первоначально автоматы облегчали труд, позднее некоторые из них использовались для других целей, особенно в сфере развлечений, театре и религиозной пропаганде.