- Чего ты хочешь? - спросил меня внутренний голос. - Ты знала, на что идёшь, когда бралась за Палиссера.
Я вздохнула. Тот, кого я назвала Внутренним Критиком, был прав.
Когда-то в одной из рецензий я написала, что Палиссер был бы замечательным писателем, если бы умел сочинять концовки. Теперь, после третьего романа, я могу сказать: "Прочёл одну книгу, считай, прочитал их все". То, что мне казалось случайным неумением, на самом деле жизненная позиция, неумелость - возведённая в культ.
Палиссер не пишет свою книгу, он собирает её, как конструктор, из чужих деталей. С точностью до миллиметра можно опознать "Незнакомку из Уайлдфелл-Холла" Энн Бронте (некоторые эпизоды нельзя назвать даже аллюзией, они скопированы) и главный мотив из "Кошки на раскалённой крыше" Теннесси Уильямса (влюблённый друг, который кончает с собой после гневного послания от объекта любви). Думаю, можно найти и других авторов, у которых заимствует (не буду употреблять грубого слова "плагиат") Палиссер - копирует он столь громадными кусками, что определение "слегка похоже" тут не подходит, краденное опознаёшь сразу.
Самый большой "оммаж" (я всё ещё продолжаю избегать слова "плагиат") Палиссер оказывает Диккенсу, которого копирует с рабской покорностью. В произведения Палиссера стройным шагом промаршировали все дикккенсковские эпизоды, где несчастная сиротка (любого пола) страшно страдает в жестоком и немилосердном мире. Однако в тот момент, когда викторианские домохозяйки, чьи сердца уже находились в предынфарктном состоянии от жалости, были готовы все собранные обществом "На миссионерское просвещение туземцев в Тимбукту" гинеи пустить на оплату наёмного убийцы для жестокосердного Диккенса, тот жестом фокусника, вытаскивал из рукава deux ex machine: какого-нибудь круглолицего смешливого дядюшку-холостяка, который занимался массовыми спасениями на вверенном ему ареале обитания. Мне вполне серьёзно захотелось пролистать послесловие "Квинканса", где Палиссер признаётся в своей нездоровой любви к Диккенсу, так как мне показалось, что я пропустила какую-нибудь фразу следующего содержания: "Я обожал начала диккенсовских романов, однако потом к героям всегда приходил спаситель и портил все пострадашки". Чтобы никто не испортил одинаковые трагедии, которые ваяет Палиссер, он стоит с ружьём на страже задолго до того, как на чистую страницу ляжет первая буква. Миры Палиссера - это миры с застреленным Санта-Клаусом. Не важно, что диктует логика, сюжет или психология, всё будет изменено, чтобы герой страдал, как можно дольше, лучше всего - начиная с первой страницы и много после того, как читатель захлопнет книгу.
Приехавший домой после смерти отца Ричард Шенстоун видит, как мать и сестра что-то скрывают от него. По округе летят грязные анонимки, обвиняя окрестных женщин во всех смертных грехах, а сестра с какой-то целью тянет Ричарда в богатый дом на новогодний бал, не пренебрегая полуинцестуальных способов убеждения всякий раз, как он начинает артачиться.
Кто будет убит, как, кем, кто сообщник, а кого подготавливают в качестве будущего обвиняемого, мне стало понятно где-то с середины книги и дальше я тоскливо ожидала, что всё-таки будет конечный "вотэтоповорот", где магическим образом полиция раскроет довольно прозрачный обман. Что, само собой, не произошло. Так как герой должен страдать. Страдать, вам сказано. Потому все будут тупить. Полиция, сам герой, вся округа. Никто не будет видеть очевидного. Герой будет поступать так, как выгодно заговорщикам, полностью наплевав на мотивировку и на собственный характер. И после открытия интриги всё превратится в одно долгое "Ну надо же", т.е. на протяжении массы страниц мне будут повторять и разъяснять ту интригу, которая была мне очевидна задолго до решающих эпизодов.
- Ты читаешь ЧЕРЕСЧУР много детективов, - Внутренний Критик обрёл в моём разуме целую комнату и даже имел наглость развалиться в воображаемом кресле. - Разумеется, что половина из них не производит на тебя никакого впечатления. Ты знаешь все трюки, так как изобрести новый сложно и каждый автор берёт чей-то чужой. Люди же en masse не так щепетильны, как ты. Они не читают детективные романы в таких количествах, чтобы расшифровывать загадки раньше, чем они будут заданы. Это великий секрет писателей: если ты не в состоянии изобрести новых трюков, обучай старым новых собак.
- Да неужели? - мне так надоела книга, что внутренний диалог стал гораздо интереснее впечатлений, которые дарил мне текст. И в этот раз я не собиралась сдаваться своему воображаемому собеседнику. - Быть может, ты укажешь мне того, кто начнёт своё знакомство с детективами с Палиссера? Кто окажется так юн и зелен, что именно этот книжный огрызок откроет ему мир "псевдовикторианского детектива"? Прости, но этот поджанр создан для вполне определённых гиков. Для тех, кто знаком с Уолтерс, кому нравятся странные книги Харвуда, кто восхищался циничными героями Кокса и даже для тех, кто был отравлен "Тринадцатой сказкой". Гомосексуальность, инцест, педофилия, принесённые в викторианские время, уже нисколько их не шокируют, сами понятия давно потеряли свой "потрясающий" смысл, теперь людям требуется занимательная история, а не только "горячий" скандал. Быть может, эти читатели не столь искушены, чтобы понять, что меланхолия и ощущение вселенской несправедливости после прочтения Палиссера, это не умение, а слабость автора, но им уже показали, что такое "вкусно", что такое - решать головоломки, а не превращать каждый шаг в подобие греческой трагедии. Каждый из этих людей смотрел "Шестое чувство", каждый вкусил удовольствие от фактора неожиданности, каждый из них знает, чего хочет и чего требовать. Быть может, они никогда об этом не задумывались, но книга, построенная только на одной интриге, на одном повороте, покажется им короткой, слабой, не даст того эмоционального отклика, на который надеются подобные читатели.
Я закончила диалог (не исключаю, что только временно) и снова обратилась к размышлениям, что же не так с этим "Изгнанием", что же не так с этим Палиссером. Играя вовсю в трагедию, Палиссер упускает весь спектр драмы. В какой-то момент становится очевидным, что Палиссер не может "в психологию". Что он может задать украденную у другого автора проблему, но не может разрешить с психологической достоверностью так, чтобы читатель достиг катарсиса. Он создаёт пространство для переживаний, но не в состоянии их показать. Ни через внутреннее состояние героя, ни через его действия. Палиссер словно злой мальчик, который жжёт муравьёв солнечным лучом через увеличительное стекло. Он знает, что те страдают, он сам причиняет им боль, но он не в силах её вообразить.
И да. Вот я и упомянула правильное слово - "катарсис". Я согласна с тем определением детектива, которое понимает его как сражение со смертью и победу над ней, посредством раскрытия тайны. Это не оживит убитого, но даст нам ощущение смысла, смерть жертвы более не будет иррациональной, смерть станет постижимой, а потому перестанет быть врагом. У Палиссера же герой всегда проигравший. Смерти подыгрывают, герой сделает всё, лишь бы проиграть. Он будет глуп в нужные автору моменты. Он откажется от возможности победить, причём сделает это без особых причин. Палиссер играет только на одной стороне, он подыгрывает ей. Причём делает это так грубо, что этого нельзя не заметить.
От этого появляется тоскливое чувство, что тебя обманывают. Нагло и глупо.
Когда-то я честно удерживала в памяти все события "Квинканкса", залезала на французский фанатский сайт, чтобы сверить свои версии с теми, к которым пришли и другие читатели. И всё это для того, чтобы прочесть в послесловии от Палиссера: "Ой, я так удивился третьей версии, но так тоже можно читать мою книжку, да!" Человек, который двенадцать лет писал роман с тайнами и сам не знал всего возможного прочтения заложенных тайн... Теперь я вижу его злым неумытым мальчишкой, который скачет вокруг меня и тычет мне в лицо "Изгнанием": "Я ведь тебя обмааааанул, обамаааанул!" И мне даже не хочется доказывать, что нет, что его обман лежал на поверхности, что моё чувство от его романа, не восхищение, а раздражение от нечестной игры. В конце концов, я сама лезу читать его книги. Я сама знаю, что не обнаружу там ничего хорошего, что я встречу только мысль, которую Палиссер зажевал, как давно потерявшую вкус жевательную резинку: "В мире правит несправедливость. Да! Да! Да! Я сейчас ещё одну несправедливость придумаю, только обратите на меня внимание!" И всё равно лезу. И полезу снова. Потому что среди того мерзкого аромата пыли, среди кусков чужих произведений, я всё равно попытаюсь уловить тот горчичный запах лондонского тумана. То ощущение бытия, которое так билось в романах Майкла Кокса и которое уже не уловить, потому что Кокса больше нет. Тот блеск мира во всём его великолепии. Потому я буду читать Палиссера, потому я буду читать Бойна, потому я пройду всеми путями - дурными и благими, чтобы моё сердце забилось чуть быстрее, когда я окажусь хотя бы на мгновение в вечернем Лондоне конца девятнадцатого века, чтобы услышать стук тростей о мостовую, колёса экипажей и цокот копыт, увидеть синеватый призрачный свет газовых фонарей, почти ощутить прикосновение к какой-то полузабытой тайне, оставленной в том времени. Потому я буду читать плохие книги и отводить глаза, когда мне будут в лицо кричать "Я тебя обмаааанул". Быть может, меня и впрямь обманули, заставили читать то, что мне бы читать не хотелось. А, быть может, я всё-таки успела вынести из мира то ценное, что дурак хозяин просто бросил, не заметив, куда-то в угол.