Читать книгу «Люблю товарищей моих» онлайн полностью📖 — Бориса Гасса — MyBook.
image
cover





 

























































 











 
















 








































Эдик отобрал у него книгу, обойдемся и без рыбных кадров, разлил по бокалам грузинский коньяк. Когда показалось дно бутылки, Женя вдруг пустился в пляс. Он отбивал чечетку, приседал, выбрасывал вперед то одну ногу, то Другую, и все перед зеркалом. Женя видел в зеркале танцующего Евг. Евтушенко и любовался им.

Танцу пришел конец. Женя опустился к нам и сказал:

– А знаете, никакой «Белой лошади» у меня не было, прикончим коньяк.

Я что-то неудачно сострил, и мы повздорили…

На другое утро Женя зашел к нам как ни в чем не бывало. И предложил мне, пока Эдик бреется, съездить с ним по делам.

Мы поймали такси. Женя сел впереди, я – на заднее сидение. Стекло машины запотело, и Женя всю дорогу выводил по нему пальцем и стирал: Евг. Евтушенко… Евг. Евтушенко…



Евгений Евтушенко


Он куда-то забега́л, возвращался, и мы ехали дальше. Под конец на минуту заглянул к матери. Затем уселся рядом со мной, достал из бокового кармана свою фотокарточку и написал на обратной стороне:

«Дорогому Боре Гассу

 
Чтобы твой пыл ко мне не гас
Дарю тебе я фотографию.
Ко мне вошел ты, Боря Гасс
Навеки в биографию.
 
Евг. Евтушенко»

Евг. Евтушенко.

Надпись на обороте фотокарточки.


Днем Женя показал нам «хату, где вырос» – маленькую комнатку с огромным плакатом на стене о литературном вечере Евг. Евтушенко.

Единственное окно смотрело во дворик, где ребятишки играли в пинг-понг. Женя, не долго думая, заявил, что он чемпион района по настольному теннису. Мы, конечно, усомнились. Тогда он азартно предложил:

– Хотите на спор? Ставка – дюжина шампанского.

У нас в редакции тоже стоял стол для пинг-понга. В свободное время мы играли в эту модную игру, и я наловчился не только перебрасывать мячик, но и бить топки. Вот я и решился сейчас принять Женин вызов. Судейство мы с обоюдного согласия доверили Эдику.

Женя играл слабее, чем мы думали, и я легко заработал двадцать одно очко плюс дюжину шампанского.

Но Женя не сдавался. Он собрал соседских мальчиков, выявил лучшего игрока и уже без пари выставил его против меня. Когда тот забивал мяч, Женя обрадовано кричал:

– Дай этому хрузину!

Я проиграл, а о шампанском мы больше не вспоминали…

* * *

Однажды в полдень к нам в редакцию позвонил секретарь Союза писателей Иосиф Нонешвили.

– Выручайте, ребята, – сказал он по-свойски, – ко мне приехала молодая поэтесса Белла Ахмадулина, жена Евтушенко, а я занят по горло. Покажите ей Тбилиси, вам будет интересно с Беллой.

Иосиф угостил нас фруктами из родной деревни и рассказами о себе.

Талантливый поэт, он вовсе не был чужд привычке современной быть вечно и у всех на виду. Иосиф очень любил выступать перед аудиторией, которая отвечала ему взаимностью. После развенчания культа личности, он на каждом вечере читал в угоду своей публике стихи с непременным упоминанием Сталина. Зная об этом, поклонники вождя заранее держали руки наготове, чтобы в нужный момент разразиться аплодисментами. Нонешвили часто выступал по телевидению и еще чаще по радио. Злые языки поговаривали, что из боязни вновь услышать голос Иосифа многие не включают даже утюг…

При всей суетности, он по природе был добр и услужлив. Это Иосиф привез в Грузию Андрея Вознесенского, а мы в «Лит. Грузии» первыми напечатали ныне известного поэта. Теперь он принимал Беллу Ахмадулину.

Я с Эдиком, к радости Нонешвили, вызвались показать гостье древнюю столицу Грузии – Мцхета.

Грузины гордятся многовековой историей своей страны. Живыми свидетелями прошлого являются крепости, церкви, монастыри и летописный свод «Картлис Цховреба» («Житие Грузии»). Я говорю об этом не из желания пококетничать славным прошлым Грузии, а с целью объяснить, почему мы возили гостей по церквам и крепостям.

Пока мы рассказывали Белле легенды из «Картлис Цховреба», показался и сам Свети Цховели.

В огромном высоком храме было тихо и пусто. Лишь две-три старушки, стоя на коленях, шептали молитвы. Мы прошли вглубь. Из озорства я набрал горсть воды в большой чаше и стал окроплять Беллу. Но тут же пожалел о своей выходке – лицо Беллы выражало религиозную грусть…

Забегая вперед, приведу выдержку из ее письма:


«Боря, Эдик!

Надо ли мне вам говорить, как я вас люблю? Вы сами знаете, что кроме вас у меня нет ни города, ни радости, ни дружбы, и все мои поездки отвратительны. А как мы ездили в Свети Цховели! Сейчас не верится мне даже. Осенью, так или иначе, попаду к вам непременно.

Всегда помню и целую вас двоих и вас всех.

Ваша верная Белла»


На обратном пути я остановил машину, чтобы купить у мальчика букетик цветом. Белла просияла. Глаза ее так загорелись, что я схватил в охапку все цветы и осыпал ими гостью. Тронув машину, я увидел, как Белла украдкой бросила в окошко мальчику деньги и от себя…

Вечером я и Белла поехали, куда глаза глядят. Покружили по городу, выехали на Кахетинское шоссе. Смотрю, бензин на исходе. Я остановил машину в надежде раздобыть горючее. Сидим в машине, ждем оказии. В какой-то момент я испугался обидеть Беллу недостойным поползновением и, порывисто открыв дверцу, вышел из машины. Так, стоя снаружи и беседуя через окошко, я поглядывал на дорогу.

Невдалеке от нас, на обочине вспыхнул огонек. Мы поехали на его свет. Трое водителей, усевшись вокруг горящей покрышки, грели руки. Мы подсели к ним. Я пытался переводить Белле их беседу, но она запротестовала. Нет, не надо, говорите, говорите, я просто хочу слушать вашу речь.

Через несколько лет, читая в журнале «Юность» рассказ Ахмадулиной «На Сибирских дорогах», я споткнулся о такое описание:


«…Мы давно уже не знали, где мы, когда Иван Матвеевич с тревогой признался:

– Кончился бензин, меньше нуля осталось.

Вдали, в сплошной черноте, вздрагивал маленький оранжевый огонек. Наш «газик» все-таки дотянул до него из последних сил и остановился. Возле грузовика, стоящего поперек дороги, печально склонившись к скудному костру, воняющему резиной, сидел на земле человек.

– Браток, не одолжишь горючего? – с ходу обратился к нему Иван Матвеевич.

– Да понимаешь, какое дело, – живо отозвался тот, поднимая от огня яркое лицо южанина, – сам стою с пустым баком. Второй час старую запаску жгу.

Он говорил с акцентом. Из речи его, странно напрягающей горло, возник и поплыл на меня город, живущий в горах, разгоряченный солнцем, громко говорящий по утрам и не утихающий ночью, в марте горько расцветающий миндалем, в декабре гордо увядающий платанами, щедро одаривший меня добром и лаской, умудривший мой слух своей огромной музыкой. Не знаю, что было мне в этом чужом городе, но я всегда нежно тосковала по нему, и по ночам мне снилось, что я легко выговариваю его слова, недоступные для моей гортани…»


И уже при новой встрече на мой вопрос Белла призналась, что написалось это само собой. Она сама даже не знает, как пристегнулось к рассказу о Сибири.

Мы с Эдиком каждый день возили Беллу по новым местам, угощали Ахмадулину Грузией. Однажды мы забрели в Пассанаури, это в двух часах езды от Тбилиси. Тамошний ресторан славится кухней – на твоих глазах разделывают барашка, жарят шашлыки на углях, варят мясо в кисловатом сливовом соке со специями. И еще славен пасса и аур с кий ресторан прирученным медведем. Белла затеяла с ним странную игру. В конце концов медведь завладел ее сумочкой с документами и рукописями стихов. Потребовалось вмешательство официанта, чтобы вызволить документы и обещанные «Лит. Грузии» переводы.


Как-то, бесцельно катаясь по Тбилиси, я рассказал Белле о своем детстве, проведенном во дворе с церковью, за которой протекала Кура.

– Боря, дорогой, покажи мне тот двор, – умоляющим тоном попросила Белла.

– Да я и сам рад буду навестить родной двор и соседей, – охотно согласился я и повернул машину в сторону Чугурети.

Белла издалека увидела макушку церкви и обрадовано воскликнула:

– Вот она, я ее узнала.

Мы въехали во дворик. Увидев меня, высыпали все соседи.

Мы бросились обнимать друг друга, целовать.

– Боба приехал, наш Боба, – кричали они.

Белла вопросительно посмотрела на меня:

– Что это значит Боба?

– Так меня звали в детстве.

Белла радостно залепетала: Боба, Боба…

С того дня Белла и стала называть меня не иначе как Боба.


В перерывах между поездками мы забегали в редакцию родного журнала. Работа там кипела. Миша Вайнштейн, мой друг детства и наш ответственный секретарь, со всем штатом организовали статьи о переводе. Я попросил Беллу подключиться к дискуссии, как бы оправдывая тем самым мое отсутствие в редакции. И шутя, пригрозил: пока не напишешь статью, не выпущу из кабинета.

Белла осталась в кабинете редактора наедине с пишущей машинкой. А через полтора часа вышла к нам и положила на мой стол статью. Мы прочитали вслух – просто находка для номера. Тут и Миша не выдержал, поехал с нами обмывать статью.

Но по дороге передумал и решительно заявил: никаких ресторанов, поедем к Ирочке, она устроит нам такой магарыч, пальчики оближете.



Ира и Миша Вайнштейн, Давид Маркиш, Белла Ахмадулина, Розочка Вайнштейн, Эдик Элигулашвили.


Мы всем кагалом завалились к Мишиной жене. Замечательная Ира накрыла такой стол, у меня по сей день остался во рту вкус ее кушаний, особенно супа.

Вскоре Беллу забрала к себе на дачу жена нашего редактора. «Вы просто измотали Беллу, – мягко упрекнула нас Мэри Спиридоновна. – Ей не мешает отдохнуть, а вам вернуться в редакцию». Хотя К. Лордкипанидзе, наш главный, и возразил: «Разве кататься с Беллой менее важное занятие? Смотрите, какую статью накатали».


«Боба, Эдик!

Я вас люблю, и от ваших строго деловых писем у меня всегда радость и мягкость на душе, – писала нам Белла спустя несколько месяцев. – В Москве началось что-то грузинское и захватывающее – снега нет, солнце сияет, из-под земли все вылезает так трогательно. И я в белом пальто, таком красивом, что чуть не плачу, – хожу. Какая странная история происходит со мной. Запахнет свежим воздухом – вспоминаю Грузию, а уж весной я просто в Грузии тону, улыбаюсь и нашептываю ваши дикие и любимые созвучия. Нет без вас житья, слава Богу! Хожу на рынок и умиленно поглядываю за грузином, который чем-то торгует. Он не очень, правда, удачен, но ведь в нем где-то, в его корыстном животе, спят те слова, песни, способы грузинской речи. Ну, вы поняли теперь, что я человек сентиментальный, но не деловой и для лучшего журнала страны мало пригодный?

Все вы – мои дорогие, верные и незабываемые люди, и за это целую вас.


Ваша Белла».

* * *

Евтушенко приехал неожиданно. Заскочил к нам в редакцию, чтобы пригласить на творческий вечер в университете, и тут же исчез. Он был взволнован встречей с художником Ладо Гудиашвили. Обещал прочитать стихотворение о нем.

Мы стояли у входа в актовый зал вместе с поклонницами уже известного поэта. Женя появился на лестнице, и мы поспешили ему навстречу. Но поговорить с ним нам не удалось – Евтушенко окружили студентки, любительницы автографов.

Евг. Евтушенко поднялся на кафедру, оглядел полный зал и сказал, что в память о первой встрече с другом начнет выступление со стиха о Долгоруком. Оно называется «И др…»

– сколько человеческих жизней стоит за этим «и другие!».

Читал он в тот вечер много, увлеченно, прекрасно. И все же не обошлось без заминки. Одно из стихотворений Женя посвятил «грузинским художникам Эристави, Нодия, Мирзашвили и другим». Ему с места крикнули: «И др.?» Под конец он прочел «свежее, впервые для публики» стихотворение о Ладо Гудиашвили.

Расскажу коротко, как оно родилось.

Одной из достопримечательностей Тбилиси считается церковь Кашуэти. Согласно легенде, вошедшей в «Житие Грузии», в древние времена там был монастырь, приютивший некую грешницу. Верная себе, она умудрилась забеременеть и в монастыре. Завистники обвиняли отца Давида в прелюбодеянии. Разъяренный праведник подошел к блуднице и крикнул ей в живот: «Отвечай, я ли твой отец?» К общему удивлению из утробы послышался голосок: «Нет, нет и нет!» Богопротивная монахиня вскоре родила… не ребенка, а камень. Отсюда и название церкви Кангуэти, что в переводи значит – родила камень.

Уже в наше время гонимый властями художник Ладо Гудиашвили разрисовал Кашуэти настолько земными фресками, что один из представителей духовенства, посмотрев на росписи, воскликнул: «Где же святые? Кругом одни грешники!»

Евтушенко побывал в той церкви, долго любовался фресками, которые и внушили ему одно из лучших стихотворений грузинского цикла.

 
Не умещаясь в жестких догмах,
передо мной вознесена
в неблагонравных, неудобных
святых и ангелах стена.
Но понимаю, пряча робость,
я, неразбуженный дикарь:
не часть огромной церкви – роспись,
а церковь – росписи деталь.
Рука Ладо Гудиашвили
изобразила на стене
людей, которые грешили,
а не витали в вышине.
Он не хулитель, не насмешник.
Он сам такой же теркой терт
Он то ли бог, а то ли грешник,
и то ли ангел, то ли черт.
И мы, художники, поэты,
творцы подспудных перемен,
как эту церковь Кашуэти,
размалевали столько стен!
Мы, лицедеи – богомазы,
дурили головы господ.
Мы ухитрялись брать заказы,
а делать все наоборот.
И как собой не рисковали,
как не страдали от врагов,
богов людьми мы рисовали,
а в людях видели богов.
 

Ладо Гудиашвили пригласил Евгения Евтушенко на ужин. За столом Женя прочитал «В церкви Кашуэти». Тогда художник подарил поэту картину, висевшую за его спиной.



Ладо Гудиашвили и Евгений Евтушенко


Это стихотворение вошло в сборник Евтушенко «Лук и лира», редактором которого был наш общий друг Эдик Элигулашвили. Кстати, его фамилия послужила Жене поводом для каламбура: «С Гассом и Элигулашвили мы в Грузии ели, гуляли, пили – швили».

Благодаря опубликованному «Лит. Грузией» стихотворению Евг. Евтушенко мы познакомились с Ладо Гудиашвили и его мудровелеричивой супругой Ниной Осиповной.

Это ей Борис Пастернак дал такую характеристику: «Она из тех замечательных женщин, в которых очень много определенности: велика и сильна печать личности и человека».

Очень скоро мы познакомились с семьей Л. Г. настолько, что стали водить в их дом, превращенный в галерею, наших московских гостей.



Ладо Тудиашвили. Портрет Бориса Пастернака.



Ладо Тудиамвияи. Портрет Бориса Пастернака.



Ладо Тудиашвили. Портрет Бориса Пастернака.


Добрые отношения позволили мне при подготовке публикации большой подборки писем Б. Пастернака обратиться с просьбой к батоно Ладо каким-то образом откликнуться на наш рискованный шаг. Нина Осиповна поддержала нас, и вскоре Л. Г. поднес нам такой подарок, что мы просто глазам своим не поверили – целых три портрета великого поэта и личного друга семьи Гудиашвили.

Мы осторожно принялись расспрашивать Нину Осиповну о прошлой жизни ее супруга, начале его творческого пути. На этот раз, вопреки своей привычке, она была лаконична. В двух словах рассказала о том, как Ладо с юных лет искал новые формы, много ездил по стране, делал зарисовки памятников, снимал копии со средневековых фресок. А потом уехал в Париж. А о мытарствах, анонимках, допросах после возвращения Н. О. почему-то умолчала.

Значительно позже, переводя книгу воспоминаний Н. А. Табидзе, я узнал некоторые подробности отъезда Л. Г. по Францию. Передам слово Нине Табидзе:


«…Наши друзья – молодые художники Ладо Тудиашвили и Давид Какабадзе – вздумали отправиться на учебу заграницу. Денег у них, конечно, не было, и мы решили устроить платную вечеринку в здании театра, чтобы собрать им хотя бы на билеты.

Столы были накрыты в зрительном зале. Билеты стоили недешево, и все же собралось человек сто. Ведущим застолье единодушно избрали Паоло. Он слыл непревзойденным тамадой. Это был подлинный поэтический фейерверк. «Голуборожцы» читали стихи, развивали тосты Паоло, который к каждому из присутствующих обращался с экспромтом. Причем, за поэтическое оформление он назначил дополнительную плату. Каждая очередная жертва его импровизации, стихотворного посвящения «голуборождцев», остроумного словесного обрамления должна была выложить столько, сколько желал тамада.

Все охотно раскошеливались. И только один юноша находчиво возразил поэту тоже экспромтом:

 
Паоло, какие нежности
При нашей-то бедности.
 

Зал громко смеялся. Хохотал и Паоло».


Часто встречаясь с Л.Г., я по крупицам собирал его рассказы гостям о жизни в Париже. Кое-что, придя домой, записывал, иное сохранилось в памяти.

Французская школа живописи дала ему очень много. В кафе «Ротонда» он познакомился с Пикассо и Матиссом, с Леже и Браком, подружился с еще не признанным Модильяни.



А. Модильяни. Портрет девушки.