«Государство – это большая семья, а семья это маленькое государство, и держится оно на любви.»

Конфуций.

© Анжела Конн, 2016

ISBN 978-5-4483-0902-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая
Родители

Дом наш стоял на пригорке, напоминающий вздыбленный петушиный гребень, зубчатыми склонами спускавшийся к железной дороге, по которой мчались в противоположных направлениях пассажирские и товарные составы, и которые от соприкосновения колёс с заезженными рельсами издавали стон от рессорно-пружинящего сцепления, доходивший до семейства, совершенно не обращавшего никакого внимания на лязг и перестук, если этого не требовало обстоятельство. «Обстоятельство» зависало в окнах поездов, следовавших из одной республики в другую, веселящимися лицами родственников родителей моих, выбывших из родных пенатов в молодом возрасте и поселившихся на новом месте. Переселение произошло не по их воле.

Намётанная из пятнадцати республик-лоскутов страна, наспех схваченная грубыми стежками разноязычия и отличающейся друг от друга историей и культурой в одно кумачовое одеяло, накрывшее самую большую территорию в мире с названием СССР, начала победное шествие по двадцатому столетию словами из гимна «Мы наш, мы новый мир построим…»

Шершавыми руками красноармейцев в суконных суровых шинелях и будёновках империя строила «новый мир», играя судьбами миллионов крестьян, в одночасье ставших врагами установленного порядка, грабя, раскулачивая и ссылая по высокой воле в места отдалённые от родных краёв. По разным причинам. Ссылали по политическим мотивам, ссылали раскулаченных, обобранных до нитки зажиточных крестьян, ссылали одиноких и семейных, ссылали всех тех, кто новой властью считался неблагонадёжными. Тьма – тьмущая…

Дед мой помимо того, что имел маслобойню, мельницу и живность в необходимом для семьи количестве, был мировым судьёй сельского округа, выбранный жителями поселения и назначенный таковым благодаря неординарным человеческим и предпринимательским качествам.

Бесчеловечный отъём нажитого горбом и умом хозяйства, и моральный надлом, поразивший не только его – гордого, независимого в своих суждениях человека, но и всю округу, за которую он нёс ответственность – сделали своё чёрное дело: от сердечного приступа он скончался. У гордых – смертельно уязвимая душа…

После раскулачивания, в ссылку в Казахстан отправили его единственного сына с женой и двумя маленькими детьми. Грубая машина репрессий безразлично-изящным «переключением стрелок» с отца на сына, ещё не успевшую пожить молодую семью, назначила без вины виноватыми. Из Ленинакана, на трёх «руси сел» (русских подводах), груженных личными вещами, необходимыми для проживания в незнакомом месте, двинулись маленьким обозом под неусыпным оком конвоиров среди гор и равнин, подсаживая по пути раскулаченных, как и они, приневоленных переселенцев.

Позади остался город более тысячелетия раздираемый арабами, персами, турками, и, наконец, нашедший убежище сначала в Российской империи, переименованный Николаем I-ым из Гюмри в Александрополь в 1837 году, а в 1924 году, ставший в составе Армении советским, получил название Ленинакан. Но не обрёл покоя.

Конвейер «кулацкой ссылки» нового мира был налажен в феврале 1930 года. Переселенцы относились к первой категории депортации в шестьдесят тысяч семей из Закавказья, Северного Кавказа и Средней Азии.

Обречённые на мучения, если не на погибель, люди, прижавшись друг к другу, раскачивались из стороны в сторону в такт движения подвод. Вынужденное, не по их желанию, жестокое своей дикостью перемещение, по всей стране ручейками стекалось к одному устью, которое и должно стать началом карательной каторжной жизни ни в чем не повинных, обобранных и затравленных, вырванных из собственных домов крестьян.

По грязным от тающего снега дорогам, превратившим путь в чавкающее чёрное месиво, от погружения в которое фыркают еле переступающие в нём тощие волы, подневольные как и люди, с короткими остановками для смены конвоя и животных, за три дня кое-как добрались до Тифлиса. Там, под дулом винтовок загрузили всех скопом в длинный коричневый состав, похожий на извивающуюся гибкую кишку, и покатил он, горемык, в холодных, утрамбованных молодыми и старыми, и только начинающими жить детьми, вагонах, в неизведанные чужие дали, называемые казахстанскими степями.

В светлое время суток через щели заколоченных оконцев видна бесконечная равнина. Тоска… Часами только эта картина. Тянутся пустынные массивы, холодят сердце и без того безжизненно-замершее, скомканное… Горные вершины высоки и суровы; степь необъятна.

Только изредка на столбах можно увидеть одиноко сидящих грузных канюк, и на мелькающих в сером тумане чёрных проволоках стройных кобчиков, нанизанных, словно перцы, на нитку для сушки.

Если не помощь местных жителей, эти переселенцы погибли бы. И так гибли сотнями от холодов, голода, болезней. Поселяли людей в голые степи – ни стен, ни крыш над головой. Строили сами, онемевшими от боли и холода руками, почти без инструментов и стройматериалов. Жители ближайших деревень тащили к ним доски, лопаты, гвозди, еду… Новое поселение худо-бедно отстроилось среди ковыли, стелющейся от сильного ветра травой на многие километры…

Отец мой истерзал руки в раны и кровь, но выжил, благодаря выносливости, жене и детям. Никак нельзя ему оставить их сиротами, нельзя… Тем более весна наступила. А весной всё легче. И детишки бегают, – радуются лучам солнца, пробивающимся из-под твёрдого слоя облаков, – и жена не плачет. Она плакала всю дорогу, от их Орома до стылых актюбинских степей, плакала, прижав к себе двух маленьких сыновей. Теперь успокоилась… Или выплакала слёзы?.. Или весеннее тепло согрело? Или степной цветник её заворожил? Не удивительно. Он сам засматривается, время от времени вглядываясь в пёструю, ковром раскинувшуюся вечность. Шуршит степь… Поёт. Он думает. Сквозь время – взгляд и дума его…

Пунцовые маки царственно кивают белым и лиловым анемонам, нежным лютикам, кокетливым фиалкам, прячущим цветок под листьями. Знакомые с детства запахи переносят взгляд на цветочное безбрежье родной земли. Мышцы сердца сжимаются в спазме – холодно… За что?!

Глаза в тоске возвращаются наблюдать, как меняется облик степи к концу весны – в лето она входит с рассыпанными на ней, сильно пахнущими шалфеем и тимьяном; жёлтые лапчатки и разноцветные астрагалы под сероватым ореолом листвы колышутся седыми пучками ковыли, похожими на развевающийся по ветру конский хвост.

На фоне декорации из разноцветья трав открывается «музыкальный сезон». Шумное разноголосое население пирует на степной растительности: робко пиликает чёрный полевой сверчок, звонко стрекочет зелёный кузнечик… Но пировать недолго. Слишком быстро приходит вторая половина лета, когда почва в степи твердеет под жгучими лучами солнца. От быстрых испарений на земле образуются трещины; дожди редки, хоть и гремят вдалеке грозы.

Вот и растительность засыхает, а в конце лета, когда жара виснет неподвижным огненным смерчем, степь сдаётся, принимая вид жалкой жертвы. Воет степь. Печаль и уныние. Голод. Сводит желудок от глухого урчания. За что?!

Спасала лебеда, из которой варили похлёбку. И вера в то, что этот кошмар закончится внезапно, как и начался. Присмотрелись друг к другу, стали различать – кто есть кто. Оттаяли, глаза подняли. Народ разный. В основном южный, привыкший к щедрой плодородной земле и съедобным дарам от неё. Здесь же изнуряющий, истощающий, умертвляющий голод. Болезни.

Гибли на ходу, и на ходу хоронили в траншеях – всех валили в одну кучу, засыпая трупы негашёной известью. За что?!

Отец работал не покладая рук, не зная отдыха. Копал, заколачивал сваи, строил, даже охотился.

Жена не отставала – помогала до чего руки дотягивались: стирала, готовила, если было из чего… Армяне, русские, грузины, поляки, немцы, евреи – интернациональное рабство.

Русский язык объединял, а кто не знал его, приходилось осваивать. В муках, болезнях, в холоде и жаре растянулись три года, но мысль вырваться и вырвать заморённую семью из губительных степей, уничтожающих волю и дух, ни на минуту не покидала отца.

Отчаянные спасались бегством; не всем удавалось дойти до конца, но он разработал план, лелеял, прокручивал многократно. Надеялся. И рассчитывал на себя. Силы придавали три пары родных глаз, замершие в безмолвном крике…

Раз в неделю приезжала грузовая машина, привозила поселениям муку, из которой ссыльные пекли хлеб. Отец подкупил водителя, посулив плату. Деньги, каким-то невероятным образом пронесённые и спрятанные, берёг как зеницу ока, не теряя надежды выкупить свободу. Даже жена о них не знала. Договорившись с водителем, ждал удобного момента.

Момент настал. Машина подъехала вечером, когда стемнело. Выгрузив мешки с мукой, отец впихнул притаившихся в амбаре жену и детей внутрь, незаметно от охранника, пока того, не ожидающего такой дерзости от истощённых голодом и сломленных духом людей, отвлекали разговорами впереди грузовика, вбросился в зад машины сам, белый как мучной куль, и она тронулась по сигналу, участвующих в побеге отца приятелей. Всё произошло так, как он планировал.

Дальше знакомый товарняк со свистящим ветром в щелях, сгрудившим семью кучкой; сводящая с ума голодом и страхом езда, но уже назад, и потому терпимая, в последнем усилии жизнь, и как мантра, в унисон со звуками об рельсы, дрожащее сладкое слово – домой, домой, домой, – и мысль, что не зря всё, что задуманное вот-вот сбудется.

Брезжит, ускользает, исчезает за хвостом вагонов в дорожном тумане призрачная надежда. Но почему-то веришь, надеешься… надеешься и веришь…

Дрожали от страха на каждом полустанке, забившись в угол, едва дыша… Только слышен глухой стук оцепеневших сердец и, кажется, – не им одним, но и рядом, как и они, дрожащим, съёжившимся, испуганным. И только пронзительный свисток с головы поезда открывал им дыхание и дарил чуточку зыбкого покоя до следующей станции.

Грязные, истощённые, несчастные и внезапно – до боли – неосознанно-счастливые, претерпев муки ада в воющих казахстанских степях под мощный гул диких табунов и плачущей домбры, им удалось чудом вырваться из них и приехать в Тифлис.

Только теперь та песня не их. И тот ад позади. Ад, через который пройти и остаться тем, кем природой быть предназначено, невозможно.

В свои неполные двадцать четыре они пережили то, что не каждому дано испытать за долгую жизнь.

***

Заканчивалась эпоха Берии в Грузии, и к этому времени столица обрёла лицо сталинского Тбилиси с главной площадью в центре города, с Домом Правительства, с Парком культуры и отдыха имени Сталина на горе Мтацминда (мта – гора, цминда – святая), со стадионом «Динамо» имени Берия и Сухим мостом через Мтквари (Кура).

Старое название Тифлис осталось в памяти людей и на страницах толстых исторических анналов. А теплота – в ярко-красочном стиле французского фовизма в картинах-этюдах Фогеля, отображающих самые типичные уголки старого города с тесно застроенными узкими улочками, с висящими резными балкончиками на домах и неповторимым колоритом облика грузинской столицы. Однако новая транслитерация не повлияла на дух города…

Он продолжал оставаться таким же притягательным, как раньше. С мощёными булыжником улицами, на которых пританцовывая, торговали всякой всячиной весёлые кинто в широченных шароварах c блюдом на голове – табахи; с лениво катящимися буржуазными фаэтонами, в которых осанисто полусидят-полулежат франтовато одетые дамы и господа; с арбами, груженными зеленью, продуктами и разной живностью да с запряжёнными в них верблюдами и волами, издающие специфические звуки, перекрываемые громкими голосами не менее забавных продавцов ады-будов (сейчас это поп-корн), мороженого, леденцовых «пэтушков»; и там, и тут под не сочетаемые звуки строгой барабанной дроби и вальяжной шарманки, приглашающими на представление уличными акробатами, балансирующих на канатах с шестом в руках.

Многонациональный и потому колоритный; одно-двухэтажный и потому удобный и весь как на ладони; пёстрый, разноцветный и потому неунывающий, пахнущий сочными фруктами, специями, блюдами кавказской кухни, – втягивал в свои объятья любого, кто однажды попадал на его кривые, бесконечно петляющие улочки, которые вели, запутывали, и, к радости исследователя-туриста, не выводили, одаривая счастьем пересечения времени и пространства, заражая вакханалией веселья и очаровывая пленительной атмосферой старого города.

И смехом, зычными гортанными голосами, добрыми взглядами, дружескими похлопываниями, готовностью помочь, подсказать, накормить и напоить.

В шумном, слегка высокомерном на беглый взгляд, и в то же время бесшабашном мире, легко затеряться.

Попав в старейший Авлабари, истосковавшаяся по красоте и уюту, но и не лишённая рациональности, душа моего отца сразу оценила все плюсы большого города по полному жизни району. Они ожили. Ни ему, ни его жене не хотелось возвращаться в разорённое большевиками армянское село, откуда их погнали в ссылку.

Через связи прошлых лет отец нашёл жильё в одном из бараков, строящихся на просторных окраинных территориях, заполучил одну комнатку и вселился с женой и двумя детьми в плесневелое, с мутным, разделённым на четыре квадратика оконцем помещение, постепенно обраставшее домашним скарбом.

В детстве родители учились в школе, но о какой дальнейшей учёбе могла идти речь в начале прошлого века в сельской местности… Несколько классов, едва научившись чтению и письму – и уже считались грамотными.

Однако живой ум отца, любознательность и интерес ко всему, что происходило вокруг в большом городе, впитывал с жадностью новый мир, который заменял ему «университеты», по выудившему из собственного опыта выражению пролетарского писателя Максима Горького, способствуя изучению жизни такой, какая она есть, формируя его личность как человека энергичного, и даже слегка авантюрного, не останавливающегося перед трудностями, бросающего вызов своей судьбе.

Его внешний вид вполне соответствовал духу времени. Худой, – в то время упитанные люди встречались крайне редко – высокий, скорее смуглый, чем светлый, с карими глазами улыбчиво-хитроватого взгляда на классически-правильном, овальной формы живом лице, от неунывающего внутреннего состояния с непоседливым характером, опиравшимся на здоровый дух и вытаскивающим его в дальнейшем из всевозможных передряг, он вызывал в окружающих интерес. С человеком открытым, хотя и повидавшем жизнь не в лучшем, а порой в самом что ни на есть трагическом её проявлении, сумевшим справиться с внутренним надломом благодаря врождённому жизнелюбию, ценящим шутку, нравилось общаться.

Одет просто, как и большинство в то время, опрятно – жена за этим ревностно следила. С утра она хлопотала по хозяйству в своём маленьком жилище, управляясь с двумя подрастающими сыновьями с разницей в возрасте в два года, и время от времени прислушивалась к просыпающимся толчкам новой жизни в ней. Мальчик или девочка? Разве могли тогда знать без тестов на беременность… До чуда-изобретения ждать почти сто лет. Но были, были приёмчики… Скоро, когда животик обретёт выпуклую овальную или круглую форму, местные кумушки со знанием дела пристально осматривая и ощупывая её, вынесут неоспоримый вердикт. Каждая свой.

А пока она возилась с чумазыми сорванцами, стирала и готовила, перебрасывалась новостями с соседками, такими же домашними хозяйками, как и она, и ждала мужа. И сама от сажи и огня, который приходилось раздувать в течение дня по нескольку раз, выглядела под стать Золушке. Еду готовила в котелке, подвешенном над огнём во дворе дома, так же грела воду для стирки и купания.

И только вечером, когда изнуряющая работа по дому валила с ног, она могла позволить себе роскошь умыться и предстать перед домочадцами, являя им нежно-белое, в чуть ли не вполовину, захваченное распахнутыми изумрудными глазами лицо, и усталостью подёрнутую улыбку в уголках рта.

Трудности, которые она испытывала сейчас, не сравнимы с адом казахстанской ссылки, грезившейся иногда в наводящих ужас снах, вылезающих из подкорки сознания мозаичными, отнюдь не разноцветными картинками.

Но ночи сменялись днями и, отогнав жуть тьмы, на свету, она только мечтала о том, когда муж принесёт в их дом обещанный примус, и ей не придётся больше наклоняться над огнём и палить волосы и брови. А он бы и рад принести вожделенный примус, да только не заработал пока на него…

Подчистив документы чужими опытными руками, знающими как это делать, работал в разных местах, на подхвате, кем и где придётся.

От природы сноровист, чёрной работы не гнушался и делал, что попадётся в руки. Это и помогло выжить и дожить до этого дня.

Если попадался молоток, он забивал гвозди с таким усердием, словно всю жизнь бил по железным шляпкам, если рубанок, то строгал им, придавая дереву гладкую поверхность, любовно проводя по ней ладонью, если малярная кисть, то окрашивал стены с таким вдохновением, словно втайне мечтал об искусстве. Впрочем, так оно и было. Он любил дело, к которому прикасался.

Приходил домой вечером. Дети, умаявшись за день, помытые и накормленные, спали по-детски неспокойным сном в своей кровати, лёжа валетом так, что ноги одного касались головы другого.

Он осторожно отодвигал их, долго всматривался в спящие лица, устало улыбаясь, и вытягивал руки над тазиком, поданным женой для помыва. Она молча лила воду на выставленные вперёд сильные мужские руки и посмеивалась, глядя на склонённую голову. Обдавая лицо водой, он фыркал, кряхтел и брызгал ею во все стороны.

– Осторожно – шутливо она отскакивала, – вся вымокла… Он обнимал жену, привлёкая к себе и, взбодрённый холодным умыванием, спрашивал: – намаялась?.. давай поужинаем и спать…

– Что нового? – интересовалась она в очередной раз, собирая нехитрый ужин. Лицо её светлело, появлялась нежность в глазах, скрытая в их глубине однообразно-скучными домашними делами.

– Всё то же. Строим бараки, магазины… работы хватает, с материалом туго, приходится простаивать, не успевают подвозить… Отодвинув пустую тарелку из-под супа, острым взглядом окинул её: «Ты-то как? Замучили сорванцы?»

– Нет, с детьми заморочек нет, слушаются, после того, как гаркну на них… Ты про примус не забыл? Зимой не смогу воду греть во дворе…

– Не забыл, заказал уже, партия поступит – обещали. Сама знаешь, дефицит…

– Да, знаю, не у каждой хозяйки…

Он ласково проводил ладонью по округлившемуся животику жены, увлекая к кровати, застеленной ситцевым одеяльцем.

Она аккуратно складывала его вчетверо, ложилась рядом с мужем на скрипучее ложе, проваливавшееся под их тяжестью почти до пола.

Кровать скрипела ещё долго под их смешки и приглушённые вздохи, и вскоре всё затихало.

***

Последующие дни и годы их жизни были похожи на предыдущие и разнообразием не отличались. Круг знакомых и друзей расширялся, быт налаживался, город приобретал архитектурную особенность времени.

С высоты зданий плакаты призывали и воспитывали:

 
БЕРЕГИТЕ ДЕТЕЙ – они залог будущего и радость настоящего.
 
 
ЕСЛИ КНИГИ ЧИТАТЬ НЕ БУДЕШЬ, СКОРО ГРАМОТУ ЗАБУДЕШЬ.
 
 
БУДЬ ГОТОВ К ЗАЩИТЕ ОКТЯБРЯ.
 
 
НЕ БЕЙ РЕБЁНКА – это задерживает его развитие и портит характер.
 
 
БУДЬ НА СТРАЖЕ.
 
 
МОЛОДЁЖЬ – НА САМОЛЁТЫ.
 

Душевные раны постепенно перемещались на дно памяти, оставляя на поверхности привкус горечи от пережитого и тень недоумения в повзрослевших глазах. Маленькую радость доставило появление примуса в их доме, – с блестящим латунным бачком, – внесло оживление, которое в дальнейшем от постоянной керосиновой вони и копоти сменилось раздражением.