Ван Гог - это страсть, безумная, всепоглощающая. Ван Гог - это пламя, это огонь. Ван Гог - это Солнце, полуденный жар.
Вот и это книжка такая же. История страсти, от которой остались прекрасные картины, история жизни человека, бешенного в своей страсти к живописи, сумевшего отказаться от нормальной человеческой жизни, не искать себе простого счастья, но быть счастливым своим искусством, настоящая трагедия, до того горькая, до того несправедливая, нечеловечески жестокая.
Анри Перрюшо хорош. Очень хорош. Как мне показалось, он очень деликатно обходиться с источниками. Однако главный источник - "Письма" Ван Гога я бы советовала вам прочесть до этой книжки, если вы любите Ван Гога и хотели бы прочесть про него что-либо. Особенно письма к Тео, его брату, который поддерживал Винсента материально до конца его дней и который умер спустя полгода после смерти своего великого брата. Без подвига Тео не было бы такого художника - Ван Гога. Когда я читала "Письма" у меня буквально был мороз по коже - как с одной стороны так обыденно, а с другой так инфернально там прописан этот медленный спуск в безумие, это погружение в бездну, эта балансировка на краю.
А вы знали о том, что Ван Гог был некоторое, совсем малое время учителем и продавцом книг? Я вот - нет (или забыла, со мной случается). Про то, что был продавцом картин и проповедником в шахтерском, адском Боринаже - конечно, знала. Это я к чему? К тому, что книжка Перрюшо с одной стороны подробная, с другой - не скучная, потому что за подробностями не теряется суть. А суть в биографии художника какова? Конечно, картины. И вот что меня потрясло: у Ван Гога, оказывается, такая великолепная графика. Собственно говоря, могу ли я назвать его своим любимым художником если видала только пять картин в Москве, а до эрмитажных так и не добралась? Но всё равно, люблю - не могу. Он отличный художник. И пусть книга Перрюшо сложнее за счет небольшого, но мозголомного обращения к теории живописи, к живописной теории, прежде всего к теории цветов и их сочетаний, самого Ван Гога, но я думаю, что Перрюшо надо читать. По накалу страстей, по языку, по деликатности подачи, по общему фону мыслей - он мне понравился больше "Жажды жизни" Ирвинга Стоуна.
Кроме того, какие отрывки он выбирает из Ван Гога о природе и о красоте мира. Вот, например, поездка Винсента на море:
Для того чтобы убедиться окончательно, Винсент ждет поездки в Сен-Мари-де-ла-Мер, встречи со Средиземным морем, с синими глубинами неба и воды, освещенными южным солнцем. Наконец в середине июня Винсент отправился в путь и, едва успев приехать, захлебываясь от восторга, писал брату: «Средиземное море точно макрель, его цвет все время меняется, оно то зеленое, то лиловое, а может быть, синее, а секунду спустя его изменчивый отблеск уже стал розоватым или серым… Однажды ночью я совершил прогулку по пустынному берегу. Мне не было весело, но и не скажу, что грустно, — это было прекрасно. На темно-синем небе пятна облаков: одни еще более темного цвета, чем густой кобальт неба, другие более светлые, точно голубая белизна Млечного Пути. На синем фоне искрились светлые звезды — зеленоватые, желтые, белые, розовые, более светлые и переливчатые, чем у нас и даже чем в Париже, — ну поистине драгоценные камни: опалы, изумруды, ляпис-лазурь, рубины, сапфиры. Море — глубокий ультрамарин, берег, как мне показалось, фиолетовый и блекло-рыжий, а кустарник на дюне (дюна — пять метров высотой) — цвета синей прусской». Все кажется ему прекрасным. Девушки, «тоненькие, стройные, немного печальные и таинственные», напоминают картины Чимабуэ и Джотто. Лодочки на берегу напоминают цветы.
Как это напоминает мне его любимую картину, которую, я, возможно, никогда в жизни не увижу, потому что она находиться в далёком Нью-Йорке.
Так что моя мечта теперь - прочитать всё у этого автора, а если не всё, то хотя бы - про Таможенника Руссо и про Тулуз-Лотрека. И да, только что до меня дошло, что Перрюшо - француз. И трещит по швам моя теория, что я с французов не могу читать. И снова появляется интерес к биографиям, так что я очень рада, что прочитала эту книжку)
Дальше - огромные цитаты и картины, не могу с собой справиться.
Подкат. Кроме того, хочу предупредить, что выбранные мною отрывки из Перрюшо, хотя и дают представление о его манере письма, всё-таки не совсем характерны. По большей части он пишет не так патетично.
И вот он на портрете — крестьянин-живописец, мужик, человек от сохи в беседе с великими космическими силами, один на один с бездонной правдой жизни; Он высвобождает материю из плена поверхностной инертности, ломает успокоительную лживость прямой линии, под его рукой все начинает извиваться в конвульсиях: пашни, колосья, деревья и камни; возвращая всему сущему живой трепет и ритм изначального вращения, он обнажает тайны вселенских вихрей, неуловимого и неукротимого произрастания трав, бурного движения микро— и макрокосмов, неустанного порыва и становления природы. Вот он на портрете, в котором он вновь пытается разгадать загадку собственной души; на фоне бирюзовых языков пламени, извивающихся в каком-то судорожном демоническом движении, — вот он во всем своем убожестве и во всем своем величии.
Лицо в клочьях рыжеватой бороды выражает ужас, безумный страх и в то же время ожесточенную решимость. Это автопортрет человека, который побывал в аду, победил ад и вырвался из преисподней, но знает, что завтра, а может быть, даже еще сегодня вечером, под его ногами снова разверзнется бездна. Это человек, который сгорает в адском, всепожирающем огне, языки пламени лижут его лицо, отражающее зловещие отблески. Это смертельно раненный, затравленный человек, но и в кольце пламени он не отрекается от самого себя и поднимает против враждебных сил гордый и беспощадный голос протеста. Его пронизывающий взгляд суров и ужасающе неподвижен, губы упрямо сжаты, изможденное, осунувшееся лицо напряглось в ожесточенном усилии воли, и каждый мазок еще и еще раз свидетельствует о неумолимой, чудовищной борьбе, в которой уж нет ничего человеческого.
Эта напряженная композиция, с ее строгой архитектоникой и монументальной графичностью, в которой Винсент достиг высших пределов выразительности, убедительно свидетельствует о торжестве его творческой мощи, но тем мучительней подчеркивает трагический контраст между существом во плоти и крови, терзаемым недугом, изможденным и растерянным, которое смотрит на нас с портрета, и великим художником, которым этот загнанный человек хочет оставаться вопреки всему. Этот портрет не просто картина — это деяние, драматическое самоутверждение — в нем чувствуется сила клятвы и мощь вызова.
Не совсем уверена, что подобрала верный автопортрет к этой цитате. Однако, пусть будет. Если кто знает, какой именно автопортрет имел ввиду Перрюшо - подскажите, буду благодарна.
Теперь ему кажется бесполезным все. Зачем? К чему? Неудачник, поверженный, инвалид, живущий на чужие средства, — вот кто он такой. «В настоящее время я спокоен, даже слишком спокоен», — пишет он в эти дни матери.
Спокоен? Он снова поднимается на вершину холма, где над хлебными полями с карканьем носятся вороны, под мышкой у него холст метровой длины. Это семидесятая картина, написанная им за девять недель, что он прожил в Овере. Безысходная тоска водит его рукой, прокладывает на полотне среди рыжеватых просторов хлебного поля глухие тропинки, которые никуда не ведут. Над рыжеватым золотом созревших злаков небо, какого-то необычного синего цвета, швыряет в лицо художнику полет своих зловещих птиц. Спокоен? Для человека, написавшего этих «Ворон над полем пшеницы» — картину, где спутанные тропинки и небо, наполовину слившиеся с землей, как бы заранее отнимают всякую надежду, — что остается в жизни?
Ничего, кроме бездны.