Однажды, остановившись, он воскликнул: - Костинька, что мы будем делать с вами со всем этим? – и он показал рукой на аудиторию, откуда мы вышли. Действительно, за стенами аудитории, где мы слушали о Лукреции, была Москва, была жизнь, и нам скоро предстояло встретиться с ней лицом к лицу.
Я увлеклась Пастернаком в старших классах, что для меня рано, потому как к поэзии вообще я обратилась только с появлением в программе Блока и компании. И Блока-то я начала читать вынужденно, просто потому, что меня отсаживала за болтовню с подругами учительница по литературе. Я сама не заметила, как прониклась Блоком, затем другими, затем стала брать в библиотеке не женские журналы, а сборники поэзии, и за неимением интернета выписывала понравившиеся стихи в тетрадки… Мои близкие знают, к чему это теперь привело.
Пастернаковский сборник у меня появился выменянным у подруги на томик Есенина – ее фаворита. Я этот сборник читала долго и дочитала, уже будучи студенткой-первокурсницей, такой вот, как в эпиграфе, встречавшейся с жизнью лицом к лицу, казавшейся себе донельзя покинутой в осенней, зимней, весенней Москве, которая так никогда и не стала мне близкой. Что меня трогало в Пастернаке? Конечно, манера письма, изобретательность, необыкновенная метафоричность, все эти словесные выверты, особенно раннего Пастернака. Еще – камерность, вместе с тем обращенная за пределы. Природа в его стихах. Его лирический герой – избранный, но стремящийся к простоте.
На втором курсе у нас была выборная дисциплина, я выбрала поэтическую и из Пастернака, Маяковского, Есенина, Цветаевой выбрала первого, хотя у меня были те или иные основания выбрать каждого. Написала курсовую на тему «Библейские образы в поэзии Б.Л. Пастернака», хотя давным-давно не была релизиозна. У меня к тому времени появилась еще одна книжка о поэте, биография Быкова осталась недочитанной, хотя я пользовалась ей для курсовой. И вот, спустя несколько лет, ожидаемая, у меня оказалась работа Анны Сергеевой-Клятис – отличная подборка дневников, писем, публикаций, официальных документов, стихов и фотографий в хронологическом порядке.
Я долго читала «Пастернака в жизни», но к этой книге мне всегда хотелось возвращаться. На долю Пастернака выпала непростая эпоха (а какая простая?) и непростая судьба, но к ним хотелось обратиться, присев в одиночестве после рабочего дня. В книгу удивительно погружаешься, может быть, потому, что знаешь: в ней все – от первых лиц. Удивительно, как одни и те же события разными свидетелями преподносятся по-разному. У меня появлялись даже любимые рассказчики. Любопытны, конечно, и записи самого поэта, некоторые из которых я, к радости, помнила, прочитанные где-то, когда-то.
Я бы хотела прийти к нему в Переделкино, каким оно предстало в книге Сергеевой-Клятис, как однажды молодой Есенин пришел к Блоку, уж простите мое громкое сравнение. Я не знаю, какой в Переделкине лес, но мне все хотелось представить сосновый (хоронили Пастернака под трема соснами, прочла потом, в последней части). Я не Сталин, я с ним бы поговорила хоть о жизни и смерти, хоть о чем другом. Я бы сказала, что ни один поэт не дарит такого ощущения полноты дыхания, как он…
Мне никогда не нравились его оставленные, в сущности, жены (не Евгения и Зинаида, а то, что он первую оставил для второй, а вторую – для Ольги Ивинской), я, повторюсь, не религиозна, но что-то бесконечно роднит меня с ним и его стихами. Меня, влюбленную заочно в шум стадионов и аудиторий, собиравшихся поэтами-шестидесятниками, влюбленную в декламацию Рождественского и его стихи (Рождественский уже был моей темой для работы дипломной). Роднит, может, то, что при всем восхищении поэзией громкой, трибунной, я больше предназначена поэзии книжной, как был, в конце концов, предназначен и Пастернак.