© Андрей Шум, 2016

© Юлия Ольшевская, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4483-5875-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Пролог

Медные настенные жирники лениво мерцают, освещая стены угрюмой неприветливой кельи. На буром кирпиче подрагивают тени, воздух холоден, пахнет тиной и серой.

Теграмтон высыпал в огонь священный ладан, прошептал Слово. Взвилось сизое облачко и затхлость помещения отступила – терпкий запах дыма отрезвлял сознание, бодрил.

Возвышающиеся близ жертвенника полукруглые, обрамленные золотом врата вайгара, блеснули молниями. Заскрежетало – створки медленно, словно нехотя, открыли проход в мир смертных.

Запертый в клетке дракон оживился. Черная шкура подернулась, пластины затерлись друг о друга, издавая неприятный стрекот. Зверь вперил в служителя горящий синевой взгляд:

– Зачем? Путь в обитель богов закроется для тебя навечно – тебе не суждено воскреснуть еще раз.

Хранитель не отвечал. Монашья роба из верблюжьего волоса скрывала его с головы до пят, виднелись только перевязанные кисти рук – трофей Теграмтона от прошлой встречи с Ишгаром.

– Я решил.

– Роль в мире смертных обозначится картой. Зачем позволять случайности определять свою судьбу?

Человек обернулся к дракону. Тот с ненавистью смотрел в лицо, хотя каждую секунду испытывал обжигающую боль от того, что скрывалось под капюшоном.

– Тебе ли говорить про случайности, Клятвопреступник?

Хранитель наклонился к жертвеннику. Пламя сошло, на краснеющих углях лежала небольшая пластина. Пальцы коснулись ничуть не нагревшейся, даже холодящей руку, стали. На карте переливалось огненными резами изображение пробитого черепа.

– Случайностей не бывает, Ишгар. Ты знаешь, что всем правит Древний, —Теграмтона унесло в иссиня-черную мглу вайгара.

Глава 1. Пробуждение

В дальней комнате убогого домика на рассохшейся перекошенной кровати лежал путник. С первого взгляда можно понять, что не отсюда. Сандалии, хоть и не отличаются убранством и изящностью, но испещрены витиеватыми узорами, едва пробивавшимися через налипшую толщу грязи. Особо привлекает внимание накидка. Широкий капюшон открывает часть лица, светлого и худощавого, на уровне плеч изящные завязки проходят через медные кольца ефода, сплетаются на груди в затейливый узел. К низу накидка расширялась в теплый плащ, переливающийся мягкой синевой – так выглядит небо в полдень, когда летний зной еще не наступил, а прохладное утро уже унеслось прочь, по канве вьётся меандровый узор из серебряных нитей.

Остальные вещи никак не указывали на принадлежность путника к знати. Ноги обнимают кюлоты из тонкой шерсти. Потертый серозеленый ефод с множеством карманов спускается почти до колен, подвязан светлым кожаным ремнем.

На полу, подле топчана, скособочилась дорожная сумка. Из грубо выделанной бычьей кожи, с блестящими медными кольцами и широким наплечным ремнем. Такие сумки нравились торговцам и писцам – удобны для дневного запаса меди и писчих принадлежностей – пера и папирусной бумаги. Внутри сумка выделана нежнейшей телячьей кожей и прошита двойными жилами.

Солнечные лучи пробрались через оконце и ласкали уголок черной, потрескавшейся от времени книги, безмятежно выглядывающей из своей небольшой тюрьмы…

Странник зевнул, разлепил сонные веки. Взгляд его – мутный, неподвижный, устремленный вдаль, просветлел. Парень ощупал голову – за ухом вздулась шишка, ужасно зудела, а от лёгкого прикосновения перед глазами вспыхивали цветастые круги:

– Я жив… Что же было? Погоня? Да, точно. – Юноша ухмыльнулся. – Чародеи лишь приложили меня жезлом, неслабо вышло. Даже сознание потерял. Неужто такая погоня из-за ветхой книжонки и пылящегося под колпаком лазурита?

Торопиться было некуда – опасность миновала и вдоволь выспавшийся Авенир принялся восстанавливать в памяти прошлую жизнь. В Академии вставали до рассвета, выполняли хозяйственную работу и отправлялись на учебные ветви. Дисциплин – великое множество, в каждой школе – особые предметы. В сознании, ещё замутнённом, но вполне человеческом, проплывают образы прошлого, складываются в одну нестройную картину.

Когда Авениру исполнилось шесть, отец отдал – а может, продал? – его забредшему в селение чародею. Была ли жива мать? Её он вспомнить не мог. Чародей оказался одним из верховных ясновидцев Академии – таинственной обители на краю Первой земли, за отрогами Железных Гор. Авенира определили в ветвь Летаа – сложнейшее направление, преподаваемое в Великой Башне. И скучнейшее. Остальные даги – так называется первая ступень посвящения – осваивали магическую защиту, ставили гремучие, огненные и каменные плети, метали в чучела разноцветными шарами. Ну а воспитанники Башни под неустанным бдением старцев вгрызались в горы пергамента и зубрили витиеватые схемы. Отдыхали на софистике и ясновидении. Полеты мыслей, первопричины решений осваивались в замудреных беседах, вопросах, ломающих логику, историях со смыслом.

Первую ступень осваивали за семь-восемь лет, после экзамена ученик становился вектиром. За стенами Академии тоже есть свои вектиры, но это лишь название целителей и философов. Вектир Академии кроме истории и целительства приступал к изучению алхимии, симпатии и инженерного дела. А также от магической защиты, плетей и шаров переходил к углубленному изучению атакующей магии.

Но не воспитанники Великой Башни. Эти оставались в дагах на десять-двенадцать лет, зато осваивали вторую ступень за год, вместо привычных трёх, и сразу получали браслет мейстера с изумрудом, вместо агатового кольца триноя. Суть последних четырех ступеней хранилась в тайне и открывалась лишь особо даровитым мейстерам.

Он задержался в дагах на девять лет. Ему предстоял экзамен – турнир на Синем Плато, в котором из трехсот состязающихся всего сотня допускалась к посвящению. Остальные весь следующий вит подсобничали – собирали травы, кристаллы, заготовляли материалы для магических приспособлений – волшебного зелья, посохов, свитков – и прочей утвари. Они могли учиться дальше, но чародействовать до сдачи экзамена настрого запрещалось. Авенир так разволновался, что напрочь позабыл все заклинания, не сумев произнести перед комиссией ничего удобовразумительного. Он стал подсобником и застрял в дагах ещё на два года – пусть даже учителя и убеждали выйти на Плато. Новоиспеченный волхв не тратил времени на разговоры, будучи погружен в мысли о родителях, судьбе, смысле бытия.

Он злился, что всё решили за него – частенько подумывал о побеге, но дальше мечтаний дело не шло. По слухам не то, что проникнуть – даже найти Академию сложно. Беглецы гибли в горах, теряли разум. Да и что там, в мире? Неизвестность пугала.

Однажды чаровник увлекся этой ветхой книгой. Читать здесь не запрещали, даже наоборот – поощряли интерес к молчаливым мудрецам… Ветхий томик скучал в библиотеке на полке доисторического письма – первых попыток человека найти себе покровителя. В книге описываловь одно божество, Шаадай, в переводе – Древний, Единый, Высший. Когда кто-нибудь хотел сказать о прописной истине или бессмыслице, так и говорил «в уставе древнего писано». Высший не требовал беспрекословного подчинения – а это ведь неотъемлемая часть каждого бога. Странно, как мог человек придумать себе такого покровителя?

Каждый поклоняться своему богу. Воины – Акрону или Морриган, крестьяне – Гроумиту, воры и торговцы – Форту (его еще кличут Тунием) и так далее. Даже примитивные зеленокожие агги, хоть и чтили одного Шаара, но никогда не приписывали ему слабостей. Бог должен явить свое могущество, призвать к жертве, наделить силой… А этот человеческих жертв не требовал – значит, сильно человека любил. Так ведь деревенскому пню понятно, что любовь – это слабость и божество не может любить человека – только жалеть, как глупое и увечное существо.

Это ладно, можно простить такие ошибки. Но книга оживала в его руках – этим она отличалась от других. Страницы могли неожиданно опустеть, каждый раз выдавали новые письмена и рисунки, часть листов пустовала. Авенир захотел разобраться, но его всё время отвлекало подсобничество и учение. Однажды книга показала ему заклинание воздушной сферы. Чародействование влекло наказание…

Полет мыслей нарушили крики с улицы. Он осторожно привстал с кровати и выглянул в окно. В придорожной пыли катались, сцепившись, два деревенских пацана.

– Бей! В нос! Давай! – дерущихся окружила толпа детей, раздавались звонкие вопли, хлопки, крики.

Крупный мальчишка завалил тощего, уселся на грудь, придавил коленями. Кулаки поднимались медленно, да и поверженный противник извивался как скользкая серая гюрза. Авениру задела такая несправедливость. Он схватил сумку и вышел из своего убежища.

– Эй, мелюзга, кончай представление. Толстый скоро помрёт с натуги – и так воняет, аки хряк в свинарне.

Детвора удивленно разглядывала незнакомца. Путники в этом селении редки, да и выглядит не как привычные всадники из Глинтлея. Невысокий русый парнишка принялся сбивчиво объяснять:

– Он сам виноват. Украл медяки из школьной шкатулки. А нас потом всех застегают. Крот на смотре и узрел, как Тайрин крался сзаду дома с мешком. Подлец его ударил.

Парень покраснел – видно удар пришелся по весьма чувствительному месту:

– Крот сказал всё нам. Мы его нашли. Он прятался на сеновале. Надо наказать, чтобы не лез больше.

– Вы его и так прилично наказали. Хватит.

Авенир потеснил толпу, помог тощему встать:

– Значит, школа. И учителей хватает?

– Остались только Старый Дон и Каст Генри. Еще староста учит.

– Ясно, тут и староста есть. Проводишь меня к нему. А вы верните деньги в школу. Уразумели?

Детвора закивала. Авенир с вором-неудачником зашагали к старостату. Волхв мельком присматривался. Многие дома покосились, заборов не было. У редкой избы суетился пёс, люди оглядывались на чужака с опаской, женщины закрыв лицо, скрывались в домах. Попытался подойти пьяный мужик, но запутался в собственных ногах, плюхнулся в корыто помоев.

«Кого-то они напоминают» – парень напряг извилины. – «Дети одинаково одеты, женщины прячутся. Хотя, как же ещё? Во всех поселениях традиции сходны и чтутся веками».

Старостат – высокий и красивый дом в два яруса был, пожалуй, единственным сооружением не из дерева. Стены выкрашены синим, в окнах переливается мутное кварцевое стекло. Казалось, что когда разруха гуляла по деревне, то обошла здание стороной. На заборе крепилась табличка с восьмиугольником – символом Гроумита. Авенир с Тайрином с усилием отворили тугую крепко прилаженную к забору калитку.

Староста Роуэльд плюхнулся в уютное широкое кресло и подумал о том, что ему хотелось бы сейчас жареных грибов и свежего сливового соку. В дыхании давно появился сладковато-кислый привкус – больной желудок вкупе с возрастом заявляли о себе часто и громчо. В свои семьдесят два староста выглядел на все девяносто – сказалось неспокойное прошлое. Да, почти никто из соратников не дожил до этого времени – а как бы хотелось пропустить чарку-другую, вспомнить удалые года, когда чувства были острее, а жизнь текла стремительно…

Дремы прервал решительный стук в дверь.

Старик вздрогнул.

«Эх, и кого принесло в такую рань? Неужто опять какого-то мужика, с вечера напившегося льняного самогону, замучила совесть и он приполз жаловаться на несчастное житие?»

Снова раздался стук.

Роуэльд кряхтя, переваливаясь с боку на бок, проковылял к двери, открыл смотровое. На пороге стояли здешний постреленок и молодой незнакомец в странном одеянии.

– Кто ж это пожаловал ко мне в гости?

– Впустите, голова. К вам тута человек пришел. Про школу спрашивал.

– Да вижу, что не зверь.

Щелкнул затвор и тяжелая исцарапанная дверь бесшумно отворилась.

– Входите. Есть хотите? Молодчатка ведь всегда голодна? За столом и беседа лучше идёт.

Из глубины дома пахнуло теплом и уютом. Широкий вход ведёт в гостиную, на стенах спят картины, в подставках мирно горят свечи.

Роуэльд усадил гостей за стол. Глубокие уютные кресла меньше всего походили на обеденные стулья. В Академии такой роскоши не было – все сидели на твердых неудобных лавках, еда хоть и была вкусной, но казалась ненастоящей – видать, маги-повара не сильно заботились о желудках дагов. Раздумья прервал аромат, доносившийся с кухни. Запах густ – можно почерпнуть ложкой и запихать в рот. В животе съежилось, Авенир ощутил неимоверный голод. На столе появились жареные куропатки, котелок с галушками, ячменные лепешки и плошка сметано-чесночной намазки.

– Налегайте от души. Я позавтракал уже. Разве что почаевничаю с вами.

Нечасто этот дом видел подобное чревоугодье. Первыми исчезли куропатки. Хрустя зажаристой корочкой, обсасывая жирные пальцы и почерпывая лепешкой намазку, гости приговорили птичек. На очереди стояли галушки. Их уплетали не так бодро, но огонек в глазах ещё горел. Когда староста внёс чайник, гости неторопливо макали лепешки в остатки намазки.

– Да уж, правду говорят, что еда это зло. Делает людей ленивыми. Делать ничего не хотят, лишь бы поспать.

Тайрин расплылся в улыбке, глаза сыто блестели:

– А раз вы нас накормили, значитца, вы – главный злодей!

– Вот юнцы то пошли, остроязы – проскрипел Роуэльд и принялся разливать дымящийся напиток.

«Незлобно проскрипел», – подумал Авенир. – «По-доброму так. Как любимый томик по зверобытию».

– Про школу спрашивал. Стало быть, учить надумал? – уже за чаркой терпкого напитка спросил староста, – а в каких сведущ науках? Молод ты для ученого ума. В такую пору юноши мыслят о богатстве, славе да теплых объятиях заботливых кармилитянок. Да и что знания? Опыт дороже.

– Ваша правда. Мыслить о девицах, тугих кошельках и почетном месте приятно, – Авенир почесал щеку. – Да вот в желудке от этих дрем не прибавляется. Наследства богатого мне Фортуний не принес, известности тоже – всё что имею, ношу с собой.

Юноша переборол накатывающую дрему:

– Я знаю зверовзросление, полевое хозяйство и сруб жилья.

Голос Авенира стал серьезным:

– Могу работать в поле и на стойлах.

– Ишь ты, бойкий какой!

Роуэльд крякнул от напористости парня:

– Нечасто я таких дошлых встречал. Добр будь, для начала хватит с тебя поля. Как раз пахота подошла. Мы, потомки амишей, ко всем новым относимся настороженно. Учить пока не позволю – и сам не серчай, коли привечать не будут. Для житья выбирай любой дом. Стукнул в дверь – ежели не откликаются, заходи и хозяйствуй. Четыре десятка назад джунгары набегали, Гроумит их дери, так почти всю деревню вырезали. Животины у нас немного, управляемся. А вот на поля рук не хватает. Школа… – старик потеребил широкий, изъетый угрями, нос. – Некого у нас учить. Коли ученье полезное – применяй, если у люда интерес проснется, обучишь.

Разговор потек дальше. Так же, как и ароматный чай, кочевавший из чашек в желудки, наполняя естество человеческое теплом и покоем.

Пахать в поле тяжело. Весенний снег сошел недавно, земля сырая, грузная. Вздабривать такую – рабский труд. Вот только не убежать от него, не обойти, не обогнуть никак. Для семени должно подготовить участок, чтобы приняла земля маленьких гостей в недра, потчевала и нежила их своими благами. Нальются тогда силой и соком посеянные малыши, дадут росток, затем колос, а в колосе полное зерно, напитанное солнечным светом, небесной влагой и природной крепостью. И будет человеку пища от даров земли. Не зря терпел он труды и муки, не зря отдавал последнее с зимы пропитание. Да и земле придет облегчение от ноши своей. Сможет она спокойно уходить на долгий сон в конце осени, собирать силы для следующей вспашки.

«Летопись о сеянии и страде. Величаво», – Авенир поднял голову, щурясь от яркого солнца, посмотрел на проплывавшие облака. Эх, до чего же хорошо. Он обосновался в том самом доме, с которого начался его здешний путь. Местная детвора растрезвонила о пришельце на всё поселение и местные – то ли желая познакомиться поближе, то ли от доброты душевной – помогли восстановить и убрать новые хоромы. Уже второй октар он жил в деревне, просыпаясь от каждого шороха и звука, боясь преследователей – но о нём будто позабыли. Солнечные лучи, яркие и теплые, назойливо отвлекали от работы. В прежней обители свет больше напоминал лунную ночь. Когда не хватало, зажигали большие сферы. Насколько бы не силилась луна, а до солнечного ей мощей никогда не хватит. Мыслеход прервал бычок Доха, который, желая передохнуть, заупрямился и стопорнул плуг.

– Эй, осел с рогами, чего встал?

Авенир ткнул животное рожном:

– Давай-давай, передвигай копытами. Тебе баланду тоже отрабатывать надо. Жрать все любят.

Животное обидно промычало и поплелось дальше.

– Думаешь, незнакомцу можно доверять?

Худощавый, прямой, в черной рубахе и монокле, мужчина степенно поправил редкую шевелюру, закрутил длинный седой ус.