Посвящается моему отцу Алиману, большому труженику, наделенному острым чувством юмора и всего прекрасного.

Автор

ПРЕДИСЛОВИЕ

Государственную границу нарушать нельзя. Тайный переход государственной границы или попытка тайно перейти ее карается законом. И не смотря на это только с начала тридцатых годов пограничники задержали более 12-ти тысяч нарушителей на советско-румынской границе.

А сколько родилось небылиц смешных и горестных о тайном переходе границы! Вот одна из них. Двое влезли в чучело коровы и пошли к границе. Вдруг смотрящий из-под хвоста чучела кричит: – Ой, мы пропали! – Гонится пограничник? – замер передний. – Хуже, бык! А вот другой случай. Ночь. К границе крадется человек. Пограничник: – Стой! Кто идет? Нарушитель: – Ша, ша, что вы кричите, уже никто никуда не идет. И еще. На нарушителя границы напала собака. Он от нее, она за ним, он от нее, она за ним. Он проваливается в зловонную яму. Собака у ямы победоносно рычит. Нарушитель: – Ну что, добегалась, сука?

Это, конечно, анекдоты, а вот история горестная, но похожая на правду. Один человек, накупил много золотых ценностей, влез в дорогую шубу, водрузил на голову бобровую шапку и ночью, ранней весной, пошел через пограничный Днестр. Когда, идя по льду, падал, то вся золотая начинка его одежды издавала брязканье и звяканье, вызывая испуг нарушителя, вдруг услышат пограничники.

Перебравшись через реку, странный человек был встречен румынскими пограничниками. И на его радостное приветствие по-румынски один из пограничников вместо ответа, сдернул с головы нарушителя меховую шапку.

– Но, но, но, я буду жаловаться! – закричал перебежчик и попытался возвратить ее.

Но не ту-то было. Последовал удар другого пограничника, третьего… А когда из карманов шубы посыпались золотые изделия, началось настоящее потрошение одежды нарушителя с избиением его со всех сторон. Защищая свои ценности, человек сражался, как лев, но силы были не равные.

Избитый до потери сознания он опомнился на льду реки, с одним сапогом на ноге, без шубы, шапки и без ценностей.

– Буржуи проклятые! – прокричал пострадавший с трудом вставая. – Грабители трудового народа! Сигуранца проклятая!

С высокого берега реки вражеский офицер-пограничник угрожал ему пистолетом. Сгибаясь, ограбленный заковылял туда откуда пришел. Вдруг под его ногами лед закачался, послышался оглушительный треск, скрежет и в ноги хлюпнула вода. На реке начинался ледоход. Как только мог, нарушитель побежал к спасительному берегу, который он совсем недавно так самоуверенно покинул.

Выбравшись на берег, пострадавший нарушитель громко произнес:

– Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы.

Звали этого литературного героя Остап Бендер. Но он часто расширял свое имя словами Остап Сулейман Ибрагим Берта Мария Бендер – сын турецко-подданого.

Вот такая история, рассказанная словами автора, произошла с героем из бессмертного романа «Золотой теленок» великих писателей Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Персонажи этого романа и далее будут встречаться на страницах этой книги. И чтобы была ясность, кто они и что они, советую почитать внимательно роман «Золотой теленок».

В свое время книги Ильфа и Петрова были настольными всех студентов литфака, журфака, филфака и других факультетов. А также всех культурных людей, не обделенных чувством юмора.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОСЛЕ КРУШЕНИЯ

Глава I. ХУДОЖНИК, ПОЭТ, СЛУЖИТЕЛЬ ИСКУССТВ В ОДНОМ САПОГЕ

Старший пограничного поста сидел за столом и при свете керосиновой лампы, цокая пером в ученическую чернильницу, составлял докладную о задержанных за сутки нарушителей границы.

– Где взял? – спросил он, мельком взглянув на вошедшего пограничника с задержанным.

– А на берегу Днестровского лимана, Иван Акимович.

– Контрабанда? – не отрывал глаз от своего письма старший.

– Ничего не обнаружил. Вот разве в другом сапоге могло что-то быть, – предположил пограничник, указав на ногу в одном носке задержанного, дрожащего от холода.

– Да, я… – промямлил Остап, так как задержанный был никто иной, как великий комбинатор, недавний миллионер-одиночка, так жестоко ограбленный румынскими пограничниками. – Сигуранцей проклятой, как он их назвал.

– Ясно… – дописывал сосредоточенно докладную старший. – Утопил, гад, улики?

– Да я… я свято чту уголовный кодекс, товарищи! – взмолился горячо Остап.

– Документы? – оставив ручку в чернильнице, складывал листки с написанным старший.

– Утонули, нет у меня документов, товарищ начальник, – трагическим голосом ответил Бендер. Нагнулся, растирая ногу в носке, и незаметно потрогал вшитый в штанину карман со своим паспортом.

– Врешь, контра, – презрительно взглянул на задержанного тот, складывая докладную в конверт. – К румынам шел или к нам?

– Да я… – веселого и самоуверенного до наглости Остапа Бендера было не узнать. Он сник, не только после того, как графа Монте-Кристо из него не вышло, но еще больше был потерян сейчас, осознав, в какую передрягу попал.

– Я чуть не утонул, товарищи пограничники… – плаксивым голосом протянул Остап.

– Фамилия, имя, год рождения? Пиши допрос, Сидоров, а я на кухню за компотом и кашей схожу.

– Так я сейчас принесу, Иван Акимович, чего там…

– Лакеев с семнадцатого нет, Сидоров, – встал и с котелком пошел к выходу старший. – Пиши, я сказал… – приказал он, выходя.

– Товарищ пограничник, это недоразумение, поверьте, я всегда чту… – взмолился Остап, воспылав надеждой положительно повлиять на Сидорова.

– Заткнись, контра! – заорал на него тот. – Сядь и отвечай на вопросы, кому говорят! Фамилия, имя, отчество? Ну? – сел за стол пограничник, пододвигая к себе бумагу и чернильницу с ручкой.

– Измиров Богдан Османович, – назвался Остап вымышленным именем, потрогав в носке на ноге без сапога единственную ценность, оставшуюся чудом после ограбления. Это был орден Золотого Руна, который он успел сунуть туда, когда его брали пограничники.

– Год рождения и место? – макнул ручку в чернильницу Сидоров.

– 1898-й, Одесса…

– Национальность?

– Отец турок, мать украинка, – помедлив, ответил Бендер, утаив свое обычное: «я сын турецко-подданного».

– Украинец, значит? Или турком писать? – воззрился на Остапа пограничник.

– Украинец, украинец, по матери надо, – поспешил заверить Бендер, растирая ногу без сапога. – Какой там турок? Я и турецкого не знаю, – пожал плечами потомок янычаров.

Вошел начальник погранпоста. С котелком в одной руке и с парующей кружкой – в другой.

– Компота нет, чай дала, – пояснил он, усаживаясь на свое место. – Ну, что, контра?

Сидоров протянул ему первый листок протокола. Тот пробежал его глазами и скривился.

– С каким заданием шел к нам или от нас? – возвратил он бумагу подчиненному. – Пиши. – А сам начал сосредоточенно есть кашу и запивать чаем.

– Да с каким там заданием, товарищи! – взмолился Бендер. – Не шел я ни к румынам, ни… – запнулся он. – Я художник, поэт, служитель искусств, – начал выдавать себя за кого угодно Остап, лишь бы выйти сухим из такого угрожающего его судьбе обстоятельства.

– Художник, говоришь? А где же твои краски… приспособления? Как это… – взглянул за подсказкой на Сидорова старший.

– А-а, – понял Остап. – Мольберт, кисти, краски, вы имеете в виду? – и горько вздохнув, пояснил: – Утонули в лимане, с сапогом вместе, – поднял он ногу в носке. – Я на лимане рисовал пейзаж… лед проломился и я чудом выбрался на берег, поверьте, товарищи…

– Молчать, контра! – заорал на этот раз и старший, оторвавшись от каши и чая. И уже тише: – Вот поставят тебя к стенке, сразу скажешь, куда шел и с каким заданием, – снова вперил свой взгляд в котелок старший пограничник, старательно выгребая кашу.

– Так что писать, Иван Акимович? – зацокал пером в чернильнице Сидоров.

– Вот и пиши, задержанный признался, что боясь разоблачения, все улики утопил в лимане… – заскреб ложкой в котелке тот, не глядя ни на писаря, ни на задержанного.

– Так утонули же мольберт, краски, кисти, сапог! – взмолился убеждающе Бендер. – И шуба… пальто, – заменил он тут же шубу на пальто. – Я всегда чтил и чту уголовный кодекс, товарищи! – приложил молитвенно руки к груди он.

– Если бы чтил, то не околачивался бы в погранзоне, контрик, – усмехнулся Сидоров, записывая то, что указал старший.

– Товарищи, но почему вы мне не верите, ведь я… – чуть не плача взмолился Бендер.

– А как тебе верить, если ты говоришь, что ночью у нас рисовал картину, – прикурил старший самокрутку над лампой.

– Кто же ночью рисует? – пустил смешок Сидоров.

– Говори, как на духу, что делал ночью в погранзоне, контра? – затянулся махорочным дымом старший.

В голове Остапа замелькали мысли в поисках доказуемого оправдания, и такое нашлось.

– Так я же и говорю, дорогие товарищи. Я художник, поэт по заказу музея рисовал картину «Лунная ночь на Днестре» – назвал он творение великого Куинджи, заменив Днепр на Днестр. – Вы, наверное, видели в одесском музее мою картину «Лунная ночь на Днепре». Вот музей и заказал мне картину такую же, но на Днестре. Такие картины рисуют только ночью, дорогие товарищи, при луне… – пояснил «великий художник». – Лунная ночь как раз и была…

– А где ты живешь в Одессе? – спросил вдруг старший.

– Малая Касательная, шестнадцать, – без малейшего промедления выпалил Остап, вспомнив адрес Корейко. И для большей убедительности добавил: – Рядом с кинотеатром «Капитолий», – пришла ему на ум мысль так сказать, вспомнив место расположение его конторы по заготовке рогов и копыт.

– Проверим, – расстегнул старший ворот гимнастерки, ему стало жарко от плотного завтрака.

И Остап увидел сквозь расстегнутый ее ворот край морской тельняшки. «Определенно он из матросов. Как это я раньше не заметил наколку – якорь на руке, когда он выгребал кашу из котелка?» – мысленно засокрушался он и, пытаясь расположить пограничников к себе, предложил:

– Хотите послушать одесский портовый анекдот?

– Послушаем, если портовый, Сидоров?

– В рваном клеше и тельняшке одессит с причала спрашивает: «Эй, на шхуне!.. – Ему в ответ: «Да, на шхуне». Одессит: «Вы на работу берете? «Нет, не берем». «Ха, счастье, ваше, – пошел по пирсу безработный, – а то бы я вам наработал».

Сидоров хмыкнул, старший взглянул на него и с непроницаемым выражением лица произнес:

– Бендюги какой-то…

«Не взяло», – мысленно отметил Остап и быстро проговорил: – А вот еще, морской, товарищи. Кораблекрушение. Спасатели за волосы вытаскивают тонущих пассажиров из воды в лодку. Одного, другого, третьего. А четвертый попался лысый. Спасатель, хлопая его по лысине, строго: – Товарищ, нам не до шуток. Дайте голову!»

И этот анекдот не рассмешил пограничников. «Не берет их юмор – подумал Бендер.

– Ясно… – хлопнул ладонью-лопатой по столу старший пограничник и встал. – Отведи его, Сидоров, к тем двоим в задержалку. Завтра всех троих отправим как положено.

– Сейчас, Иван Акимович, допишу вот только… – засуетился за столом Сидоров.

Иван Акимович взял котелок и кружку, чтобы помыть их или сходить за новой порцией каши, но сел, так как Сидоров подал ему листки для подписи. Старший прочел и повторил вслух часть написанного: – Выдает себя за художника и поэта, – за поэта выдает себя…

– А ну-ка почитай нам свои стихи, раз ты поэт, – откинулся он на спинку стула.

И Остап, набрав в грудь побольше воздуха, начал декламировать все, что ему приходило на ум.

– Стихи, как стихи, – пожал плечами старший пограничник, когда бывший миллионер-одиночка сделал паузу, смахнув со лба пот. – Что же в них о мировой революции ничего не сказано?

– И о текущем моменте, о построении социализма в нашей стране? – вставил критически Сидоров.

– И это есть, есть, дорогие товарищи! Я только вчера отдал их для напечатания в газете, поверьте, клянусь, – застучал себя в грудь не только великий комбинатор, но и непревзойденный выдумщик. – Как только выйдет газета, я сразу пришлю ее вам.

Видя, что его поэзия и обещание не произвели не стражей границы нужного впечатления, он совсем упал духом, как вдруг его осенило и он с надеждой выпалил:

– А вот послушайте стихи, которые очень любил герой революции лейтенант Шмидт. Он вспомнил свои стихи, которые в юности пытался напечатать в газете:

 
Светит солнце в голубом просторе неба,
Легкий бриз гуляет по волнам,
Выгибает парус белоснежный,
Чтоб ладья неслась к моим мечтам.
Туда, где счастья вдоволь,
Чтобы строить жизнь как тот народ,
Страны, где пролетарская свобода,
И Советскою страной она себя зовет!
 

Последние строки Остап сочинил тут же в угоду пограничникам. Они остановились и смотрели на декламатора со вскинутой рукой и в одном сапоге. И он продолжил, не охлаждая свой поэтический порыв:

 
О, море! Любовь моя!
Волнующей лазурью волн
Ты призываешь нас
К сверженью мирового капитала!
 

– Или вот любовное, товарищи, – несло великого сочинителя поэзии:

 
О, жизнь моя! Любовь морская!
Мечта и сладость мук душевных!
Невидимо несешься по волнам
И даже робко мне не внемлешь…
 

– не в рифму импровизировал он.

– И эти стихи в газете напечатают? – спросил старший.

– И эти, – кивнул Бендер, жалостливо глядя на вершителя своей судьбы. – Если… Если бы я смог сегодня подписать гранки, дорогие товарищи, тяжело вздохнул задержанный.

– Гранки? Это как же понимать, а? – звякнул котелком старший.

– Ну, значит… первые… контрольные отпечатки, правильно ли все, как я только что прочел.

– А-а… – протянул понимающе старший и загасил лампу.

За окнами уже светило солнце, было слышно как с крыши срывались оттаявшие сосульки. Как порывами теплого ветра, весна отогревала зимнюю природу.

– Да, сейчас не все знают, что эти стихи любил лейтенант Шмидт.

– А ты откуда знаешь, поэт? – недоверчиво воззрился на Бендера старший погранзащитник.

– Знаю, от его детей Коли и Васи, – не моргнув глазом, пояснил Остап. И чтобы не дать стражам границы задавать уточняющие вопросы, поторопился сказать: – Я с ними дружу. Хорошие товарищи, настоящие сыны своего отца-героя. Они ездят по городам, рассказывают о своем отце, как он поднял восстание, собирают пожертвования на памятник лейтенанту Шмидту…

Объяснение Бендера произвело благоприятное впечатление на стражей границы. Некоторое время они молчали, затем Сидоров тихо не смело спросил:

– Иван Акимович, а может и нам сколько-нибудь на памятник?

– Можно. И вот что, Сидоров, улик у задержанного нет, нарушение одно – был в погранзоне. – И взглянул на необутую ногу Остапа, сочувствующе отметил: – Сам пострадал, видать… Художник-поэт дружит с детьми лейтенанта Шмидта, – почесал затылок он. – Отпустим? Пусть идет, едри его корень. И без него хлопот не оббираешься… Но чтобы газету прислал! – строго предупредил он Бендера.

– И адрес, куда деньги послать на памятник лейтенанту Шмидту, – добавил Сидоров.

– Клянусь, клянусь, дорогие товарищи! – ожил великий выдумщик, не веря, что его вот-вот отпустят. Не во сне ли это?

– Сидоров, дай ему на ногу что-нибудь. Пока доберется, нога и окоченеет у поэта.

– Благодарю, благодарю, дорогие товарищи, ах, как я вам благодарен! – рассыпался в жарких словах не вышедший в графа Монте-Кристо.

– Стихи пришли, понял? – строго погрозил пальцем Бендеру старший, уходя. – И адрес…

– Пришлю, непременно пришлю, уважаемый служитель границы.

– И адрес…

– Идем, что-то на ногу дам, – скомандовал Сидоров. – Да и прикроешься чем-нибудь.

Вскоре бывший миллионер-одиночка шел от погранпоста у приднестровских плавней к проезжему тракту, стремясь как можно быстрее достичь его и устроиться на какой-нибудь попутный транспорт.

Одна нога Остапа была в сапоге, другая в изношенном войлочном опорке. Голову прикрывала замусоленная армейская фуражка с оторванным козырьком, а фигуру великого комбинатора согревала старая попона, пропахшая конским потом и навозом.

Когда Бендер добрался до большака, то быстрее зашагал в сторону, откуда он еще вчера, тяжело нагруженный золотом, прибыл поближе к румынской границе.