Сегодня он пришел поздно, но его место не заняли. Здесь у каждого свое место. «Подайте Христа ради», – ноют. Так надо. А на самом деле хоть один из них верит в Бога? В мясо они верят и в водку, поэтому главный бог у них – бабки. И если один день пропустишь, на твое место кто-нибудь сядет. Из этих. Оно не твое уже. Сдохнешь без места. А если к другим сунешься, то ввалят там по полной программе. В церкви свои правила, и здесь – тоже. Правила везде должны быть. За ними смотрят. Однояйцевые братья Костя и Пашка здесь главные, платят им треть, а то и больше, но зато здесь тихо и розочками друг дружку не режут. Если и режут, то редко.
Братья сильные. Как врежут, так вырубят сразу и имя свое не вспомнишь. Все их слушаются и боятся. А они только за бабками ходят, не мерзнут тут. Не разговаривают, а если что, сразу бьют, да и просто так могут дать, если не в духе и пьяные. Зато если сцепятся местные, то они скажут, кто прав, а неправому выбьют зубы. Надо, чтоб были правила и кто-то сверху. А то все друг друга мочат, дай только волю.
Он шел к своему месту, все на него смотрели, но не здоровались. Он тоже не здоровался. Здравствуй – это чтоб все нормально было и здоровье было, а не так, чтоб завтра ты сдох и сесть на твое место. Есть и люди, тот же Васька, но в основном суки. Сперва жрут водку вместе, а как нажрутся, так друг на дружку кидаются. Он не с ними, а сам по себе. И еще есть Васька, чтоб не скучно было, но Васька не кореш. Вместе пьют водку, когда есть, и треплются, так как сидят рядом, и все. Друг. Когда-то было такое слово, но он забыл это. Друзей нет. Сегодня он друг, а завтра что сделает, и не друг он, а сволочь.
К нему здесь не лезут, знают, что он себя в обиду не даст, пробовали. И братья довешают. Кому-то надо? Нет. Но если в тебя ткнут перышком дальше, у дома, то все. Не свои, так чужие. Все хотят жрачки и водки. Без водки плохо. Как будто съел соли и все ссохлось. Режут за водку. Летом здешние кореша были своего чуть не до смерти, он больше ихнего водки выпил, а ведь сначала были вместе – вот она, мать их, дружба.
А у него с Гошкой был случай. Тот не хотел жить по правилам и лез ко всем. Борзый был, и под конец вообще снесло крышу. Выхватил прям из рук водку и выпил.
Что творит, а?
Сначала он дал Гошке по яйцам. По пузу. По роже. А дальше куда попало бил. Грохнулся Гошка на бок и зубы выплюнул на снег, с кровью. Будешь чужую водку жрать, а?
Как сейчас вспомнил, так будто снова там, с Гошкой. Вот ведь.
Гошка ни разу не смог ударить. Он все кругом залил кровью и, пока сваливал, к морде снег прикладывал, с матом. Надо жить по правилам, по-человечьи, а не лезть. Со сломанной рожей подумает. Это всегда так по жизни, когда бьют по морде. Думаешь. Гошка пришел через два дня, весь серо-буро-малиновый, но уже не было его места, заняли. И ведь даже не рыпнулся, гад. Больше его здесь не видели.
Как только сделал он Гошку, стали к нему местные лезть как к корешу. Одно они знают – силу. И если ты сильный, лижут тебе жопу, а если слабый, то мочат. Подскочит любая шавка и цапнет, а то и всей стаей кинутся.
Он подошел к своему месту, бросил ящик, сел, вынул из-за пазухи консервную банку для денег, а потом глянул налево, на Ваську. Одноногий спит. Он худой, все лицо в каких-то красных пятнах, глаза тоже красные, уши торчат, одно больше другого и синее, толстое; а нос ему свернули на бок по молодости. Если б встал он перед зеркалом, то кончился бы сразу со страху. Он здесь дольше всех. Он уже не помнит, сколько точно. Никого еще не было, все другие были – каких теперь нет, а главным был Ашот на «копейке». Ездил он на ней быстро и стукнулся однажды о столб. Потом пришли братья, выгнали его и вместо него стали. Это уж лет пять как. А то и семь. В куполе у Васьки манная каша.
– Эй! – окликнул он Ваську.
Тот вздрогнул. Сразу полез в свою банку проверить, есть ли там что-то (не было), а потом встал и запрыгал к нему на всех трех. Его правая штанина была подвернута внутрь и подвязана. Ему больше дают, жалеют. Еще больше б давали, если б он был не такой страшный: боятся его и не подходят близко – а то вдруг кинется и утащит под землю? На самом-то деле он тихий, просто на рожу не вышел.
Васька встал рядом с Хромым, вынул из кармана бычок и спросил:
– Есть водка?
Он каждый раз это спрашивал.
– Нет.
– Болею с вчерашнего, – похвастался, затягиваясь, Васька.
– Где взял? – спросил Хромой хмуро. Он смотрел снизу вверх на Ваську.
Васька замялся:
– Так это… В ларьке взял.
Хромой сплюнул.
– Ты это, не парься, – сказал Васька тут же. – Вечером ставлю.
Хромому понравилась эта мысль. Так и надо.
– Ага. – Он все еще смотрел хмуро и плюнул в снег, но уже не злился на Ваську
«Ну и страшный, – думал он. – Как черт. Пусти его в церковь – всех распугает».
Он ухмыльнулся и сел поудобнее.
Водка сегодня будет.
«Человек мелочен и смешон. Цепляясь за жизнь, за любую соломинку, которая позволить подольше продержаться на бурной поверхности моря вблизи рифов, он не знает и не думает о том, куда он плывет. Куда-то. Он ест и спит, грезит о большем, чем у него есть, и не видит, что его цели мелки и это не более, чем средства, в лучшем случае. Цели-симулякры. Проще жить, не мучая себя вопросами, на которые нет ответов. Ни за что не оставит тебя в покое проклюнувшееся однажды сознание. Не то, которое есть у всех вокруг, земное, а какое-то особенное, острое, требующее от тебя многого. Большего, чем ты пока можешь. Ты уже никогда не станешь прежним, и отныне у тебя будет только один путь – вглубь себя, даже если ты знаешь, что не хватит жизни, чтобы добраться до сути.
Можно завидовать верующим. Их вера дает им опору, смысл и спасает их от сомнений. Она обещает им сказочный приз, лучше которого нет ничего на свете, на этом и том. Она указывает им дорогу, по которой они смогут прийти к своему вечному счастью. Никто никогда не подтвердит и не опровергнет обещанное в священных книгах, и даже через тысячу лет будут такие, кто поверит древним строкам. Счастливцы!
Есть и другая церковь, имеющая паству в миллиарды душ, многие из которых, кстати, верят и в Бога. Это церковь тщеславия, власти и денег. Ее адепты истово молятся на мятые бумажки с цифрами. Они бьют, и режут друг друга, и льют кровь жертв на деньги. Прозревают немногие. В один прекрасный день они видят, что все это время шли не по тому пути – как будто во сне разума – и зашли во мрак. Они уже не смогут жить так, как жили прежде. Они копили и тратили деньги в тщетном предчувствии счастья – еще немного, чуть-чуть, вот-вот, уже, завтра – но оно обманывало их и не спешило к ним, в то время как они хватали жадно призраков, завидовали, боялись, душили, плакали.
Очнитесь! Потратьте остаток жизни с пользой. Как? Без крайностей. Без схимы монаха, но и без жертв во имя власти и золота. Бегите от тех, кто не видит в жизни смысла и плетется по ней. Отчаяние. Боль. Страх. Тяжесть. Есть только один способ избавиться от этого – смерть. Но нет. Нет! Ни за что! Какова бы ни была жизнь, смерть хуже. Это ничто. Мысля трезво, приходишь к выводу, что нет в ней ничего страшного: ты не встретишь ее, черную с косой, не узнаешь, что умер, – но что твоя логика в сравнении с древним ужасом?
Смерть есть нечто такое, чего нет, поэтому ты бессилен в попытках проникнуть в ее таинство. Единственное, что ты можешь, – это представить, как в последний миг погаснет в глазах свет и что-то для тебя изменится. Это будет переход из одного состояния в другое, в течение которого ты продолжишь быть личностью, чтобы как бы извне смотреть на процесс. И, хотя ты не веришь в жизнь после смерти и знаешь, что процесса не будет, ты не можешь представить это иначе. Твоя реальность – ты сам. Не осилить простой, в общем-то факт, что однажды она останется, чтобы быть еще долго, а тебя в ней не будет. Совсем. Нигде.
Поэтому так хочется поверить в то, что есть иной мир, в котором ты окажешься после смерти. Так спокойнее. В конце концов, есть ли хоть одно доказательство того, что его нет? Чем же в таком случае ты лучше? Ввязываясь в спор, в котором нельзя постичь истину, ты бессмысленно тратишь время. Знание сокрыто от всех до того мига, когда в последний раз ударит сердце в груди. Если душа не бессмертна и загробной жизни нет, то мы не узнаем об этом, а если прав был верующий, то раскроется пред нами вечность, непознанная там, внизу, когда мы были людьми, и наши души сольются с ней. Не узнают об этом живые. Они стоят в общей очереди к истине, и эта очередь не так длинна, как им кажется».
Он поставил точку, закрыл тетрадь в коричневой обложке и пошел ужинать.
На кухне, не удержавшись, он вновь открыл тетрадь, ближе к концу, там, где хранил разные мысли, складывая их про запас («эссе», как он называл их не без доли иронии), и слова сами собой полились. Он едва успевал их записывать.
«Если снимешь со всех маски и увидишь их лица – выдержишь ли? Не воскликнешь ли тут же с ужасом и отвращением: «Сейчас же верните приятность, не нужна мне правда!»? Мы научились носить маски и не любим заглядывать под чужие. Нас устраивают люди-проекции, в которые мы бессознательно вкладываем свое видение мира. Человек – единственный зверь, умеющий прятаться не только от других, но и от себя. Иногда нужны годы, чтобы найти свою собственную суть под слоями искуснейших самообманов и мнимостей. Если ты ежедневно принимаешь душ, насколько ты чист внутри? Если болтаешь умно, на самом ли деле умен? У многих не хватит духу сказать тебе правду. А если отважатся и скажут, разве поверишь им, желая слышать лишь то, что соответствует твоему представлению о себе? Разве хочешь знать их мысли?
Ты один. Один в безразличном мире. Так тебе кажется. Когда ты смеешься, всегда ли тебе весело? Не думал ли ты о смерти, как о способе избавиться от боли? Когда тебя ранят ложью, предательством, когда злят и пользуются тобой как средством, не хочешь ли ты убить? Сделать больно? Подтолкнуть падающего? Здесь каждый сам за себя. Здесь выживают. Когда ты срываешься и вгрызаешься зверем в мясо, всегда ли потом раскаиваешься?
Инстинкты тебя пугают?
Не от этого ли все твои комплексы, которыми ты отгораживаешься от зверя?
О проекте
О подписке