Моему другу и первому читателю

Степанищеву С. В. посвящается.

© Алексей Доброхотов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первая сотка

Солнце уже коснулось горизонта, когда Тимофей Иванович добрался до своих шести соток. Приткнул к стене дома тележку с газовым баллоном, неторопливо скинул на крыльцо обтрепанный рюкзак, оттягивающий спину, устало опустился на истертые годами деревянные ступени, прогретые за день июльским солнцем, широкой ладонью стер с лица крупный пот и вздохнул полной грудью напоенный ароматами сада теплый, вечерний воздух.

Дошел. Вернулся. Дома…

Минута, другая и дорожная усталость нехотя сползла с угловатых плеч на жилистые руки, обтекла острые колени и растворилась в пыли стоптанных сандалет.

Невысокий, поджарый старик с костистым обветренным лицом вечного труженика, он был тем, о ком говорят – «простой человек», ничем особенно не одаренный, ничем не знаменитый, являвший собой обыкновенную статистическую единицу: сначала рождаемости, потом успеваемости, затем производительности, а после – продолжительности жизни, перевалившей далеко за семьдесят. Пенсионер, каких много. Один из числа тех, что сидят по вечерам на скамейке возле своего дома в ожидании собеседника, или безразлично жуют в кресле телевизионную жвачку, проедая последнее время, или скромно копошатся на маленьком клочке богом забытой земли. Отработанный обществом материал, предоставленный самому себе.

Он не спешил открывать дом. Обвел хозяйским взглядом владения: все ли в порядке, нет ли перемен; одобрительно кивнул своим молчаливым питомцам, мол, заждались, соскучились, погодите чуток сейчас подкормлю… поднялся и неторопливым шагом направился к сараю. Приветливо скрипнула дощатая дверь, плотный полумрак радушно обступил хозяина. Узловатые пальцы привычно обхватили отшлифованный черенок лопаты. «Зачем лопата? Лопата не нужна. Где то тут была лейка…», – он обвел взглядом аккуратно сложенный садовый инвентарь. Все, вроде бы, находилось на своих местах. Так, как он, уезжая, оставил. Грабли, ведра, баки, шланги, мотыги, разнокалиберные тяпки. В глубине ежом топорщилась укладка разношерстых дров. Мотки проволоки вперемешку с веревками и пыльными тряпками свили в дальнем углу роскошное гнездо. Старая парниковая пленка ледяными торосами наползла на стопку битых кирпичей… Но лейки нигде не видно. Где же лейка?.. Может, оставил на улице?

Тимофей Иванович вышел в сад, обошел грядки, заглянул в парник. Безрезультатно. Что за глупость?.. Не в доме же ее бросил?..

Вернулся, отпер входную дверь, бегло осмотрел веранду, кухню, комнату. Все как всегда на месте, а лейки нет.

Вышел на крыльцо. Смеркалось…

Поздно уже поливать. Пока разведешь привезенное удобрение, пока обойдешь грядки, ночь окутает землю. Обидно…

Подхватил тяжелый рюкзак и хлопнул дверью.

* * *

Свою жизнь Тимофей Иванович прожил размеренно и спокойно. Ничем особенно голову не утруждал. Вперед не рвался. Хвостом не тащился. Порядков не нарушал. Партию не ругал. На собрания ходил. План выполнял. Начальства слушался. Питался плодами рук своих. И считал это правильным.

В год смерти Вождя народов закончил восьмилетку. Поступил в ремесленное училище. Оттуда пошел в армию. Из армии – на завод. Дальше, как по инструкции: общежитие, свадьба, отдельная комната, дочь, сын, квартира. Не большая, двухкомнатная, отдельная. В доме самой демократичной архитектуры, названном по имени вождя и вдохновителя – «хрущевками». Дальше, пошло – поехало: станок, дом, станок. По выходным уборка, магазин, телевизор. Иногда рыбалка, баня и водка. Как короткий глоток воды в июньский зной. И снова завод, дом, завод. Из года в год одно и то же, одна дорога, в любую погоду, до самой пенсии. Жизнь как один день. И вспомнить толком нечего…

Даже лихолетняя «Перестройка», казалось, прошла мимо. Не ударила потерянными накоплениями. Нечего толком не скопил. Только проглотила прошлое, как омут. Даже осознания причастности к великому делу не оставила. Кроме шести соток, что под самый занавес, перед пенсией, выделили и сразу забыли, как отрезали. Словно и не числился, словно умер лет двести тому назад, растворился без следа в суете нового мышления. В один день обнулили весь долгий срок упорного труда, перевыполнения плана, борьбы за повышение качества, как будто списали все те миллионы изготовленных деталей, в чьем предназначении он так толком и не разобрался.

Осталась только старая докучливая жена, двое взрослых, отделившихся детей и шесть соток земли, своей, единственно близкой, где только чувствуешь себя до сих пор живым.

* * *

До выхода на пенсию Тимофей Иванович особенно не задумывался о смысле своей жизни. Твердо знал слесарное дело, считался уважаемым человеком и находился на хорошем счету у начальства. Заумные философические бредни составляли удел «белоручек», «очкастых интеллигентов», тое есть всех тех, кому по большому счету, не место в правильном обществе. Он относил себя к «его величеству рабочему классу», «соли земли», «гражданину лучшей страны на свете». Его труд крепил оборону Родины, вливался в широкий поток плановых показателей, повышал уровень жизни трудящихся, вставал непреодолимым щитом на пути ползучего империализма. Все казалось простым и ясным. Любые возникающие сложные вопросы охотно разъясняла Партия или жена. Если одна что-то не успевала или не могла вовремя объяснить, то другая охотно восполняла образовавшийся пробел. При этом главное всегда сводилось к одному – работай, как следует, остальное приложится. Будущее будет светлым.

И Тимофей Иванович добросовестно срезал стружку с металлических болванок, отсиживал положенное время на собраниях и носил зарплату жене. Шли годы. Все постепенно складывалось – обыкновенным порядком, как у всех. Жили как люди, не хуже других. Как ни как не воровал, пьяным по канавам не валялся, на производстве не отставал, план давал, жену не бил, двоих детей растил, квартиру получил, холодильник купил, водочку попивал, но в меру, премии до дома доносил, иногда на рыбалку с друзьями ездил. Что еще надо? На праздники стол собирал, родственников поздравлять не забывал, дети учились не хуже всех. Даже мопед сыну сладил. Казалось, сложилась жизнь. Но что-то на душе постанывало. Что-то с каждым годом все отчетливее скреблось и ныло, покалывало изнутри, не находя выхода, как долго вызревающий птенец. Какая-то глубокая тоска. Особенно по вечерам в воскресенье, после выходных, когда, отужинав, он медленно отходил ко сну. Жена гасила свет, говорила: «Давай спи. Завтра на работу». А не спалось. Часы медленно отсчитывали минуты, по стене бегали белые тени от света фар проходивших мимо машин, и разные мысли вслед за ними быстро проносились в голове. Зачем? Куда? Почему? Безответные, муторные, тяжелые.

Впрочем, к утру от них не оставалось и следа.

Выходные кончились, думал он, а толком ничего не сделано. Столько планов складывалось на неделе и опять все впустую. Жена все время забрала на разные глупости. Хотел на рыбалку поехать, а пришлось в магазин идти. Хотел собрать с сыном модель планера, а весь день чинил в коридоре вешалку. Потом серия очередная по телевизору, как ее не посмотришь? Спортивные новости, обычные новости… О чем завтра на работе говорить? Ужин и… все, день кончился. Что-то не так идет, как нужно. Нет радости на душе, нет волнения. Застойно, словно в болоте. Даже кроссворд не успел дорешать. Короткие какие-то выходные. Ничего не успеваешь. Ничего на себя не остается. Завтра снова завод, станок, болванки, стружка. Пятьдесят грамм за проходной, ужин, телевизор и опять спать, без мыслей, без снов. И так до следующего воскресенья. Что-то неправильно в жизни устроено. Дни катятся, как смазанный подшипник. Сидишь сверху, мир кружиться и сливается перед глазами в сплошные одинаковые круги.

Иногда хотелось вдруг бросить все, куда-нибудь уехать, начать все сначала, по другому. Так, как это бывает в кино. Непременно счастливо, радостно, необыкновенно. Может быть, даже героически. Вот пригласят его на какой-нибудь особенный военный завод. Поручат что-нибудь сделать эдакое. Он сделает, да так, что все ахнут. И дадут ему огромную премию, большой портрет повесят на доску почета, изберут делегатом съезда, сделают Героем труда. Сразу же все станут ходить к нему за советом: бригадир, начальник цеха, и даже сам директор. Начнут спрашивать, как бы так дело поставить, чтобы теперь все время получалось не хуже. И уговорят пойти в мастера. Назначат наставником молодежи. Положат большую персональную зарплату, непременно с надбавкой. Выделят машину, земельный участок под дачу, румынскую стенку, куда жена сразу выставит фотографии, наградные листы и хрусталь, как в музее. На дачу он, конечно же, переселит родителей и будет их навещать по выходным, приезжая всей семьей на машине. И день будет солнечный, и стол на веранде широкий, и вина много, и друзья будут чествовать, и смех покатится рекою, и красивые комсомолки будут смотреть восхищенными взорами. Жена станет нежная, дети послушные, нельзя же им позорить такого отца, передовика и орденоносца. Хорошо станет. И путевка на юг ему первому, и море самое синее, и пляж золотой, и пальмы с широкими листьями прямо над головой. И никакого начальства…

Мечты, пустые мечты. Скользят по гладкой поверхности мысли, обдают душу прохладой надежды, как щель в оконной раме. Сидишь в уюте за толстым стеклом, а там, снаружи кто-то, нагнувшись вперед, ломает напористый ветер, и наградой ему – синий платочек в белой руке с балкона напротив. И он бы пошел, и он бы так смог, но никто не зовет, никто нигде не ждет, никто ничего особенного не поручает, хотя он вполне смог бы и сделать. Но выходить из теплого дома незачем, да и вообще, что там, в другом месте, среди чужих людей делать? Пустота чужбины пугала, а привычная устроенность с каждым годом затягивала все глубже.

Что я могу, кроме того, что делаю? Чем я лучше других? Все делают это, и я должен. План надо давать. Детей растить, – думал он, – Пусть хоть они поживут счастливо. Может, у них будет иначе, понятнее, лучше. Стране нужны детали. Детям нужны деньги. Все это дает завод. Надо идти работать.

Мысли загонялись на привычный круг, и он тихо засыпал…

Шло время. Год следовал за годом. Дети росли, выросли и ушли, а вечерние, воскресные мысли в голове остались. Только стали еще острее, колючее, жестче. А тоска их порождающая – беспощаднее, злее. Она выходила из темных углов проваленной в ночь комнаты, наваливалась на душу и душила за что-то несбывшееся, не совершенное, непонятое, пропущенное. Становилось жалко себя, череды скоро прожитых лет, напрасно потраченного времени, стыдно за свою мягкотелость. Хотелось отбросить привычную уступчивость, проявить мужскую твердость. Но он не находил того, на чем нужно настаивать. Все, что жена делала – вроде как, правильно. Начальство зря не цеплялось. Менять, казалось, нечего.

Катилось колесо жизни круг за кругом, вращалась одна и та же дорога, сменяли друг друга привычные надоевшие дела, как стеклянные, одинаковые бусинки. И нет из этого выхода, как нет оправданий перед щемящей душу тоской по бездарно ушедшим годам. Лишь изредка заполняла пустоту обжигающая горло водка и пустой хмель заслонял беспечным весельем наползающую неудовлетворенность. Он чувствовал, что есть что-то помимо того, что он видел, делал, за что голосовал, что-то, что находится выше того, что он имел, ел и носил. Но что, оставалось для него тайной, сокрытой в темных углах сумеречной комнаты.

* * *

Привычный круг жизни разорвался шестью сотками.

Невзрачный, поросший лесом клочок земли вторгся в его мир, словно иная планета. Правда, как все значимое, что случается в жизни, осознал это Тимофей Иванович лишь годы спустя. Сначала же, преисполненный энтузиазма быстренько решить продовольственную программу в масштабе отдельно взятой семьи, засучив рукава и призвав в помощь бывалых друзей по рыбалке, он принялся раскорчевывать лесную делянку. Но, вскоре, осушив до дна романтический сосуд новизны и батарею привезенной водки, добровольные помощники оставили его наедине с природой и кучей непредвиденных проблем. Никто не испытывал острого желания долго мучить себя изнуряющим трудом вдали от нормальных условий жизни. Дружба дружбой, но без крыши над головой, горячей воды и пищи, мягкой постели, сухой и теплой одежды, открытым лицом кормить рой ненасытных комаров за здорово живешь, дураков мало. Пришлось самому с помощью повзрослевшего сына осваивать целину. И путь от тяжелых пней ломило поясницу и отвратительно чвакала болотная жижа внутри прохудившихся сапог, зато никто не указывал, что делать. И тут Тимофей Иванович впервые почувствовал некоторую растерянность. Ему приходилось все чаще самому принимать ответственные решения. Здесь всё зависело только от него. Плохо получится или хорошо – значения не имело. Как решит, так и будет. Эта земля принимала все и становилась такой, какой он захочет сделать ее, на ровном, чистом месте.

Это новое осознание непривычной ответственности приятно пощекотало изнывающую душу. Причем настолько, что ежевоскресная тоска, как-то незаметно скукожившись, и он с удовлетворением отмечал, что, несмотря на боли в спине, за день успевал сотворить не мало полезных дел. Завтра можно будет заняться новыми, не менее важными, что позволит приблизить воплощение того замысла, зародившегося по дороге на участок, когда утром в электричке задремавший сосед уронил на колени раскрытый журнал и цветная фотография аккуратного белого домика, утопающего в тени цветущего сада, приковала к себе внимание. «И я хочу построить такой же», – подумал Тимофей Иванович. На станции в киоске он купил тот же номер, вырезал фотографию, аккуратно сложил в записную книжку и стал думать, как можно использовать сучковатые бревна, небрежно сваленные в дальнем углу раскорчеванного участка.

С того дня картофельные грядки незаметно отодвинулись на второй план. Мозолистые рабочие руки охватил нестерпимый строительный зуд. С разных сторон стаскивался всякий подручный материал, и спустя год неказистый бревенчатый сруб, весьма отдаленно напоминающий журнальный образец, вырос на месте перекопанных кочек.

Два последующих года Тимофей Иванович отделывал и обустраивал новое строение. Преодолевая великое сопротивление супруги, вытащил из нее деньги на закупку оконных рам, кирпича и рубероида. Сам, по книжным руководствам, сложил печь-шведку. Добыл где-то старых дверей и вагонки. Кропотливо обшил и покрасил стены. Поклеил внутри обои. На новоселье пригласил всех. Но приехала только жена с дочерью. Переночевали, посетовали на отсутствие горячей воды, заметили, что у соседей дом получился больше и лучше, и уехали, так и не оценив в должной мере того труда, что вложился в воплощение долгой мечты.

Если бы они знали, сколько денег затратил сосед на строительный материал, и какими скромными средствами обошелся он, то, наверное, оценили бы домик несколько иначе. Но Тимофей Иванович не стал им рассказывать, а они, по свойственной им женской легкомысленности, не захотели вдаваться в скучные детали строительства. Тем более, что их явно не устраивали бытовые подробности проживания в сельской местности.

И снова прошлось строителю напрягать воображение и конструировать водонагревательную систему. Местный совхозный работяга за пару бутылок водки сварил столитровый «самовар». Частично разобрав дымоход, Тимофей Иванович вмонтировал его в печь. По отводной трубе горячая вода подавалась на мойку. Холодная – ручным насосом нагнеталась из колодца. Сточная – по трубам уходила в яму.

Но и этот шедевр инженерной мысли не привел в восторг взыскательную женскую половину. Жена лишь сухо заметила, что несмотря на наличие в доме горячей воды, вымыться целиком все равно негде. И только после того, как ровно через год на участке появилась маленькая банька, супруга прожила на даче ровно две недели. После чего ей стало скучно, и она уехала обратно в город.

Может быть, на этом и закончилось бы увлеченное освоение Тимофеем Ивановичем отдельного клочка земли, как это происходило в большинстве случаев, если бы все только ограничилось героическим преодолением бытовых трудностей. Но не это составляло главное достоинство участка. Здесь, вдали от привычного круга формальной жизни, предоставленный самому себе, как Робинзон Крузо, он невольно прикоснулся к великому таинству созидания жизни.