Глава 1. Тень сокола

Анатолийская земля дышала зноем, густым, как pekmez (пекмез – виноградная патока). Полуденное солнце, стояло в самом зените своей власти, заливая долину пограничной реки Сакарья расплавленным золотом и заставляя воздух дрожать над раскаленными камнями.

Даже тени от редких, горделивых платанов, казалось, съежились, предлагая лишь призрачное спасение от всепроникающего жара. В такие часы жизнь в стойбище племени Кайы, раскинувшем свои черные, просмоленные шатры – просторную oba (оба – кочевой лагерь) – у лесистого подножия горы Доманич, замирала, словно подчиняясь древнему, неписаному закону полуденной сиесты.

Лишь неумолчный, почти металлический стрекот цикад да редкое, ленивое фырканье коней, стоявших на привязи в тени навесов, нарушали эту тягучую, знойную дремоту.

Осман, младший сын недавно покинувшего этот бренный мир Эртугрула-бея, стоял на невысоком, но стратегически выгодном холме, откуда вся долина простиралась как на ладони. Ему едва минуло двадцать три года – возраст, когда кровь в жилах бурлит, как молодой şarap (шарап – вино), а сердце неудержимо жаждет подвигов, славы и признания. Однако сейчас его лицо, уже обветренное степными ветрами и тронутое стойким загаром до благородного цвета старой меди, выражало серьезность, свойственную скорее мужу зрелых лет, обремененному грузом ответственности.

Черные, как полированные агаты, глаза, унаследованные от матери, Халиме-хатун, внимательно, почти хищно изучали горизонт, словно пытались разглядеть там не только дрожащее марево над выжженной травой, но и саму туманную, непредсказуемую госпожу Судьбу – kader (кадер – судьба, рок). Он искал знаки, предзнаменования, что-то, что подтвердило бы смутные, но настойчивые предчувствия, терзавшие его душу.

Рядом с ним, чуть поодаль, примостился на выщербленном сером валуне Акче Коджа, один из самых верных и испытанных alp (алп – воин, витязь) его покойного отца, а ныне – его собственный наставник, советник и, можно сказать, живая летопись племени.

Густая, как снег на вершинах Улудага, седая борода Акче Коджи спадала на широкую, все еще могучую грудь, а глаза, хоть и выцветшие от безжалостного времени и многих битв, все еще сохраняли орлиную зоркость и мудрый, всепонимающий блеск.

Он был одним из тех немногих, кто помнил еще деда Османа, Сулеймана Шаха, и долгий, полный опасностей исход Кайы из глубин Азии.

– Все спокойно, beyim (беим – мой господин), – произнес старик своим рокочущим, привыкшим отдавать команды голосом, не поворачивая, однако, головы. Его взгляд был устремлен туда же, куда и взгляд Османа – на запад, в сторону византийских рубежей.

– Румы, византийцы то есть, после последней хорошей трепки, что мы им задали у Инегёля, сидят в своих каменных крепостях тише мыши под веником. Их tekfur (текфур – византийский наместник, правитель крепости) из Биледжика, говорят, даже подумывает прислать дары. İnşallah (Иншаллах – если на то будет воля Аллаха), этот страх продержится подольше.

Осман медленно, задумчиво кивнул, не отрывая взгляда от едва различимой вдали серебристой ленты реки.

– Тишина, Акче-ага, бывает обманчивее любого крика. Иной раз она предвестник бури, а не затишья. Слишком уж они тихи, эти текфуры. Словно yılan (йылан – змея), пригревшаяся на солнце, – мягко стелет, да больно жалит.

А вести от сельджукского султана из Коньи, что доходят до нас с караванами, все тревожнее и тревожнее. Власть его, говорят, стала тенью самой себя, а визири плетут интриги, не стесняясь белого дня.

Великие бейлики вокруг – Караманиды, Гермияниды – все больше смотрят на собственные нужды и выгоды, забыв о былом единстве.

Devlet (девлет – государство, держава) распадается на куски, как старый, изъеденный молью ковер. И каждый норовит урвать лоскут побольше.

Акче Коджа издал тяжелый вздох, в котором слышалась и горечь, и усталость прожитых лет. Слова молодого вождя были не просто юношеским максимализмом, а суровой, неприкрашенной правдой. Великий Сельджукский султанат Рума, некогда гроза всего христианского Леванта и надежная опора для тюркских племен Анатолии, неумолимо трещал по швам.

Монгольское иго, как ржавчина, подточило его внутренние силы, а бесконечные династические распри и своеволие местных правителей-беев довершали дело, растаскивая остатки былого могущества.

– Твой отец, Эртугрул Гази, да освятит Аллах его светлую душу и упокоит в райских садах, – Акче Коджа прикрыл глаза на мгновение, словно отдавая дань памяти ушедшему вождю, – всегда говорил: «Сила не в размере твоего стада, Осман, и не в длине твоего меча, а в единстве твоих пастухов и верности твоих воинов». Он был мастером этого дела, maşallah (машаллах – слава Аллаху, выражение восхищения). Умел находить общий язык даже с теми, кто исподтишка точил на него нож за пазухой или распускал грязные слухи. Его уважали и боялись. Его слово было тверже камня.

Осман криво усмехнулся, но в глубине его темных глаз не было и тени веселья.

– Отец был велик, спору нет. Его имя гремело от Эгейского моря до границ Армении. Мне же, его сыну, еще только предстоит заслужить такое уважение, выковать его в огне битв и мудрости решений. Пока мы, Кайы, лишь одно из многих тюркских племен, кочующих по этим землям, ищущих свою долю, свою плодородную yurt (юрт – родина, земля кочевья), где можно было бы без опаски растить детей и пасти стада. Но я видел сон, Акче-ага… Сон, который не дает мне покоя ни днем, ни ночью.

Старый воин мгновенно насторожился, всем своим видом показывая предельную концентрацию. О снах Османа в племени уже начинали ходить приглушенные, но настойчивые толки, передаваемые шепотом от шатра к шатру. Особенно часто вспоминали тот, что он увидел несколько лет назад в доме святого шейха Эдебали, чью дочь, прекрасную Малхун-хатун, Осман мечтал назвать своей женой.

В том сне луна, полная и сияющая, вышла из груди праведного шейха и, переплыв ночное небо, вошла в грудь самого Османа. А затем из его собственного тела, из самого сердца, выросло огромное, могучее дерево, ветви которого раскинулись так широко, что тень от них накрыла весь известный мир – горы, реки, города…

Шейх Эдебали, мудрец, чье слово ценилось на вес золота, истолковал этот сон как предзнаменование великой империи, которая произойдет от Османа и его потомков.

– И что же на этот раз привиделось тебе, Осман-бей? – Голос Акче Коджи стал тише, почти благоговейным.

– Я снова видел сокола, – медленно, подбирая слова, произнес Осман, не отрывая взгляда от той точки на горизонте, где небо сливалось с землей. – Могучего, с черным оперением и глазами, как два раскаленных угля. Он парил высоко-высоко, над этими горами, над этими долинами, над нашим стойбищем.

И тень от его распростертых крыльев была не тенью страха или угрозы, а тенью защиты, покровительства. А затем, прямо в небе, сокол обернулся знаменем, нашим знаменем Кайы – синим полотнищем с белым луком и двумя стрелами.

И оно взвилось еще выше, так высоко, что, казалось, коснулось самого престола Всевышнего. Люди внизу, наши люди, смотрели вверх и лица их были полны надежды. Umut (умут – надежда) – вот что я увидел.

Акче Коджа долго молчал, задумчиво поглаживая свою окладистую бороду. Слова молодого вождя, произнесенные ровным, но полным сдерживаемой внутренней силы голосом, обладали странной, почти гипнотической властью. В них слышалась не только юношеская мечтательность, но и твердая, почти сформировавшаяся воля.

– Hayırlı olsun (хайырлы олсун – пусть будет к добру), – наконец промолвил он с глубоким вздохом.

– Великие сны, Осман, посылаются только великим людям, тем, кого Аллах избирает для свершений. Твой дед, Сулейман Шах, да будет доволен им Всевышний, привел наше племя из далеких, раскаленных солнцем степей Хорасана, спасая от монгольского нашествия. Твой отец, Эртугрул Гази, нашел нам эту землю, отвоевал ее у неверных мечом и мудрым словом.

Возможно, Осман, именно тебе предстоит сделать так, чтобы эта земля, эти долины и горы, стали не просто временным пристанищем, не очередным yaylak (яйлак – летнее пастбище) или kışlak (кышлак – зимнее стойбище), а настоящим, вечным домом. Vatan (ватан – родина) для всех Кайы и для тех, кто придет под твое знамя.

В этот самый момент, словно в подтверждение его слов или как ответ на невысказанный вопрос Османа, со стороны предгорий, с той тропы, что вела к византийским землям, донесся едва различимый, но нарастающий стук множества копыт.

Осман и Акче Коджа одновременно, как по команде, повернули головы. Несколько всадников, покрытых пылью дорог, быстро, почти отчаянно приближались к стойбищу.

По характерной посадке, по изможденным, но решительным лицам, Осман сразу узнал своих лучших разведчиков – братьев Конура и Аксунгара, – отправленных им три дня назад с рискованным заданием в самое логово врага, к стенам византийской крепости Биледжик.

Выражение лица молодого вождя мгновенно стало жестким, словно высеченным из камня. Исчезла всякая мечтательность, осталась лишь стальная решимость.

– Кажется, наша послеобеденная тишина закончилась, Акче-ага, – голос Османа был спокоен, но в нем зазвенели металлические нотки. – Посмотрим, какие вести они нам принесли. Haberler iyi mi, kötü mü? ( Новости хорошие или плохие?) Или, быть может, вести, что изменят все?

Он решительно, упругим шагом направился вниз по склону холма, на ходу инстинктивно поправляя тяжелый пояс с коротким, но смертоносным ятаганом. Акче Коджа, кряхтя, поднялся со своего камня и последовал за ним, слегка качая головой, но в его старых глазах мелькнул огонек – не то тревоги, не то предвкушения.

Он видел в Османе ту же неукротимую, первобытную энергию, что некогда горела в его отце, Эртугруле, но приправленную какой-то новой, еще не до конца понятной ему самому дерзостью и почти безрассудной отвагой.

Дерзостью, которая могла либо вознести их маленькое, но гордое племя к невиданным доселе высотам, либо низвергнуть в бездонную пропасть забвения.

Спускаясь, Осман окинул взглядом раскинувшуюся внизу oba (кочевой лагерь). Дымки от очагов уже снова поднимались к небу – женщины начинали готовить вечернюю трапезу. Дети, очнувшись от дневного зноя, с криками носились между шатрами. Старики сидели на циновках, обсуждая свои нехитрые дела. Это был его народ, его millet (миллет – нация, народ).

Ради них он был готов на все. Ради них он должен был превратить свои сны в явь.

Солнце все так же нещадно палило, но воздух больше не казался сонным или застывшим. Он вибрировал, словно натянутая тетива лука, наполненный смутным, но всепроникающим предчувствием.

Предчувствием неотвратимой бури, которая вот-вот должна была разразиться над этой древней, многострадальной землей. И Осман знал – он должен быть в самом ее сердце.