Через беспорядочное нагромождение черных деревянных бараков я выхожу к заснеженному берегу реки. Я беззвучно ступаю по мягкому декабрьскому снегу, в оранжевом свете фонарей блестят новые машины, стоящие во дворах у черных бараков. Беглецу не получится скрыться, если все разом выглянут из своих домов. Всем приготовиться! Я чувствую, как весь город встает, накидывает пуховики и тянется к прихожим, но я уже на берегу и они меня не увидят. На берегу стоят тенты и декорации. На одной надувной арке написано «Старт», а на другой – «Финиш». Я слышу рев моторов. Это гонки на снегоходах. Пользуясь своим бейджиком, я прохожу в палатку с фуршетом. Я беру кусок пирога с морошкой, маленький кусок строганины, пластиковый стаканчик газированной San Pellegrino, выпиваю через силу и, со все возрастающей тревогой, смотрю на свою пластиковую тарелку. Люди в палатке молча едят, не обсуждая гонки.
Я ухожу с гонок, не дожидаясь результатов и победителей. Снегоходы трещат на реке, мерцая фарами в темноте и поднимая снежные вихри. Я иду по направлению к квартире. Потом решаю провести вечер в «Линкоре». Мне надо поговорить. Через 3 минуты я на месте.
В «Линкоре» пусто и темно. Музыки нет. Сегодня понедельник. Я сажусь за столик у окна, не обращая внимания на сумрачную Карину, которая приносит меню.
– Рубль обезумел, сможешь ли ты совладать с ним? – спрашивает у меня Андреев, отодвигая стул и подсаживаясь за столик. – Водочки нам дайте. Графинчик на 300.
Карина кивает.
– Мы домой летим, – тупо уставившись в меню, говорю я. – Я чувствую себя как норильские шахтеры в 1991 году.
– Да?
– Они всю жизнь копили советские рубли в ледяном аду, а потом в один миг эти деньги обесценились, – объясняю я. – И вместо домика на юге или там квартиры… Они так и остались в аду.
– Да не дрейфь ты так. Вон на Карину посмотри, расслабься, как всегда. Сюда все кризисы доходят очень слабой волной, – Андреев разливает водку по стопкам.
Я покорно выпиваю и сообщаю:
– Завтра я иду в банк, а через две недели вылетаю в отпуск с последующим увольнением.
– Не надо поддаваться панике.
– Я не верю Сбербанку. Пусть отдаст мне мои доллары в бумаге.
– Покупай рубль, самое то.
– Нет. Просто оставлю доллары у себя. Может это начало пиздеца. Может норильские шахтеры – это мы, – я аккуратно разрываю салфетки на мелкие кусочки.
– Опять накрутил себя.
– В любом случае тут нечего делать. Выборы закончились. Мы не создаем продающий контент, не следим за актуальной повесткой. В стране пиздец с национальной валютой, – говорю я.
– Ты пей, пей.
– Народ в панике снимает деньги в банках. Здесь об этом с начала месяца ни слова, – я роюсь в портфеле. – Так можно вообще навыки утратить, ты только посмотри на это, – я достаю местное издание с заголовком на первой странице: «Лисенок перебежал дорогу».
– Я в курсе, – говорит Андреев.
Край мой, скромный, чистый, родной! Сколько радости, сколько нежно глубоких чувств принесли сердцу моему твои завьюженные просторы! Как много добра подарил ты мне! Как засиял передо мною мир людской на твоем чистом фоне! Как подобрел я сам. Как наполнил меня ты до края желанием творить добрые дела для моего народа. Любовью ты наполнил сердце мое! Вдохновил меня для понимания великого! И так далее и тому подобное…что-то в этом роде.
– Ким Алексеевич! Ведь это наши корни! Вот они, наши корни! – восторженно говорит молодая блондинка грозному мужику на соседнем месте. Тот что-то неразборчиво бурчит в ответ.
На время взлета свет в салоне выключается и только оранжевые лампочки горят над пассажирами. Свет не включают во время полета. Я не притрагиваюсь к своей порции кофе с паштетом и смотрю в иллюминатор на крутящийся пропеллер турбовинтового двигателя, мелькающий в окружающей плотной тьме. Больше там ничего не видно. Самолет только что поднялся над облаками с мокрым снегом и меня беспокоит возможное обледенение. Так происходит много катастроф.
Ремингтон Стил проснулся в своей роскошной кровати в своем роскошном пентхаусе на вершине 126-этажного небоскреба в элитном районе и, зевая, почесываясь и потягиваясь, зазвонил в колокольчик у изголовья огромной роскошной широченной 30-футовой постели. Вскоре в роскошную спальню, отделанную роскошным венецианским мрамором и барочными барельефами с роскошными позолоченными херувимами, с двумя стоящими, подобно стражникам, ангелами у входа по обе стороны от огромной роскошной двухстворчатой двери из американской секвойи и мореного дуба, высотой в 20 футов, вошла заспанная Консуэла, в своем черно-белом наряде горничной, с щеткой для пыли и пульверизатором в руках. Пальмы за окном качались, казалось, в такт с шумом океанского прибоя.
– Грасиас, сеньор!
– Консуэла, доброе утро! Приготовь мне джакузи, будь добра, и побыстрей. И потом, скажи мне: оно встало?
– Си, сеньор. Оно принимает ванную. Я сейчас же займусь вашим джакузи, – проговорила горничная.
Ремингтон подошел к огромному окну. Рассвет вставал над городом и небоскребы как будто нежились в ярких лучах мягкого солнечного света. Он подумал о любви, об их любви, которая была такой яркой в начале и стала такой мрачной сейчас и о тех, казалось бы, давно забытых чувствах, что пробудила в нем молоденькая восемнадцатилетняя Патриция Дорси. Такая молодая, и все же такая талантливая, и красивая, с лицом лани и глазами смеющейся кошки, телом Афродиты… Такая не такая, как его супруга, жена, миссис Эвелин Стил, в девичестве Уоллес, актриса. Кинозвезда. Суперзвезда. Жена. Эвелин Уоллес. Дерьмо высшего класса. Миссис Эвелин Стил.
Как жаль, что уже нельзя так просто взять и вернуть все назад, все то, что было между ними в первые годы брака, в те дни, когда успех вез их в ослепительно сияющей золотой колеснице роскоши, славы и благополучия, достатка и желания. Конечно, и тогда было то, с чем приходилось бороться, но ведь это именно то, за что и должен сражаться мужчина – любовь любимой женщины, обуреваемой тысячами, или даже миллиардами, как было в год выхода первого сезона «Хьюстона», поклонников. Но он принимал это тогда, ведь она была его и только его, а не тогда, когда уже не только его, а его и того мерзкого пластического хирурга, Ганса Штолля, который перетрахал, кажется, всех своих клиенток, а потом еще его, Ганса Штолля и того теннисиста, после чего его, Ганса Штолля, теннисиста, регбиста, дантиста, массажиста, юриста, таксиста, саксофониста, эксгибициониста, вуайериста, гольфиста и еще многих других, а потом уже только тех, других, а не его. Тогда уже перестал принимать. С тех пор прошли годы. Она стала одержима своим телом, одержима мыслью о том, что у нее, невероятными усилиями, вопреки природе, вопреки здравому смыслу, получится сохранить его навсегда, навсегда остаться молодой и упругой. Напрасные надежды, погубившие многих. С другой стороны, иногда думал Ремингтон, почему же человек не может мечтать о самом прекрасном, что есть на свете… Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом – единственная печаль мира. Но какая печаль? Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падучую звезду. Я люблю красоту, подумал Стил, я люблю ее больше всего на свете, я стараюсь впустить ее в свою жизнь хотя бы ненадолго, прикоснуться к ней, насладиться каждым мгновением от встречи с красотой и навсегда оставить ее в своей памяти. Нельзя с ней остаться навсегда, даже надолго, не получается никак, она вылетает из рук как быстрая маленькая птичка, как тот яркий желтый попугай, что однажды залетел к нам в дом, проливается как вода сквозь пальцы, но ведь воду можно зачерпнуть не раз и не два, да, пожалуй, и из разных источников – так зачем же оставаться всегда с одним и тем же ведерком воды – ибо в нем она неизбежно помутнеет, загрязнится, испарится…
Миссис Эвелин Стил вскоре покинула их пентхаус, отправившись на утренний массаж шиацу на бульваре Сансет. Ремингтон прошел в огромную гостиную со множеством пуфиков, кресел, диванов, статуй рыцарей, икон, золотых слоников и ангелочков, отделанную барельефами из красного дерева, изображающими сцены псовой охоты, где грохотал огромный телевизор с последними новостями из мира звезд (а после него началось шоу о салат-барах и педикюре), снял трубку телефона и задумчиво покрутил ее в руке. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, а может быть, и наоборот – куда-то внутрь себя, в глубину своей трепещущей и изнывающей от сладкого предвкушения души. Он набрал номер Патриции. Консуэла возилась где-то на заднем плане, протирая пальмы в огромных кадках и огромные шары в передних лапах огромных золотых львов, то попадая в яркие лучи софитов, то пропадая во мраке за сценой.
– Алло! Вы позвонили Патриции Дорси! Если вы хотите предложить мне роль, звоните моему агенту Ричарду Хершу на номер 525-777-7777! – автоответчик миленьким голоском Патриции отчеканил каждую цифру в номере.
Ремингтон задумался. Он не любил Ричарда Херша. Мерзкий педофил. На студии ходили слухи, что и педофилофил или даже педофилофилофил – он не брезговал и теми, кто любил таких, как он сам, так и теми, кто любил таких, как те, которых он любил, больной ублюдок. Ремингтон вспомнил свою первую ночь с ней, с восемнадцатилетней Патрицией Дорси, восходящей звездой. Она оказалась девственницей. Это было невероятно. После 10 лет в Голливуде и 5-ти мужей!
– Привет, Патриция. Это Стил. Детка, сегодня мы можем увидеться. Приезжай в «Баркадию» на 5-й аллее сегодня в 7 часов вечера. И надень высокие каблуки. Мне нравятся высокие каблуки, – Ремингтон повесил трубку.
Он скинул свой леопардовый халат, прошел комнату с хамамом и домашним солярием, вошел в шубохранилище, облачился в легкий белый пиджак и запрыгнул в красный «Феррари». Дверь гаража поехала вверх и через 5 минут он уже мчался по шоссе, обгоняя неспешные фургончики и желтые школьные автобусы. Его волосы цвета спелой пшеницы развевались на жарком ветру, темные солнцезащитные очки сверкали, ослепительно горел золотой «Ролекс» на загорелом запястье, поросшим жесткими курчавыми волосами шоколадного цвета. Ремигтон подъехал к своему агенту Мо Шиденбауму и зашел в офис «Юниверсал Фокс», минуя огромные стеклянные двери и секретаршу, скрытую огромным аквариумом, полным застенчивых золотых стерлядок. Секретарша изящно управлялась с костяной ложечкой, поедая белужью икру из вазочки работы Фаберже.
– Привет, мистер Стил! Выглядишь все также шикарно!
– Привет, Мо! Есть че?
– Для тебя, мой дорогой Ремингтон, у меня есть лучшая роль, о которой только может мечтать суперзвезда твоего класса.
– Ты меня заинтриговал, Мо, – сказал Ремингтон и приспустил на нос огромные солнцезащитные очки.
– Это новый фильм из серии о непобедимом суперагенте мистере Смите.
Ремингтон заерзал плечами.
– Боже, Рем, ты только послушай название! – воскликнул Мо, – оно поразительно круто! Это невероятный хит! Я вижу огромную кассу!
– Итак, – протянул Ремингтон вопросительно.
– «Умри сегодня навсегда, но не прямо сейчас, а потом, но скоро»!
– Неплохо, – сказал Ремингтон, – мне нравится. Я вижу потенциал. Публике понравится.
– Конечно, – радостно сказал Мо, – мистер Смит не может проиграть или умереть. Он всегда с нами. Он часть нас. Он – актив общества, общество не может потерять его. Истинный народный герой с привкусом британского аристократизма. Это тебе, черт возьми, не «Матрица»! Конечно, будут и напарники – черная одноногая трансгендер-лесбиянка, которую сыграет Скала и Майкл Фассбендер в роли шефа мистера Смита, Нельсона Манделы. Потом еще тот парень из спин-оффа «Железного паука – 3: Мести в воображении»…
– А кто режиссер? – Ремингтон прервал восторженный поток Мо.
– Новый парень в этом деле, но, говорят, талантливый. Наш мексиканский друг. Тоже восходящая звезда. Спилберго, ты, наверное, слышал?
Ремингтон поморщился:
– Ты же знаешь, я не очень доверяю новичкам.
– Это очень талантливый новичок, Рем. Все боссы на него ставят.
– Боссы много на кого ставили. И где они теперь?
– И все же, каков твой ответ? Ты в деле?
– Конечно, Мо, я всегда в деле.
– Ну вот и отлично! Соберись, дружище! Ты в последнее время сам не свой. Что случилось? Эвелин опять чудит?
– Нет, Мо. Мне кажется, я немного сбился с пути. Мне кажется, Эвелин никогда не была тем человеком, который мне нужен. Я хотел бы быть как ты, но…
– Но?..
Глядя в окно, Ремингтон говорил:
– Знаешь, иногда я думаю о тебе и Эдне… Я тебе завидую, потому что у тебя есть кто-то один. Один и тот же человек все эти 30 лет. Ты с ней просыпаешься, ты с ней спишь, ты с ней ешь, занимаешься любовью с одной и той же женщиной. Вы каждый раз просыпаетесь вместе. А я шляюсь с какими-то 20-летними, которые хотят только веселья и дешевого секса, секса, секса… Девки, которые не могут сказать «нет», которым вечно мало, вечно надо еще и еще, и еще, «теперь ты надевай наручники», господи, сколько раз я это слышал, а я, я просто хотел любви, всего лишь хотел, чтобы меня любили, Мо… – Ремингтон снова посмотрел на Мо. У того изо рта шла пена. Заметив взгляд Ремингтона, Мо быстрым движением вытер пену рукавом пиджака и произнес:
– Ничего страшного, Рем, старина. Уверен, ты еще найдешь любовь всей своей жизни.
– Ты знаешь, Мо, дружище, мне кажется, что я уже нашел ее… – сказал Ремингтон, выходя из кабинета.
Ремингтон прошел мимо секретарши Мо и запрыгнул в свой «Феррари». Он мчался на свидание с ней, с Патрицией Дорси. С новой суперзвездой. С актрисой из «Потемок», кумиром подростков во всем северном полушарии. Ее милое эмоциональное лицо, на котором равно играли радость и печаль, обладающее совершенной красотой, 18 лет, идеальное тело. Сегодня она станет его.
Он уже входил в огромные двери «Баркадии» из красного дерева и мореного дуба.
Она уже сидела за своим столиком у огромного окна.
– Привет, детка, – Ремингтон поцеловал Патрицию в щеку, а она ответила долгим страстным поцелуем. В свете заходящего солнца седина на висках Ремингтона казалась снегом с вершины Эвереста.
– Ты опоздал, – надувая губы, произнесла Патриция.
– Детка, ну не надо дуться, не порть наших редких встреч.
– Ты знаешь, Макс тоже всегда опаздывал.
– Старина Макс Фактор.. Отличный парень, что и говорить! Он неплохо сыграл в той телеверсии «Отверженных».
– Ты же прекрасно знаешь, что Макс Пауэр, а не Макс Фактор, был моим вторым мужем. Это был прекрасный, сильный мужчина, с благородной сединой на висках, подобной снегам Антарктиды, решительный и гордый, который всегда знал, что хотел и брал, что хотел. И говорил, что хотел. Каждое его слово было для меня законом… впрочем, у нас не так и много времени было на разговоры. Большую часть нашего времени мы занимались делом и он был очень силен в этом плане. Словом, он, безусловно, обладал всеми теми достоинствами, которых не достает тебе… – сильно и страстно говорила Патриция и глаза ее вспыхивали изумрудным огнем, когда она произносила имя Макса…
– Ни один из них, пришедших до или потом – ни Фонзи Гаррет, который был первым, ни Билл Дьюк что был третьим, ни Каддилак Форд, ставший четвертым, не могли и близко сравниться с Максом… Макс… Макс Паэур был особенном человеком, – продолжала Патриция.
Ремингтон внимательно слушал, ловя каждое ее слово, ни пропуская ни одного звука, исходившего из ее безупречно очерченного рта, ярко-алого от губной помады «Диор»…
– Почему вы расстались? – проговорил он тихо и хрипло.
– Рак отнял его у меня, – продолжала она свою грустную историю, – Я… Я не могла смотреть, как он уходит, как он становится все слабее. Но он смог преодолеть это. И не простил меня, не простил мое предательство. Он ушел… к моей сестре Мейбилин, – слезы как хрустальные льдинки засеребрились у нее на глазах.
– О, Патриция! Ты не виновата. На твоем месте так поступили бы многие женщины, но ты вела себя мужественно. У тебя не было выбора. Неужели он не понимал этого?
– Он так и не простил, не простил – она говорила все тише.
Ремингтон вдруг почувствовал острую жалость к этой женщине. Что будет дальше между ними? Неужели это именно то, чего, казалось, он так и не изведал, несмотря на все эти мимолетные интрижки с молоденькими шлюшками, которые могли дать молодое тело, но ни разу еще не дали то истинное сродство душ, то ощущение искренней близости, воспетое его собственными героями в его собственных мелодрамах? Солнце садилось в море над террасой, огромные лимузины развозили последних гостей, а они все сидели и говорили. И кажется сами звезды рыдали…
…Пум пум пум тын тын тын ту ту тун.
Звенит будильник. Я привстаю на огро… блять, на диване.
О проекте
О подписке
Другие проекты