Памяти моего товарища, младшего сержанта Игоря Лапуки, навсегда оставшегося девятнадцатилетним

Пролог

С севера все еще глухо и редко доносилась артиллерийская канонада, изредка перемежаемая раскатами грозы. Грузные темно-свинцовые тучи наплывали с моря на прибрежную часть полуострова, неся влажную удушающую тяжесть. Джунгли, обступавшие шоссе, накатывали на людские колонны густой и мертвенно-пряный запах разложения. Казалось, сама природа стремилась изгнать из цветущего некогда Каодая разгромленную и бегущую армию.

Вот уже второй день через город Пейракан под непрерывным моросящим серым дождем шли отступающие войска, густо разбавленные беженцами. Пронзительно и жалко скрипели колеса интендантских повозок, натужно ревели моторы расхлябанных грузовиков и артиллерийских тягачей с бесполезными уже пушками на буксирных крюках, иногда по кое-где сохранившейся брусчатке лязгали гусеницы немногих уцелевших танков бригады Лорендейла. Сражение было проиграно, и остатки армии маршала Креббса покидали северный Каодай.

Солдаты, измученные недельными бессмысленными маршами, угнетенные гибелью товарищей и последние два дня не получавшие довольствия, угрюмо и отрешенно тащились бесконечной серо-зеленой лентой по шоссе. Шли туземные стрелки и егеря, шли гренадеры и зуавы войск метрополии – все одинаково грязные и измученные, многие – без оружия и знаков различия. Чудовищное поражение начисто уничтожило разницу между когда-то столь разными частями.

Иногда среди толп пехоты и скопищ грузовиков проходили кавалерийские эскадроны корпуса Марджерета – когда-то блестящие в своих расшитых золотом мундирах, с яркими значками на опереточно длинных пиках. Теперь – такие же измученные, оборванные и грязные, как остальные солдаты. Усталые кони еле передвигали ноги, многих уланы и драгуны вели в поводу, чтобы дать отдохнуть измученным животным. От некоторых кавалерийских полков в строю оставалось от силы полторы сотни солдат во главе со смертельно уставшими и ни во что не верящими уже ротмистрами. Как кровавый кошмар, уцелевшие вспоминали первый день сражения, когда генерал Марджерет лично водил корпус в сабельные атаки, свято уповая на силу белого оружия – а враг косил кавалерию густым пулеметным огнем и давил обезумевших кирасир изрыгающими пламя танками.

Пехотные батальоны ползли без строя, толпами. Немногие офицеры, оставшиеся в строю (большинство их было убито снайперами врага в первый день катастрофы на Ируане) уже не пытались поддерживать порядок в своих изрядно поредевших ротах и отчаялись получить хоть какие-то внятные приказы командования, а просто шли вместе со своими солдатами вперед, в призрачной надежде достичь пристаней Армонвайса и погрузиться на транспорта. У всех отступающих войск главной и единственной целью этого нечеловеческого похода осталось – транспорта в гавани, склады продовольствия в порту и пакгаузы с оставленным в спешке имуществом в самом городе.

Никто из этих сорока пяти тысяч уцелевших солдат и офицеров не знал, что уже сутки, как Армонвайс занят морской пехотой врага, транспорты захвачены, а комендант крепости бежал на торпедном катере в затерянную в океане Мирру. Спасения не было, как не было и надежды. Армия была обречена, и многие офицеры в глубине души понимали это, но приказа на капитуляцию не было – и колонны войск шли на юг, из последних сил и на последнем дыхании.

Дождь, не прекращающийся вот уже двое суток ни днем, ни ночью, еще более усугублял положение отступающей армии. Горные речки вздулись, снося жалкие деревянные мосты, и саперы выбивались из сил, наводя временные переправы.

Более тысячи машин, главным образом штабных и санитарных (зачастую вместе с умирающими ранеными и немногочисленным медперсоналом), было брошено на берегах бесчисленных речушек, стекающих с гор. Жизнь раненых была принесена в жертву призрачной надежде оторваться от безжалостного врага.

Толпы беженцев (чиновники с чемоданами и плачущими детьми, сотни местных полицейских, безоружных и жалких в своих опереточных мундирах, рабочие с балхских заводов и все те, кому приход врага не сулил ничего хорошего) запрудили шоссе и мешали бежать армии, клянча продовольствие и умоляя посадить на грузовики детей и женщин. Но никто уже ни из солдат, ни из офицеров не имел физических сил для помощи беженцам, и многие из беглецов, обремененные семьями и имуществом, обреченно садились на обочинах, с усталым безразличием глядя на проходящие колонны.

Катастрофа была полной и всеобъемлющей.

К концу второго дня поток людей и техники, текший через Пейракан, начал ослабевать. Канонада на севере затихла. Город настороженно стал ждать, что произойдет в ближайшие часы, когда последние регулярные войска маршала Креббса уйдут из Пейракана. Обыватели спешно закапывали в огородах столовое серебро и фамильные ценности, брошенные раненые и измученные сверх всяких пределов беженцы, отставшие от своих, сбились в жалкий табор на Пласа Майор, покорясь судьбе. Все с ужасом и замиранием сердца ждали прихода врага, сломившего в ходе четырехдневного сражения семидесятитысячную армию Креббса, словно веточку бамбука.

Около полуночи прекратился дождь, в это же время город оставили последние отступающие войска – батальон кханских стрелков. Смуглые узкоглазые солдаты, такие же измученные, как и все остальные, тем не менее, держали строй и шли довольно быстро, поминутно озираясь на север. Масляно блестели стволы винтовок и пулеметов на их плечах, хищно раскачивались длинные антенны полевых радиостанций. Замыкал колонну броневик, на башне которого, угрюмо уставившись в никуда, сидел командир разбитой под Лахор-беем Первой бригады кханских стрелков – молодой, но уже поседевший бригадный генерал в изорванном мундире и заросших грязью сапогах, еще совсем недавно – наследный кханский принц. Единственному уцелевшему из батальонов его бригады досталась сомнительная честь – быть последними войсками Империи в Северном Каодае. За спинами его кханских стрелков уже маячил враг – все такой же таинственный, как и полмесяца назад, когда началась эта кровавая бойня.

Через полчаса в звенящей тишине, опустившейся на город после прохода войсковых колонн и прерываемой лишь стрекотом цикад и стонами умирающих раненых, вдруг раздался еле слышный лязг, приближающийся к городу со стороны гор.

Мост через Равайо, подготовленный к взрыву саперами капитана Риджуэя, так и не был взорван – и теперь раненые, бессильные что-либо сделать, глухо матерились, проклиная все и вся и зная, что оставленный мост даст наступающему врагу несколько часов так дорогого сейчас времени.

Лязг нарастал. Он шел с севера, с гор, с полей так бездарно и кроваво проигранной битвы, и все, кто не спал в эту ночь в Пейракане (а не спал почти никто) все более и более ясно понимали, что у отступившей армии очень мало шансов оторваться от преследования. Слишком мощным и ровным был гул машин врага и лязг гусениц его танков, слишком измучены были прошедшие через город полки и батальоны Креббса.

Около часа ночи через мост промчался одинокий мотоциклист. В городе, две недели живущем в состоянии полной светомаскировки, луч его фары произвел ошеломляющий эффект. Но мотоциклист промчался через город и исчез на южном шоссе, и жители только гадали – к какой армии он мог бы принадлежать.

Во всяком случае, приближающийся лязг уже явственно различался на расстоянии не более двух-трех миль.

Наконец, в начале третьего ночи из-за холмов на равнину, лежащую севернее реки Равайо, по шоссе и справа и слева от него выползли густые колонны механизированной пехоты врага. Ревели моторы танков, бесчисленные синие огни грузовиков создавали жутковатый эффект наползания на город орды гигантских жуков-светляков.

Первые танки врага появились на мосту. Это были не жалкие танкетки королевской уланской бригады, сгоревшие в первые же дни приграничного сражения, и даже не легкие танки генерала Лорендейла, пытавшиеся спасти армию в день катастрофы на Ируане – это были приземистые широкие машины, мощные, с довольно серьезными орудиями в округлых башнях.

Словно принюхиваясь, три первых танка осторожно поползли по мосту. Никто не стрелял по ним с этой стороны реки – дивизион резервной артиллерии, вооруженный пушками времен покорения Каодая, на деревянных колесах и со шрапнелью в зарядных ящиках, бесполезной против танков, три дня промокший под дождем в охранении моста, снялся еще утром, и теперь его капониры и огневые позиции были безжизненно пусты.

И вдруг…Никто из жителей и беженцев, с трепетом наблюдавших движение танков врага, в первое мгновение ничего не понял. Ярко-оранжевый столб огня вдруг поднялся над средним пролетом моста, через секунду до города докатился глухой рев взрыва. Первые танки, достигшие уже середины моста, исчезли в пламени взрыва.

Через минуту начался ад.

Колонны врага быстро стали разворачиваться, с буксировочных крюков грузовиков прислуга сноровисто стащила орудия, танки заняли позиции вдоль реки, развернув жерла своих пушек на город. Сотни ярких огоньков вспыхнули почти одновременно по всей линии войск наступающего врага – и через миг город потонул в грохоте и пламени артиллерийских разрывов. Огненные букеты вспыхивали повсюду, руша стены, обваливая крыши, с корнем выворачивая деревья в городском парке, калеча и убивая обезумевших беженцев, раненых и местных жителей, пытающихся спастись в подвалах своих рушащихся домов.

Вакханалия смерти продолжалась более двух часов – ровно столько понадобилось саперам врага, чтобы навести три наплавных моста через неширокую, но довольно бурную после прошедших дождей Равайо. Не было места в городе, где бы несчастные жители могли бы найти спасение от разрывов снарядов. На реке же деловито разгружались понтоны, и стук молотков саперов сливался с разрывами снарядов на городских улицах. Ни одной минуты не пропало даром – пока артиллеристы сравнивали с землей город, саперы создавали новые пути для прохода смертоносного полчища на юг, на Корасон, и дальше, к мангровым лесам южного Каодая и главному городу провинции – крепости и военно-морской базе – неприступному еще вчера Армонвайсу.