Дизайнер обложки Катя Дракон

© Александр Муниров, 2017

© Катя Дракон, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4483-6861-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог: О том, куда идут работать экономисты и, немного, о детстве

Мой друг детства работает в Департаменте Смерти. Не самая лучшая работа по мнению многих людей, да и по его собственным словам тоже. Я бы сам ни за что не пошел туда, даже в случае самой крайней нужды, несмотря даже на ряд очевидных плюсов, вроде солидной материальной компенсации морального истощения, неизбежно способствующего такого рода деятельности. Или ранней пенсии, спустя всего каких-то жалких пять лет стажа, причем очень неплохой, если считать, опять же, деньгами. Да и в целом, каждый дополнительный год, сверх этих пяти добавляет к пенсии солидный процент. Во многом это и повлияло на выбор друга, для которого разница между пятью годами в Департаменте и сорока на любой другой работе была очевидной.

– Через десять лет я смогу больше не трудиться, – говорил он всякий раз, когда мы напивались и начинали говорить о работе, – Считай это моим планом на будущее. Десять лет мучений, после которых можно начать жить так, как хочется, не отвлекаясь на обязательное.

Друг – заядлый игроман и с последних классов школы мечтает стать сценаристом для компьютерных игр. Имея неплохую фантазию и целый ряд грандиозных идей, ожидающих своего воплощения, он вполне мог бы приступать уже сейчас, если бы не тот очевидный факт, что сценаристы, во всяком случае начинающие, не живут так, как должно жить достойному человеку – с дорогой машиной, квартирой и так, чтобы иметь возможность по выходным пить дорогой виски или отличное пиво с друзьями.

Кто-то хочет стать президентом, кто-то хочет стать космонавтом. Кто-то хочет стать старшим менеджером в отделе продаж. Кто-то хочет, чтобы водка никогда не кончалась. А мой друг хочет стать сценаристом компьютерных игр, но с тем условием, чтобы при этом ни в чем при этом себе не отказывать. Возможно причина в возрасте: в семнадцать лет мечтать о том, чтобы писать компьютерные игры – вполне достаточно, а спустя еще тринадцать хочется, дополнительно, чтобы на тебя смотрели и думали: «Вот тот человек, который в кратчайшие сроки добился всего и теперь просто наслаждается жизнью», а не как-нибудь иначе.

Родители друга мечтали вырастить из него, для начала, банковского клерка, а в перспективе – успешного финансиста уровня Сороса или чуть ниже. Как получится. Их можно понять, в то время, когда мы заканчивали школу, профессии экономиста, юриста, психолога и такая всеобъемлющая должность, как менеджер, считались символами успешного будущего и родители друга, равно как и родители других детей, отдавших свои чада в эти отрасли, верили, что даруют им путевку в безоблачный мир больших денег и успеха. Причем экономист – из всех перечисленных, еще не самый худший вариант. Тем более, что родители, сами, будучи юристами, пусть и старой школы, имели представление о том, во что верили. Во всяком случае, уж точно больше, чем их сын.

– Буду экономистом, – твердо озвучил решение своих родителей мой друг еще за год до вручения аттестата, а писать сценарии буду параллельно.

Все пошло немного не так: Институт задал новые приоритеты и цели – пьянки в компаниях с однокурсниками, или желание купить машину, так как у однокурсников, которым еще больше повезло со сговорчивыми родителями, машины были, а девчонки с экономического факультета человека без машины не считали человеком. Ну и учеба, конечно. Несмотря на достаточно разгульный образ жизни и первые предпосылки к алкоголизму еще в те годы, мой друг детства учился хорошо, окончив университет с красным дипломом. Возможно, в конечном итоге, это и привело к той мысли о предварительных мучениях перед беззаботными годами после, которую он часто озвучивал, будучи нетрезвым. Да и его преподаватели – молодцы, умели рассказывать так, что выходило, будто важнее финансов во всех их проявлениях, нет ничего. Друг приходил на учебу и, в течении пяти лет, по шесть дней в неделю слышал одно и то же:

– Деньги, деньги, деньги, – это очень важно! Деньги, деньги…

День за днем.

Нет ничего удивительного в том, что, спустя некоторое время, мысли друга наполнились купюрами разной стоимости. А так как разработка игр и финансовый мир связаны друг с другом только косвенно, его жизнь, в моем представлении, словно разложилась на две ипостаси:

Первая – все тот же человек, которого я знал в школе, помешанный на играх и полный идей о том, каким должен быть идеальный игровой сюжет.

Второй – упорно косящий под прожженного циничного денежного воротилу, рассуждающий мерками золотой молодежи о полезных связях, дорогих покупках, тенденциях в мировой экономике и прочих вещах, без которых не складывался образ успешного человека.

Переключение с одной ипостаси на другую происходило в зависимости от наличия или отсутствия рядом других будущих экономистов. Вместе они смотрелись монолитной стеной, медленно и непреклонно растущей вверх, в будущее, из той грязи, где копались все остальные. Уже спустя каких-то два года после окончания школы, я старался поменьше общаться с его второй ипостасью, настолько разительной стала разница. И чем больше смотрел на друга, тем больше убеждался, что так теперь будет всегда.

Но я ошибся, однажды все изменилось. Стоило другу получить вожделенные красные корочки и проработать несколько лет на финансовом рынке на какой-то младшей должности, как он кардинально сменил профессию на курьера в Департаменте Смерти. Я так до конца и не понял, что произошло – то ли до него дошло, что простого экономического образования и умения выглядеть профессионально недостаточно, чтобы быстро разбогатеть, то ли он просто перегорел заниматься экономикой. В один прекрасный момент вторая ипостась взяла и сколлапсировала и друг сообщил всем, что уходит работать в Департамент.

– Да… – протянул я, когда услышал об этом, – ты умеешь выбирать себе призвание. Не знаю даже, что лучше – чахнуть над чужим златом или выслушивать страдания умерших.

Впрочем, в Департаменте Смерти с первых дней платили столько, сколько экономист мог начать зарабатывать в лучшем случае лет через пять, и то, если бы выбился в руководители. Так что, можно сказать, выучили друга не зря – он все просчитал.

На новой работе, несмотря на то, что специального образования не требовалось, тоже была своя профессиональная деформация. К концу первого года друг стал пить заметно больше обычного, а в его речи появились некоторый фатализм и уверенность во всеобщем тлене. И новые товарищи-собутыльники из Департамента, сменившие друзей-экономистов, общавшиеся только на свои темы, запрещенные к разглашению вне стен работы.

Даже на свадебных фотографиях он выглядел неестественно. Какую не возьми – все улыбаются – супруга, родители с обеих сторон, друзья, ну и я – друг жениха, конечно, тоже. Он тоже улыбается, но так, словно по принуждению. Вкупе с безразличным взглядом, на фотографиях улыбка друга выглядела жутковато. Хотя, возможно это просто дело вкуса. Его супруге, например, нравится и несколько их свадебных фотографий украшают стены их квартиры.

– Он и так редко улыбается, – говорит супруга.

Что правда, то правда, особенно теперь.

Так или иначе, а их квартиру и ремонт в ней, будто из телепередачи о ремонтах в квартирах, будучи экономистом, друг себе точно не смог бы позволить.

Теперь, в свободное время, он сидит там за компьютером и, попивая пиво или виски, играет, продолжая мечтать о собственном проекте.

В этом плане мне намного проще. Если говорить о грядущем, то в моем случае оно очень туманное и смысла вкладываться в большие перспективы нет, так как нет самих перспектив. Последние жалкие иллюзии стать безбедным и беспечным прожигателем жизни закончились еще во время поступления в консерваторию, на хмурой женщине с тонкими вертикальными складками на шее, в очках и большим черным бархатным бантом на кремовом воротнике блузки.

– Вот, например, коллоквиум. Он предполагает выявление культурного уровня, эстетических взглядов, эрудиции в области музыкального искусства, знание литературы, понимание содержания, формы, стилистических особенностей исполняемых произведений. Вникаете? – она оказалась деканом кафедры специального фортепиано – где я потом провел немало времени. В тот день она зашла в приемную комиссию за тортом, зачем-то стоявшим на столике в углу и почему-то обратила внимание на меня, – и что интересно, – продолжила женщина, когда я, не поняв ни слова, кивнул, – выбираемая вами профессия дает возможность выбиться в люди лишь одному из десяти. Остальные устраиваются работать в офисы или идут на стройки, или в охрану. А уж по-настоящему же знаменитым становится лишь один из ста тех, кто удержался в музыке.

Все что я знал, когда подавал документы, так это то, что еще два года назад в детском доме мне сказали:

– Иди поступать в консерваторию. Ты действительно хорошо играешь на пианино и это твоя путевка в будущее. Другим и такого не дано.

В моем положении было сложно не согласиться, статистика давила своей холодной неумолимостью, говоря, что детдомовские дети, в большинстве своем, пополняют ряды тех, кого сложно назвать знаменитыми, если только они не начинают мелькать в криминальных сводках. К шестнадцати годам я это слышал столько раз, что даже сейчас могу повторить с теми же интонациями, что были в голосе нашего директора. Перед тем как сказать это, он всегда шумно вздыхал, то ли набираясь смелости, то ли показывая, что смиряется с неизбежностью. А потом произносил:

– Увы, когда эти дети выйдут в большой мир, из опекаемых сирот они почти мгновенно превратятся в наркоманов и бандитов. Лучшие из них устроятся на работу дворниками и будут жить где-нибудь, снимая комнату на ночь и пьянствуя по подворотням вечерами. Девочкам проще, они могут удачно выйти замуж, или…

Конечно, говорил он это не нам – детям, но всем остальным – проверочным комиссиям, волонтерам со старой одеждой, своим подчиненным воспитателям и так часто, что не услышать было невозможно. Сложно было ожидать от директора, с таким пессимистичным взглядом на своих воспитанников, какой-либо помощи, однако мне, например, он помог, когда я попросил рекомендаций.

После ежедневного прослушивания о своем печальном будущем, я был согласен и на сырую комнату в общежитии, всего с одним сожителем. Согласен был жить на мизерную стипендию и подработку все тем же дворником, позволявшую, вместе с небольшой социальной помощью, положенную сиротам, как-то сводить концы с концами. Согласен был ежедневно выслушивать жалобы своего соседа на неудачи в личной жизни.

Ему и жаловаться особо не нужно было, достаточно всего часа общения с сожителем, чтобы понять, что женщины таких как он стараются обходить стороной. Приехал из небольшого городка и, вероятно, был там единственным музыкальным дарованием, по его же собственным словам. Фантастически тощий, он постоянно смотрел в пол, а если, не дай Бог, его собеседник оказывался слишком напорист в разговоре, еще и начинал заикаться. Мой друг-тогда-еще-будущий-экономист относился к нему с плохо скрываемым презрением. И, хотя заикание и опущенный взгляд мой сожитель, к концу учебы, все-таки переборол, он до сих пор оставается крайне невезучим в личном плане.

Зато, когда мой сосед брал в руки инструмент, а учился он по классу скрипки, он преображался. Дело было даже не в виртуозности исполнения – музыкант из него был примерно такой же, как и из всех поступивших в консерваторию – не без таланта, но в целом весьма посредственный. Менялся он сам, словно скрипка давала ему внутренний стержень, отсутствующий в остальной жизни. С инструментом, из неловкого подростка он превращался в гения, если не по сути, то по внешнему содержанию точно – проводник гармоний, транслирующий идеи музы во всем своем великолепии – широкие жесты, горящий взгляд, мечтательная улыбка… Казалось, что он слышит то, чего не слышат другие. Вероятно, так и было, потому что стоять со скрипкой в руках его явно научили раньше, чем играть и на первом курсе Скрипач сильно лажал. Но делал это так искренне, что я был уверен – его взяли учиться именно из-за этой манеры.

Как оказалось, не зря. Из Скрипача вырастили прекрасного музыканта. Ныне он играет в одном из двух официальных симфонических оркестров нашего города, в двух рок-группах и, периодически, в различных фолк-коллективах, обычно распадающихся через полгода после своего образования. Кроме того, Скрипач, несмотря ни на что, был добрым и искренним человеком, в теории всегда готовым разделить любовь к скрипке и отдать ее половину какой-нибудь избраннице. А это, поверьте мне, очень немало. Скрипку он любил.

Друг из Департамента Смерти и Скрипач как были, так и остались моими единственными друзьями. Я всегда был достаточно замкнутым ребенком для детского дома, где, как правило, все держались вместе. Сироты хорошо чувствуют, что для прочих являются кастой неприкасаемых, потомством бандитов и алкоголиков. Существами, которых хочется жалеть, но на расстоянии. Все взрослые говорили своим детям, с кем мы вместе учились, на всякий случай, чтобы те не подходили к нам. Мало ли чем мы болеем и чему можем научить их чада. Но при этом регулярно передавали нам старую одежду своих детей. И это ощущение всех детдомовских сильно объединяло

Я попал детский дом в шесть лет, но того совершенно не помню. Судя по документам, сирота с рождения. Мать бросила в роддоме, но какие-то добрые люди почти сразу усыновили, продержав у себя шесть лет, как собственного ребенка. А потом, опять же, по каким-то своим соображениям, отдали в детский дом. Документы, что были мне выданы по выпуску из детского дома ничего не говорили о причине отказа и кем были те люди – понятия не имею.

Говорили, что я долгое время чурался других детей. Меня пытались задирать или пытались идти на контакт, но я всех игнорировал и влился в местный социум лишь спустя два года, став самым обычным обитателем приюта, разве что интровертом.

Все это я не помню. Помню только пианино. Его подарил в детский дом какой-то мужчина, благородно избавившийся от лишней мебели после того, как его мама – учительница музыки, умерла. Оно было старым, рассохшимся, с потрескавшимся лаком на стенках, но вполне рабочим. Таким я его впервые увидел, проходя мимо одного из кабинетов.

– Надо его настроить и можно будет проводить уроки музыки, – говорил стоявший рядом с ним директор паре воспитательниц и те кивали головами.

Для этих целей, из ближайшей школы был приглашен седой мужчина, в прошлом массовик-затейник, считавший основным своим инструментом баян, но имеющий некоторый опыт общения и с пианино. Он провозился с инструментом почти неделю, приглашая, по очереди, разных людей, чтобы те привели его в чувство, а потом собрал всех детей и под присмотром директора проверил каждого на слух.

Помню, как я впервые извлек из пианино звук, нажав на какую-то белую клавишу. Тогда я не знал, как это выразить словами, а сейчас думаю, что почувствовал себя так, словно передо мной распахнулась новая Вселенная. Было в этом что-то могучее и стихийное, полное силы и, в то же время, хрупкое, зависящее только от того, сделаю я правильный выбор в новом звуке или нет. Никогда раньше я не касался музыкальных инструментов, но с того момента точно понял, что пианино и я – связаны на всю жизнь.

Поняли это и другие.

– Тебе определенно стоит заниматься музыкой, – сказал массовик-затейник, к тому времени уже принятый в штат учителем музыки, хотя я больше ничего так и не сделал, просто сидел перед клавиатурой с открытым ртом и ловил эхо открывшегося знания. Как он это понял, я, уже с солидным музыкальным образованием и опытом – до сих пор не могу объяснить. Возможно просто выбрал одного ребенка в ученики, чтобы задержаться в детском доме на какой-никакой зарплате

Во всяком случае, пианино занимались мы вдвоем с учителем. Другие дети никакого трепета к музыке не испытали. Учитель был пианистом ровно на три класса музыкальной школы больше чем я и еще год каких-то простых аранжировок в ансамбле, игравшем шансон по второсортным кабакам. Директор узнал об этом позже, когда было поздно выгонять «ревизора», ну, а для девятилетнего меня, три класса музыкальной школы тогда казались уровнем Бога, в терминологии друга-игромана, или где-то рядом.

Новый учитель музыки пел с детьми разные детские песни, аккомпанируя на баяне, а со мной сидел за пианино, и вместе мы пытались понять, что такое тремоло, чем стаккато отличается от легато и прочие мудреные вещи.

Потом, когда после девятого класса я экстерном заканчивал музыкальную школу для поступления в консерваторию, а учителя музыки выгнали за какое-то мелкое воровство, я узнал, что пальцы нужно держать иначе и что гаммы и сольфеджио – это не «ерунда», но пять лет назад все было неважно. Желание извлекать консонантные звуки было намного важнее каких-то «правильных» методов обучения. Впрочем, моих талантов все-таки хватило на то, чтобы без проблем поступить в консерваторию. Не последнюю роль в этом сыграло и сиротство, за которое высшим учебным заведениям начисляли дополнительные деньги, но так или иначе, свой диплом я получил, а к последнему году обучения меня даже хвалили.

– Ты очень хорошо играешь, – говорили преподаватели, – ты чувствуешь и слышишь музыку, хорошо передаешь настроение. Не хватает только чувства собственного стиля.

Все так и было – я мог сыграть произведение так, что даже самые черствые и замшелые тетки, из пришедших послушать по дешевке «классику», в исполнении студентов, работающих на публику в рамках обязательной практики, заслушивались, но, выходя, говорили, что я очень напоминаю то одного, то другого известного пианиста.