Цитаты из книги «Император Мэйдзи и его Япония»

связи с тем что самураи оказались самым образованным сословием, значительное их число нашло себя в чисто «интеллигентных

любовь предполагает взаимность и равноправие, что казалось японцам немыслимым. Такая любовь по своей сути капризна, она не «природна», ее надо заслужить, она предполагает, что стороны «нравятся» друг другу, для поддержания любви требуются усилия обеих сторон. Конфуцианство же очищено от этой ненадежной, эмоциональной и капризной составляющей, дети должны слушаться родителей вовсе не потому, что они их «любят», а только потому, что они должны их слушаться, потому, что они имеют статус вечных детей. В японской культуре не заложен конфликт между поколениями. Бунт детей против отцов широко представлен в мифах европейских народов, в мифе японском такой конфликт отсутствует

Отношения между родителями и детьми в буржуазной Европе имели сильный сентименталистский налет, властям было мало простого повиновения, они требовали от подданных еще и пылкой любви. Европейская

Эти люди настолько ненавидели всякое проявление западной жизни, что, проходя под телеграфными проводами, прикрывали голову белым веером в надежде защитить себя от иноземных флюидов. Или же начинали разбрасывать вокруг себя очистительную соль при виде особи, облаченной в европейскую одежду. А один человек, полагавший, что бумажные деньги пришли с Запада (на самом деле они были изобретены в Китае), брезговал трогать их руками и соглашался брать ассигнации только палочками для еды[126].

Бывшие самураи окончательно становились «обычными» подданными императора Мэйдзи. Военное сословие перестало существовать. В то же время практически все бывшие князья сумели превратить свои деньги в капитал. Они вложили свои средства в покупку земли, торговлю, банки, фабрики, превратившись в помещиков и предпринимателей. Таким образом, на высшем уровне была сохранена социальная преемственность по отношению к эпохе Токугава. Поэтому князья не проявили сословной солидарности со своими бывшими дружинниками и не стали участвовать в их борьбе против нового режима

Стыд для японца был одним из сильнейших стимулов «хорошего» поведения. Грех был страшен не только сам по себе, грех был ужасен тем, что о нем могут узнать другие люди. Всякий японец больше всего боялся «потери лица», насмешки и презрения со стороны окружающих

Реконструкцию квартала поручили английскому архитектору Томасу Уотерсу, который до этого уже успел построить здание Монетного двора в Осака и казармы в токийском районе Такэбаси. К концу 1873 года Гиндзу застроили двухэтажными кирпичными домами с колоннами и балконами. Это была первая в Японии улица с тротуарами. Между ними и проезжей частью посадили сосны и сакуры, по улице пустили омнибус. Ширина улицы составляла 27 метров! В представлении тогдашних японцев здания Гиндзы напоминали Лондон, а мостовые с тротуарами – Париж. Надо

форме фаллоса. Народный культ плодородия достиг и этого островка.

Дворец для Мэйдзи строить пока что не стали, но зато в этом году в Токио был устроен первый публичный парк. Место получилось со скрытым смыслом – холм в Уэно, где располагалась усыпальница сёгунов и где императорские воины под водительством Омура Масудзиро уничтожили остатки сёгунских частей. В парке находился знаменитый пруд Синобадзу. Считалось, что он служил уменьшенной «копией» самого большого японского озера Бива. В пруду цвели лотосы, на острове располагался храм. За ним стояла престранная статуя, изображавшая бодхисаттву Дзидзо. Ее странность заключалась в том, что она была выполнена

Погорельцев немедленно расселяли в другие районы согласно составленной властями разнарядке, родственники и друзья помогали обзавестись новым скарбом. Предусмотрительные и хоть сколько-то состоятельные хозяева имели во дворах небольшие несгораемые строения, где они хранили свои ценности. Эти строения с железной дверью делались из оштукатуренного кирпича и крылись черепицей. После опустошительных пожаров целыми оставались только они – подобно печам в русской деревне. Частота пожаров и отработанная система по преодолению их последствий сопровождались удивительным спокойствием погорельцев. Никаких воплей и плачей, а спокойная и, как отмечают многие, даже веселая работа