Редактор Ольга Новожилова

Иллюстратор Сергей Мануйлов

Дизайнер обложки Екатерина Финикова

Фотограф Антон Моисеев

© Александр Мануйлов, 2017

© Сергей Мануйлов, иллюстрации, 2017

© Екатерина Финикова, дизайн обложки, 2017

© Антон Моисеев, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4483-3486-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Жизнь – это комедия для тех, кто думает и трагедия для тех, кто чувствует…

М. Ларни

Посвящается памяти Эмиля Шеделя

I

Чтение I-й главы должно сопровождаться толкованием и рассуждениями.

***

С чего начать? Что нужно?

Нужен вид из окна с корабельными соснами и протяжным скрипом их толстых вытянутых стволов, нужен шум реки у подножья крутого склона, нужны удобная ручка с прозрачным корпусом и плотная листовая бумага, быстрый компьютер и часы, желательно настенные.

Вместо этого в окне монотонное изобилие панелей – конструктор из новостроек, мрачные, придавленные серым небом лица, треснутая ручка, полпачки старой бледно-желтой бумаги и пыльный ноутбук.

***

Три важных события произошло в жизни дома на углу: он пережил революцию, блокаду и, наконец, подписанное разрешение на снос. Столько же событий можно было отметить и в жизни каждого из жильцов, скрытых за массивными железными дверями. Расколотое эхо разговоров, отголоски ночных ссор и монотонные голоса, обсуждавшие последние происшествия, громкий шепот, не слишком оберегаемые тайны – все это обрывалось на лестничной площадке – месте, где каждый становился частью общего пространства. Возможно, жильцам бы хотелось, чтобы все оставалось внутри, а следы их личной жизни – того немногого, что они готовы показать, проявлялись лишь в виде прогулки с собакой, семейного похода в магазин и выноса старой мебели. Насколько они были разными, настолько же они смахивали друг на друга – одновременно открыть кран, затем спустить воду, пойти в душ и выключить свет. Их действия повторялись из квартиры в квартиру. Темная лестница еще хранила кованые железные перила, пожелтевшую лепнину и кривую линию зеленой краски, нанесенной поверх толстого слоя штукатурки. Старый лифт почти никогда не работал, продавленные, истертые до основания кнопки давно размыли когда-то аккуратно выведенные цифры. Вот и сегодня он с самого утра стоял на третьем этаже, ожидая, что кто-то откроет его сильно скрипящие двери.

Дождь лупил по стеклу все утро. Случалось, он становился частью сна, его сопровождением, но чаще заставлял лежать с закрытыми глазами и слушать, как капли отлетают от железного подоконника и падают вниз. Сумбурные отрывки вчерашних разговоров и ночных воспоминаний ложились неровным слоем на мысли о новом дне. Стряхнуть дремоту помог звонок телефона. Разговор получился коротким, именно таким, каким и должен быть разговор между тобой и клиентом, который отказывается, но делает все возможное, чтобы ты сохранил чувство собственной значимости и не послал его в следующий раз. Все это вместилось в несколько минут, которые кажутся вечностью в один из таких дней: сильный дождь совпадает с отказом, жажда гонит к чайнику, но он пустой – как холодильник и все, что попадается под руку. Кажется, предметы нарочно пытаются играть с тобой в игру, и ты проигрываешь, но нарастающая злость заставляет идти дальше, убеждаться в том, что усилия всегда напрасны: результат остается где-то посередине между тем, что уже есть в руках, и тем, что навсегда останется в голове в виде мечты или легкой иронии.

Ты медленно опустишься на еще теплую кровать и задумаешься. Насыщенное время снова сменится вялым ощущением бессмысленности всего того, чем ты занимался вчера и будешь заниматься завтра. Только назойливый голод разрушает границу бездействия и необходимости действовать, вылезать наружу из уютного кокона наблюдателя, ленивого взгляда на вещи и людей, перестающих удивлять. Все же лучше, чем сдохнуть. Восторг от историй, в которые можешь попасть только ты, остается где-то позади, теряется в том возрасте, когда рушатся все законы: мосты разводят раньше времени, и ты не можешь попасть на другой берег, поезд едет в обратную сторону, маршрут на карте приводит в одно и то же место, но убежденность, что все будет хорошо, ничего ужасного не случится, сохраняется внутри вместе с ощущением свободы. Теперь ты сядешь и посмотришь на постепенно запотевающее окно, размывшее контуры дома напротив. Собравшись с мыслями, ты обдашь водой лицо, вытрешь его старым махровым полотенцем и почувствуешь голод. Из старых запасов ты сваришь макароны и выльешь из банки остатки соуса. Неожиданно быстро ты почувствуешь сытость, судорожно запьешь горячим чаем свой завтрак и откроешь пыльный ноутбук, лежащий у окна ровно на том же месте, на котором он был и вчера, и неделю назад. Электронная почта и лента новостей давно перестали тебя интересовать, ты проверишь только письма – за новостями ты следишь просто по привычке, изредка радуясь предстоящим концертам и фильмам, которые могут вызвать в тебе желание встретиться с друзьями. Ты подойдешь к окну и посмотришь на крышу дома напротив, из-за которой уже виднеется ясная граница тучи, пропускающей заметные лучи солнца.

Окруженный свободным временем и готовый заново взглянуть на себя, ты решишь выйти на улицу навстречу отступающему дождю. Тебе хорошо от этой мысли, как будто ты ставишь точку в споре без взаимных оскорблений и раздражения. – Хочешь не хочешь, – думаешь ты, – все время надо что-то делать, действие везде, повсюду. Любой поступок означает, что несколько секунд назад еще ничего не было, а в эту секунду появляется нечто, совершено действие, которое может быть абсолютно незаметным, но оно исключает другие действия, которые не были реализованы, остались противоположностью. Отказаться от действий – вот настоящий вызов – протест против вечной нехватки, отсутствия того, что вот-вот материализуется. И так от действия к действию протекает жизнь, – заключишь ты, нахмурившись. Подойдя к двери, ты вдруг усмехнешься, зная, что хоть это и нерешительное, но все же действие.

***

От «Рога изобилия» до дома меня отделяли пятнадцать минут ходьбы умеренным шагом, несколько затихавших к полуночи улиц и шумный проспект, не отдыхающий и ночью. Похмельное напряжение незаметно рассеивалось в густом дыме сигарет. За это время я успевал задуматься о том, чего не было и что могло бы случиться со мной и со всеми, кого я знал. Прошлое не выглядело мрачным, а под утро оно превращалось в тень. Пустой кошелек и просроченная карта лежали на дне кармана, заставляя меня проходит мимо ярких вывесок еще открытых баров. Перед тем как толкнуть дверь в парадной, я останавливался, слушал тишину, затем бесшумно поднимался по крутой лестнице. И снова я оказывался в своей комнате, где, добравшись до кровати, боролся с тяжелой головой, стараясь отыскать в сегодняшнем вечере что-то полезное, что могло бы меня заставить отличить его от всех предыдущих вечеров. Спал я обычно пять-шесть часов, но иногда в полусне проводил сутки напролет, делая очередные заказы. День незаметно сменялся другим днем, я переставлял число на календаре, но каждый раз обнаруживал, что отстаю.

В этой комнате я жил с самого рождения, все вещи принадлежали мне, а я принадлежал им. Здесь проходила большая часть жизни, даже если я приходил поспать на пару часов. В ней оставалось что-то, что я никогда не смог бы взять с собой, чем не смог бы поделиться ни с кем, кто встретится на моем пути. Но теперь приближалось время прощания с прошлым. Ясно, что как умелый ювелир, мастер, знающий тончайшие детали часового механизма, я готов был сидеть за столиком перед стеной, разглядывая выцветшие обои моей спальни, каждый сантиметр которых я помнил с того времени, как на письменном столе валялись учебники и ручки, а из колонок неслась музыка.

Выйдя на лестницу, я услышал, как захрустели замки этажом выше. Лифт принял чье-то тяжелое тело и поехал вниз. Поколебавшись, я нажал на кнопку. Вскоре мы поравнялись, на мгновение погасла лампа, и я потянул на себя железную дверь. Крупный мужчина, похожий на дореволюционного профессора, стоял у самой стены, прижимая к себе толстую книгу. Он вполне мог быть тем малознакомым соседом, которого вы видели сегодня, – один и тот же плащ, один и тот же взгляд. Лицо его было знакомым, но имя никак не вспоминалось. Он нажал на кнопку, и лифт плавно поехал, но вдруг все заскрежетало, лифт задрожал и остановился.

– Приехали, – недовольно прошептал профессор.

– Телефон замазан, – сказал я, указывая на надпись «Помощь».

– Что за лифт, что за страна? – буркнул он.

– Зачем было ехать на лифте? – разозлился я. – Еще и книгу взял, – мысли забродили, и я вспомнил о дурной привычке мгновенно браться за любую проблему, лишь бы не молчать. Я приподнял глаза и прочитал название книги, которую держал в руках сосед. «Бритва Оккама». Он опустил очки на кончик носа и начал нервно нажимать на кнопки. Прищуренные глаза, скрытые за толстым стеклом очков, бегали в надежде вернуть к жизни этот кусок железа. Но вскоре он успокоился, поняв, что смысла в этом нет. Его широкое породистое лицо сразу же стало выглядеть задумчивым, огромные белые руки закрыли собой обложку книги. – Такая сосредоточенность всегда отвлекает от чего-то важного, – подумал я и громко проглотил слюну.

Профессор неожиданно повернулся ко мне лицом. Его крупные ладони сложили книгу в портфель, неприметно висевший на плече, он расправил широкие плечи и осмотрелся. Я несколько растерялся, покрутил книгу в руке, будто задумался и случайно вспомнил о ней.

– Как думаете, надолго? – грудным голосом спросил он.

– Не знаю, – ответил я как ни в чем не бывало.

– Давно не был здесь, квартиру сдаю, но кое-какие вещи остались. Надо бы их собрать. Ведь скоро нас всех выселят.

– Никогда не верил, что такой день может наступить.

– Я заметил, с каким интересом вы рассматривали мою книгу.

Оставалось только смутиться и промолчать.

– Это редкая книга на русском языке, хороших переводов мало. Вы читали?

– Нет, только слышал название. Наверное, вы увлекаетесь религией? – поинтересовался я.

– Не то чтобы я был увлечен религией. Теодор, – он протянул руку, пристально посмотрел на меня и вложил свою массивную кисть в мою ладонь.

Я представился в ответ.

– Помню вас еще совсем маленьким.

Он помолчал немного и продолжил:

– Эта книга привлекает меня больше с научной точки зрения.

– Вы ученый? – избегая пауз, спросил я.

– Да, преподаю теоретическую физику.

Он жадно вдохнул воздух, и открытая улыбка преобразила его благородное лицо.

– Я из рижских немцев по отцу, – начал он доверительно, – мать русская. Так получилось, что родился в СССР, теперь живу в России.

– Интересное начало, – подумал я. – И что же вас здесь держит?

– Я слишком обрусел, чтобы жить где-то в другом месте.

– Что-то наподобие родины?

– Можно и так сказать.

– Вынужденная любовь, – решил я про себя.

– История любопытная, надо сказать, – добавил он многозначительно.

Я замолчал, ожидая, что вот-вот начнется рассказ, но он медлил, поглаживая длинными пальцами портфель.

– Наверное, вы уже решили, что я начну сейчас рассказывать одну из скучнейших монотонных историй? Это не совсем так. Она проста, хоть и затянута. Может показаться, что у меня необычная жизнь, но боюсь вас разочаровать, ведь многие истории показались бы вам значительно интереснее. Вообще все началось с того момента, да, именно тогда, когда я оказался на юге среди степи и палящего летнего солнца в нежных материнских руках.

Он неожиданно замолчал.

– Торопиться теперь некуда, – сказал я и провел рукой по холодной стенке.

– Когда я вспоминаю мать, – начал Теодор, – мне хочется бросить все и зайти в ее комнату, где ничего не поменялось, как если бы она просто ушла на время и быстро вернется, чтобы приготовить постный борщ и горячую рассыпчатую картошку. – Он сухо окинул меня взглядом и слегка придвинулся, как будто собирался сообщить мне что-то запретное. – Родился я в Риге, но вскоре семью выслали в Казахстан. Нашему роду когда-то принадлежал большой участок земли, отец был из немецких баронов.

( – Сталин умер, а мне еще не исполнилось и пяти.

– Тео! Тео! Домо-о-ой! – кричала мне по привычке мама, стоя у подъезда, когда я возвращался из штаба, в котором рождались передовые идеи детских умов. Там же мы скрывались от назойливых и требовательных призывов родителей, вслушиваясь в их сердитые голоса. Проникнуть в штаб – подвал соседнего дома – было нелегким делом: нам удавалось проскочить внутрь, пока дворник копался со своими тряпками и подметал лестницу. Потом он закрывал нас и возвращался после обеда, чтобы сложить свои метлы. Делал это он совсем медленно, так, что мы успевали по команде пробежать мимо его сутулой спины, корча друг другу рожи. Рядом с взволнованной мамой всегда стоял отец – худой, высокий, с узким вытянутым белобровым лицом, густыми волосами и большими пухлыми губами. Я с детства завидовал его силе, старался держать осанку и повторял каждое его движение.

– Балуешь ты их, Анна, – говорил он, глядя на маму. Она поправляла красиво уложенные волосы перед трюмо и с улыбкой поглядывала на нас с сестрой, делящих конфеты. Тогда отец закуривал, и сигарета начинала бегать в его бледных губах. Он выдыхал густой дым, казавшийся нам волшебным.)

– Гм-м. Из Риги в Казахстан. Наверное, в детстве это не так сложно пережить? – спросил я, мысленно оказавшись в степи.

– Мое детство было в меру тяжелым, я навсегда запомнил степь и мускулистых лошадей, мгновенно срывавшихся с места, рано научился готовить, когда под рукой нет ничего съедобного, привык спать в любом месте, не бояться морозов и волков, придумывать игры во время перекочевок. Мы жили там, пока мне не исполнилось девять, потом нас реабилитировали, дальше переезд в Ростов к маминым дальним родственникам.

На мгновение мне показалось, что он стал тем маленьким мальчиком, который бегает по улицам Риги или засматривается на казахских степных лошадей, мечтая стать взрослым.

( – Я просыпался от того, что отец ранним утром хрустел ключами, закрывая дверь. Он спускался по пыльной лестнице и оказывался на улице, переходил на другую сторону и размашистой походкой шел до Площади 15 мая, дальше следы терялись – я не знал, где находилось его конструкторское бюро. Сестра рассказывала, что видела, как он снимает шляпу, заходит в какой-то большой дом и пропадает там до самого вечера.

Мама не работала, шила платья на заказ, брала на дом машинопись. Чаще всего она сидела за просторным столом, разбросав по плечам свои каштановые волосы, аккуратно подгибала куски ткани и монотонно крутила колесо зингеровской машинки, изредка закуривая. Сладковатый дым расплывался возле ее аристократического лица, она щурилась, разглядывая шов. В нашем подъезде жили еще три семьи. Я часто бегал к ним в гости, прятался в темном ломаном коридоре, забирался под стол в тесной кухне, рассматривая голые ноги тети Тани.

Как-то раз нас с сестрой заперли в комнате и велели молчать – мы только слышали, что пришло много людей, они долго говорили, а потом хлопнула дверь. Заплаканная мама сказала, что папу забрали, а нам нужно быстро собираться и уезжать.)

– Вы не вернулись в Ригу?

– Квартиру отобрали, возвращаться было некуда, но тогда меня больше заботило, что сестра всегда брала самый вкусный кусок, никогда не делилась со мной, хотя и была старше на целых восемь лет. Удивительно, но кроме матери все женщины пытались воспользоваться моим добродушием. Купаясь во внимании, они всегда решали свои собственные проблемы за мой счет. Такое часто бывает: меня затягивают в водоворот, и я вынужден плыть по чужой незнакомой реке. Правда, если я проникся делом, связанным с близким человеком, вкладываю всю страсть и желание. Чаще всего этого и не требуется, но я продолжаю не в силах остановиться. – Он притих и покачал головой. – А дальше шумные потомки уцелевших казаков, школа, потом университет и ранняя женитьба – все растворилось в размеренной южной жизни. Обрывки воспоминаний о том безмятежном времени вызывают сейчас у меня улыбку. Это были годы наивного наслаждения, увлеченности музыкой, наукой, женщинами, которые обычно оказывались рядом со мной, когда видели гитару.

( – Отца долго не было. Время тянулось, как будто ныла глубокая ссадина, мне часто снились солнечные дни, наши прогулки по Старому городу, а вокруг рос ковыль, пахло сухой травой. В нашем новом доме было темно и тесно. Мама спала вместе с сестрой, а для меня из старых досок сколотили квадратную кровать. Дряхлый забор огораживал наш маленький дворик. Весной кустарник разрастался почти до самых окон, поднимался ветер, и он скребся ветками в стекло, отчего становилось совсем страшно. Я ждал, что отец вернется и вырубит эти буйные ветки. Кроме нас с сестрой детей в нашей округе не было. В соседних домах жили в основном старики, ссыльные, всегда молчаливые и хмурые. Сестра не любила играть со мной, я волочился за ней, ныл, но она никогда не обращала на меня внимания.

Осенью мы пошли в школу. Длинный, покрашенный в тускло-зеленый класс с черной доской, облупленными партами и портретами Ленина казался мне самым ужасным местом в мире. Темноволосая учительница в строгом костюме и с указкой в руках прохаживалась между партами, рассказывая нам о великом Ленине и счастливом детстве советских детей. Нас было мало, все сидели за партами тихо, внимательно слушая учительницу. Часто мы учили стихи про родину, смотрели карту мира, писали отдельные слова в своих склеенных тетрадях. Иногда мама интересовалась, о чем говорят в школе, тогда я мрачнел и отвечал, что про родину.

– Про родину? – переспрашивала она.

Я кивал.

– Ну про родину так про родину, – вздохнув, шептала она. – Родина – это хорошо.

С тех пор потянулись однообразные дни, когда нужно рано вставать, сидеть за партой и готовить уроки. Но нет, не все так просто и безоблачно, достаточно признаться себе, что не любил я школу из-за учителей, которые косились в мою сторону, осуждая немца, захватчика и фашиста. Хоть я и не обращал внимания, но всегда был готов оказаться виновным в любом происшествии в классе, получить плохую оценку за то, что дал списать соседу. И это ощущение не покидало меня долгие годы, оно сопровождало меня всегда и везде, росло из глубины и оставалось недоступным и неизменным, мешая отрыто смотреть на собственное отражение в зеркале.)

– Когда отец вернулся, мы жили уже в Ростове. Он пытался сделать из меня инженера, чтобы не пришлось заниматься тяжелым физическим трудом, который он возненавидел после ссылки. Впервые я открыто решил не следовать чужой воле: я никогда не понимал, что может быть интересного в чертежных кабинетах проектных бюро, в которых собирались люди в одинаковых пиджаках, синхронно включали лампы над огромными кульманами и не отходили от них весь день. Отец злился в ответ, пытался убедить меня, что физика – это чистой воды юношеский романтизм, он скоро пройдет и мне нечем будет заняться. Но я не слушал его, молча уходил, а мама всегда старалась помирить нас после этого. Физика привлекала меня в старших классах больше, чем другие предметы. Однообразные уроки истории, скучные учебники по литературе, пропитанные идеологией коммунизма, вызывали во мне грусть. И только учитель физики умел сосредоточить мое внимание от первой и до последней минуты урока. Тем более, математика, физика – это абстракция, мир цифр, формул, который позволяет убежать от действительности, забыться. Вместо того чтобы нестись с ребятами на перемену и гонять дырявый футбольный мяч на пыльном школьном поле, я подходил к учителю и задавал ему вопросы, на которые он охотно отвечал. В девятом классе он давал мне отдельные задания на дом, чтобы я мог изучать интересующие меня темы. Счастливое время.