© Александр Котюсов, 2017

ISBN 978-5-4483-1674-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Так в эту дверь еще не стучали. Громко, властно, без малейшей скидки на позднее время суток. Бах, бах. Потом еще раз: бах, бах, а потом уже без остановки, так, что дверь того гляди с петель слетит. Два пятнадцать ночи! То ли кулаком, то ли сапогом, то ли прикладом, а скорее всего и тем, и другим, и третьим одновременно. Отворяйте, иначе дверь вышибем! – шумели на лестнице.

Хозяин квартиры поднялся с кровати, включил свет, накинул на плечи халат и пошел открывать. Дверь, немного скрипнув – уж год как смазать просится, все некогда, то лекции, то студенты, то работы научные, диссертация опять же, а там же масло специальное, не растительным ведь, подумалось в который раз, – впустила в коридор четверых вооруженных мужчин.

– Вам кого?

– Скушинскасы?

Кивнул утвердительно.

– Значит вас!

Ответили на литовском; тот, что первым вошел – грубо, резко, как ладонью по столу, так что вздрогнуло внутри все. Местный, видно сразу, без акцента. Черные волосы, кудрявые, хмурый взгляд, лет тридцать. Остальные молчали, винтовки на плечах: мол, если что не так… Стрижки короткие, взор хмурый, уставшие, лица серые, одинаковые, безликие, встретишь где – не узнаешь, хоть наизусть учи.

Первый предъявил документы. Под тусклой лампой мелькнуло – Гинзбург. Арон. Начальник управления… что там… безопасности… по каким-то делам… каким? Ясно, что с полномочиями. Такие не ходят без полномочий. Особенно по ночам.

– Собирайтесь, – приказал человек с полномочиями. – Два часа у вас. Дольше ждать не будем, не положено.

Как – собираться? Куда? Зачем? За что, главное? Ночь на дворе. Много вопросов, спросонья и не сообразишь. А что в ответ? Через губу ответ, с неохотой. Переселение, объяснил военный. Переселение. Новое слово. Хотя где-то слышано уже. Переселение, словно выдохнул Гинзбург, не вы одни. Решение. Наверху принято. Сотни, сотни семей, а то и тысячи.

– За что? – спросила хозяйка, Алдуте, жена Казиса. Из-за полуоткрытой двери. Тоже вскочила, на плечах пуховый платок, зачем, не зима же, июнь, тепло на дворе.

Военный пожал плечами: мы люди служивые, знать не обязаны. Есть приказ. Не вы одни. Много семей, много.

Будто легче всем с того, что много.

– За что? – еще раз спросила она. – За что?

Добилась своего. Ответил. Неохотно, но четко.

– Вы – враги народа, – прокатилось по квартире, по коридору, ушло куда-то в зал, там отразилось от зеркального трюмо и затихло на кухне.

Тихо-тихо стало. Только в углу где-то заскреблась мышь. Так и не вывели, покачала Алдуте головой, а сколько травили, соседка вон дала яд, враз выведешь, обещала, а все нипочем.

– Враги? Какие враги? Какого народа? – спохватился Казис.

– Советского, – был ответ.

– Что мы сделали? – совсем было завелась Алдуте и осеклась на полуслове, посмотрев в пустые глаза, поняла вдруг, что спорить смысла нет, доказывать. Кому доказывать? Этим?.. И все же! А вдруг? И зачастила: – Я – преподаватель математики в школе, мой муж тоже преподаватель. Историю Литвы преподает, в университете. Очень хороший преподаватель, его любят студенты, он прекрасный рассказчик, автор многих книг. Знает все про нашу страну. Все-все. Вот диссертацию докторскую написал, скоро защита. Наверное, осенью уже…

– Осенью, – повторил за ней военный. – Осенью… – нахмурился, и на лоб резко набежали морщины. – Осенью и вы, и ваш муж уже и думать забудете про докторскую. И про историю. Могу поручиться. Потому что ее нет, вашей буржуазной истории! И буржуазной Литвы больше нет и не будет. Понятно? Есть Литовская Советская Социалистическая Республика. Советская и социалистическая. Литва уже год как добровольно присоединилась к Советскому Союзу. Подчеркиваю: добровольно. И всей вашей истории место на помойке. Вместе со специалистами. Чтобы не вредили, ясно? Не занимались своей вражеской деятельностью, особенно среди молодежи.

Пока произносил свою речь, в руках появилась бумага с печатями. Вынул откуда-то и помахал перед лицом Казиса.

– Вот. Прочитайте и подпишите. Впрочем, можете и не подписывать. Это ничего не изменит.

Произнес так, будто эти слова говорил уже много раз и еще много раз скажет. Без выражения. Потом неожиданно ухмыльнулся и, видя растерянный взгляд, словно в издевку, медленно, выговаривая каждое слово, зачитал казенный текст, из которого в сознание Казиса врезалось только: «пожизненно» и «дальние районы Сибири». Дал посмотреть бумагу и забрал обратно. Да, так и было: «пожизненно».

Казис стоял посреди прихожей, ни вправо, ни влево. Словно и не живой. Алдуте закрыла лицо руками. Боже мой. Не верила. Не могла поверить.

– Время теряете только, – бросил беглый взгляд на левую руку военный. Старые часы на кожаном ремешке. Приложил к уху, встряхнул – идут, все в порядке. Потом прошел в сапогах в зал, не вытерев ноги, пошарил по стене рукой, щелкнул выключателем – зажегся свет, уселся на диван, вальяжно, нога на ногу, и оттуда уже, из зала, совсем по-домашнему: – Я бы на вашем месте не разговаривал, а собирался. Два часа у вас. Пятьдесят килограммов на семью.

Ну, а надеть на себя можете все, что угодно. Совет дам, по дружбе, – ухмыльнулся снова, – хотя какие вы друзья! Берите с собой только самое необходи-мое – деньги, документы, одежду, теплую одежду, сапоги, валенки, если есть.

– Сейчас же лето, – удивился Казис, пройдя за ним, – июнь на дворе, плюс двадцать.

– Там будет холодно, – прозвучал ответ. – Особенно зимой. Минус пятьдесят. Паланга покажется Африкой.

– Сибирь?! – еще раз проверил Казис. Каким далеким казалось это слово. Что-то огромное, белое, неизведанное, в десятки раз больше его маленькой Литвы.

– Сибирь. – Военный кивнул и как-то устало совсем добавил: – Там всегда холодно, даже летом. Да и лета там нет. Осень, зима и немного весны. Особенно за Полярным кругом. – Гинзбург поежился, словно представил себя там на миг. – Вечная мерзлота. Снег, полярная ночь.

– Что случилось? – послышался голос дочери. Дануте вышла из своей комнаты. Ночная рубашка до пят, волосы рассыпались, выбились из косы, заплетала мама на ночь, заспанные глаза, в руках плюшевый зайчик. Увидела солдат с винтовками, не испугалась, спросила: – Мы уезжаем, мама? Это война? Нас эвакуируют?

Алдуте подошла к ней, прижала крепко. Хотела промолчать, какая ж это эвакуация. Нет никакой войны. Может, будет скоро, может, нет. В Европе война, до нас не дошла еще. Не смогла сказать дочери правду. Кивнула в ответ: война, поживем недолго в Сибири, это чтобы фашисты нас не убили. А как закончится – все, сразу домой.

– Иди в свою комнату, переодевайся, я сейчас.

Дочь заулыбалась, ребенок еще, хоть и десять лет, легко обмануть.

– Я могу взять с собой зайчика? – и показала его военным: – Вот! Ему же без нас тут одному будет страшно. – Алдуте отвернулась, не хотела, чтобы дочь видела ее состояние. Конечно, можешь, дочка, конечно.

– Два часа. Ровно два часа, – напомнил Гинзбург. – Нам еще нужно по двум адресам. Всех должны забрать до утра. В восемь поезд. У нас все расписано. Лишнего ждать не будем. В четыре двадцать выезжаем, – и посмотрел на часы. – Возьмите еду, ехать долго, на неделю возьмите, не пожалеете. Я разрешу вам сверх пятидесяти килограмм.

– Еды? На целую неделю?!

– Да.

– Что можно взять?

– Хлеб, сало. Сухари. Не сушили, небось? Понятно. Сахар, соль, чай. Крупы возьмите, картошки… Неважно. Любой еды. И скажите спасибо, что я с вами разговариваю. Они бы не разговаривали, – махнул рукой в сторону трех других с винтовками – те так и стояли, не шелохнувшись, в дверях, не издав ни звука, – и зачем-то добавил: – Они из Смоленска. Прислали. – И потом:

– В дороге могут и не кормить.

– Совсем? – удивилась Алдуте.

– Ну, не знаю. На всех может не хватить. Гарантирую только кипяток на станции. Ну, может быть, что-то будет. Каша. Хлеб. Разве это еда? Впрочем, – замялся, – еда, нормальная еда.

Хлеб… Да, хлеб. Еда? А то как же!

Алдуте вдруг вспомнила. Совсем же недавно это было. Год назад, в июне сорокового. Она тогда проснулась от шума, врывавшегося вместе с запахом начинающей зреть вишни в полуоткрытое окно с улицы. У мамы она гостила, в небольшом литовском поселке, деревеньке, считай, километров двадцать от Каунаса, в доме, где родилась сама, где прошло все ее детство, где бегала она по чистым мощеным узким улочкам с ребятами, где пошла в школу, впервые, по-детски еще, влюбилась в одноклассника – голубоглазого Римантаса, ничего серьезного, просто гуляли, держась за руки, он один-то раз всего сделал попытку поцеловать ее, но она отвела губы: рано, вот закончим школу. А потом… потом поменялось все в жизни, уехала из поселка в город, учиться дальше, создавать семью, растить детей. Встретила Казиса, вышла замуж, родила Дануте и Альгирдаса.

Шум не смолкал, заглушал собой пение птиц, в это время года поют они круглые сутки. Она накинула на плечи халат и выглянула в окно. Во дворе прямо на траве сидели солдаты. Русские! Усталые лица, взъерошенные волосы, сапоги в пыли. О том, что Литва вошла в состав СССР, уже несколько дней говорили по радио. Относились по-разному. Кое-кто даже уехал – те, кому было куда уезжать. В Польшу к родственникам. В Канаду. Некоторые даже в Америку. Скушинскасы уезжать не стали. Да и куда? Русские добрые, сказал Казис, я знаю, они защитят нас от фашистов. Правда, уже тогда ходили слухи про переселение. Скушинскасы не верили. Как можно в такое верить? Если кого-то и выселят, то только нехороших людей. Мы же хорошие? – спросила тогда Дануте, услышав разговор родителей. – Хорошие, дочка, хорошие, – потрепал ее по голове Казис.

Были, конечно, и те, кто воспринял вступление Литвы в СССР с радостью и надеждой. Прежде всего местные евреи. В Литве жило их много, испокон веков находили они себе здесь приют, особенно в Вильнюсе и Каунасе. Скушинскасы и квартиру когда-то снимали у одного из них. Кого, как не русских, им было ждать – немцы бы всех их поубивали.

Солдаты расположились на привал. Одни, подложив себе под голову свернутую шинель, дремали, другие, прислонившись спиной к плетню, смотрели по сторонам. У сарая молодой, рыжий совсем, парень читал письмо, шевеля губами. Двое натирали здесь же, во дворе, сорванными пучками травы музыкальные инструменты – медные трубы. По двору скакали десятки солнечных зайчиков. Один из них скользнул по ее глазам. Она зажмурилась: наверное, в Каунас они собираются входить с музыкой. На лавочке сидел ее отец Юргис. Старый, мудрый, уверенный в себе. Он молча смотрел на солдат, и губы его что-то шептали. Рядом стояла мать. Теребила платок. Нервничала. Внезапно вдалеке заиграл марш – окончен привал, тра-та-та-та-та, пора в дорогу, из соседних дворов стали выбегать солдаты, отряхивая с себя пыль, прилипшие соломинки и клацая желтыми пряжками ремней. Военные в их дворе тоже начали собираться. Вот офицер, с погонами, видно, командир, торопясь и в то же время с какой-то неловкой застенчивостью, подошел к Юргису и заговорил.

– Отец, – донеслось до нее сквозь приоткрытое окно, – может, найдешь нам немного хлеба? – И после секундной паузы, чуть тише: – Есть, понимаешь, хочется, нас со вчерашнего дня не кормили, обоз с продуктами застрял где-то…

Слово «хлеб» он произнес как-то особенно, словно с уважением.

Юргис повернулся к жене:

– Быстро буханку неси, а если есть больше, так и больше тащи, купим потом… и сала, возьми там из погреба сала. Не жалей. Свои ведь. Наши ребятки…

В их семье знали русский. Отец несколько лет работал в Белоруссии, что-то строил. На русском там говорили практически все. Пришлось выучить. Мать появилась через минуту. Принесла хлеб. И сало принесла. Все, как отец сказал. В белой, чистой, много раз стиранной, но чистой тряпице. Солдаты уже стояли за изгородью, ждали командира. Военный понюхал хлеб, поцеловал его и сложил все в рюкзак, потом неожиданно поклонился матери и перекрестился.

– У вас же нет Бога, вы ведь советские, – поднялся с лавки отец удивленно, – зачем ты крестишься?

– Нет, – услышала Алдуте, голос военного заглушал стройный шаг солдат, раз-два, раз-два, песню за-пе-вай, они удалялись от их дома, оставляя за собой облака пыли, – Бога нет. Зато есть товарищ Сталин. Он нам и бог, и отец родной.

Хлеб, военный марш, Сталин…

– Вы действительно местный? – спросил Казис. – Как вы так вот можете?

Гинзбург нахмурил брови. Но успокоился быстро, сразу почти, самообладания не занимать. Опыт.

– Да, – ответил он, – я здесь родился, мои предки жили в Литве сотни лет, ходили в синагогу, жена – литовка, ее родители тоже отсюда, мы все здесь местные, коренные. – Потом снова взглянул на часы, прищурился на мгновенье и произнес жестко: – Хватит. Собирайтесь. Время пошло. – И вдруг, словно спохватившись, суетливо поднес к глазам бумагу и начал вчитываться, щурясь от плохого света. – Четверо. Вас же четверо. Где ваш сын? Здесь написано – Альгирдас Скушинскас. Спит? Да вы что! Какое там спит. Будите быстрее! Немедленно!

В восемь часов утра крытый грузовик привез три семьи переселенцев на железнодорожный вокзал. Растерянная Дануте никак не могла взять в толк, зачем родители заставили ее напялить на себя жаркую шубу, когда кругом лето. В суете забыла про зайчика, вспомнила только по дороге, как же он там, бедненький? Зато как он нас встретит! – улыбнулась Алдуте. – С ума сойдет от радости.

Машина остановилась немного сбоку, не у центрального входа.

– Выходите, – военный передернул затвор на винтовке. Голос как металл – холодный, чужой. Словно хотел показать кому-то главному – преступники доставлены, все без происшествий, вот как я выполняю ваши приказы.

Мужчины выпрыгнули первыми. Женщины потом, вначале передав детей и вещи.

– Не балуйте тут, – громко сказал Гинзбург, – побежите – буду стрелять. У меня приказ… без предупреждения, сразу говорю.

Куда бежать, подумала Алдуте. Куда? Их построили возле грузовика. Военный зачитал фамилии. Все на месте? – спросил. Кто-то кивнул, кто-то ответил. Остальные молчали. Все? Все! Мужчины направо, прозвучало приказом. Казиса оттолкнули в сторону прикладом, туда же еще троих, двух отцов и одного взрослого сына. Сильный, высокий, уже за двадцать, наверное. Алдуте крепко схватила за руки детей. Альгирдасу восемь лет, Дануте – десять. Не отпущу…

Альгирдас заплакал:

– Хочу к папе.

– За мной, – жестко приказал ей военный, – взяли вещи и вон к тому поезду, еще раз предупреждаю: не баловать, стреляю без предупреждения.

– А Казис? – вскрикнула Алдуте. – А муж? Разве он не с нами? Разве не вместе? Как мы без мужа, без отца? Вы что, нас разделяете?

– Не с вами. – Гинзбург отвернулся. Не сказал сразу, скрыл, а ведь знал, все с самого начала знал, ну как же так, мы же семья. Неужто не стыдно?

– У него статья серьезная. Ему не положено. У них, – он махнул в сторону четырех мужчин, – у всех статьи. Они против Советской власти. Их в лагеря. Вас нет. Он – враг! Вы – семьи врагов. Для вас другая статья, мягче. Радуйтесь. Вас просто на переселение. Вы с мужем будете жить в разных местах. Так надо. Пошли. – Он встал между Алдуте и Казисом. – Пошли! Кому говорю. – И выругался громко, зло, на русском.

– Фашисты, – отчетливо вдруг произнес Казис. На вокзале стало нестерпимо тихо. Как тогда в доме. Или только так показалось – да нет – вон, слышно, как бьется сердце, быстро-быстро, не в такт, готово на части хоть сейчас. – Нет, вы хуже фашистов, вы – свиньи. Вам все равно, вы нагадите и уйдете. А мы долго будем отмывать нашу Родину от вас, от вашей грязи, от ваших сапог. Жалко только, что вы не будете знать об этом. Но это уже не важно. Об этом узнают ваши дети, твои дети, – Казис уверенно и жестко посмотрел на Арона, того аж передернуло. – Может быть, ваши дети проклянут вас, может быть. Мы спасем Литву, потому что мы ее любим и хотим ей счастья. – Сказал все, все, что думал. Наболело. Не вчера наболело, за год… за год, как пришли. И еще раз громко произнес: – Свиньи. – Произнес четко, на русском, без ненависти произнес. Так хотел.

Услышали. Не глухие. Ответили без промедления. Власть же в руках.

А значит, что ее в карманах держать? Сразу, резко, у всех на виду, показательно, с каждым так будет – ннн-а – Гинзбург размахнулся от плеча и ударил Казиса в подбородок. Сильно ударил. Словно и у него наболело. Какой же он, Арон, захватчик, дед похоронен здесь с бабкой, родители. И дед деда здесь похоронен. Дома жена, тоже местная, коренная литовка. На сносях. Вот-вот родит. Мальчика ждет. Повитухи знакомые нагадали, что мальчика. А он о девочке мечтал всю жизнь. Вот так вот необычно, отцы всегда хотят мальчиков. Из губы Казиса брызнула кровь. Удержался на ногах, сплюнул на землю красным. Кто ответит? Никто, некому отвечать. У кого власть, у того и сила. Ружья затвором щелкнули, взяли Казиса на прицел три пары глаз, мало ли, вдруг… Смоленские… Они разговаривать не будут, вспомнилось. Серые лица, серые глаза. Ну и пусть молчат, Казису не о чем тоже с ними говорить.

– Папа… – Альгирдас уткнулся матери в живот. Та прижала его крепко, ничего, сынок, помни все это, вырастишь – отомстишь. Живым бы вернуться на родину. Вернуться. Когда? Куда? В какую страну? Будет ли страна? Доживем ли? Будет ли куда возвращаться?

Будет, сказала себе, вернемся, не мы, так дети наши. Не дети, так внуки. Все равно вернемся. Надо верить только. На то она и родина.

Началось все с того, что мне позвонила Слава. Именно так, с большой буквы.

Мы сидим в ресторане. Разговариваем. Вообще-то планировалось интервью. Слава – журналистка.

– Здесь хороший дизайн, – произносит она, – кто его делал? Кто-то из наших? Или наняли столичных?

Наши. Мы мучились с этими нашими целых полгода. Ресторан был построен десять лет назад. Тогда он удивительно удачно вписался в городскую карту общественного питания. Модный, стильный, сразу привлек внимание. В него начали ходить. Сразу и много. Днем здесь сидели мужчины в строгих костюмах из соседних офисов и что-то объясняли своим партнерам, тыкая пальцем в открытые ноутбуки, раскладывая на столе между тарелок и стаканов деловые бумаги. Вечером зал наполняли девушки с томными глазами. Мужчины меняли костюмы на что-нибудь casual и подсаживались к девушкам. Иногда забегали бородатые кавказцы в красных мокасинах и с колкими глазами. Персонал сразу напрягался.