Из цикла «Под знаком креста»

«Что я нашёл?..»

 
Что я нашёл?..
Впрочем, что я искал
в сонмищах войн вековых и ничтожных?
Видел везде только смерти оскал
в массе улыбок, заведомо ложных.
Видел стремленье найти пустоту,
чтил добромыслие, удаль полёта.
Скоро ли люди поймут красоту
жизни без денег, без суетной рвоты?
Я не забуду надежду и страх —
истину жизни всем сердцем приемля.
Правда повсюду:
в горах и лесах,
в нашей Любви, охраняющей землю.
 

«Как Символ света…»

– Или́! Или́! Ламá савахфани́?

(Боже мой! Боже мой! Зачем ты оставил меня?)

Евангелие (Мф. 27:46)

 
Как Символ света,
солнечные пятна
упали на ладонь мою —
взгляни!
И на полу от рамы —
тень распятья.
Или! Или! Лама савахфани?
И свет – не свет.
И вера – изуверство.
И ночью душат мёртвые огни.
Возводят в аксиому лицемерство.
Или! Или! Лама савахфани?
И на полу от рамы —
тень бессилья
так близко,
только руку протяни.
А, может, это в будущее крылья?
Или! Или! Лама савахфани?
 

Плачь Ярославны

 
Я светом, я тьмой, я слепою дождинкой
тебя ожидаю на русских ветрах.
В далёких краях я простой паутинкой
к тебе прилечу, чтоб развеялся прах.
И ты бы восстал, будто Феникс из пепла,
и снова почувствовал меч-кладенец.
И я бы тебя, мой владыка, воспела,
ведь нашей любви не наступит конец.
Ты в землю чужую смерчом-ураганом
отправился ратное дело вершить,
и утренний луч, как душевная рана,
как пламя онгона, что не потушить.
Проснись же, мой витязь!
Давно отзвенели
капели с прогретых Ярилою крыш,
и летние иволги в рощах отпели,
и в небыль уходит осенняя тишь.
Ну, что ты молчишь?
Иль чеченское небо
вдруг стало милее, чем русская ширь?
О, сколько же русских отправлено в небыль
еврейским кремлём!
Президент-нетопырь
страну без зазрения совести губит.
Он – вор голубой. И худой окоём.
Я Бога молю:
пусть ублюдка полюбит
панический страх захлебнуться дерьмом!..
 

«Чу! Где-то метелица свищет…»

 
Чу?! Где-то метелица свищет
и снова не видно ни зги.
Бреду я, бездомный и нищий.
Страной управляют враги.
И так уже науправлялись,
что нищенством крепнет душа.
Мы жили, врага не боялись,
а он подползал, не спеша.
Смотри!
В мышеловках валюта!!
Нельзя!..
Но берём и берём…
Лишь только вопрос:
почему так
сроднились с кремлёвским ворьём?!?
Сроднились с ворьём? – значит, сами
воришки до мозга костей,
качаемся меж полюсами
и ждём непременных гостей.
Гостей, что хомут засупонят
и плёткой по рёбрам пройдут…
А мы под метель, но с гармонью
всё ждём:
перемены грядут.
 

Аввакум

Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати.

Протопоп Иоанн Неронов

 
Пустынная страна не тешит взор
паломника, бредущего по кручам,
к ползущим над землёй тяжёлым тучам,
несущим то ли славу, то ль позор.
И сонмы стран – детей одной страны —
и сонмы лиц, в одно лицо сливаясь,
пророчили идти, молясь и маясь
за пепл Неопалимой Купины.
Но светлый луч, как белый омофор,
сквозь мрак и темь к паломнику пробился.
И, плача, человек перекрестился,
благодаря за жизнь и за костёр.
 

Болярыня Морозова

 
На рассвет от крови розовый,
словно Благостную Весть,
в кандалах везут Морозову,
и замёрзнувшая взвесь
вся дрожала в ожидании
с неба Страшного суда…
Это всё для нас предания
через дни, через года.
Захлебнулось время криками,
поселилась в церкви гнусь,
и сломалась в лапах Никона
наша праведная Русь.
Век семнадцатый^[1]. И нелюди
прикрываются крестом.
год семнадцатый^[2]. И нелюди
в красном мареве густом.
И семнадцатого августа^[3]
те же нелюди вокруг.
А над Русью взмыли аисты
с криком – с севера на юг.
Скоро будет время грозное
без поблажек, без прикрас.
И болярыня Морозова
молит Господа за нас.
 

«В какой-то дрёме очень странной…»

 
В какой-то дрёме очень странной
остекленела наша Русь.
Зелёный морок по урманам
застыл…
как будто дремлет грусть.
В деревне пусто.
Нет майдана.
И нет на пастбище коров.
С остекленением тумана
не видно люда на Покров.
Да и в домах немые окна —
пустынно.
Будто бы погост,
под сизым дождиком промокнув,
открыл в немую небыль мост.
России горькая кручина —
в мосту прогнившая доска,
но мать-старушка неповинна
в том, что свирепствует тоска.
Всем наша Русь дарила щедро
благословенье и уют.
С песком златым чумные ветры
нам отходную пропоют.
Хрустальным стало ударенье.
Эй, потерявший стремена,
в гробу стеклянном ждёт спасенья
остекленевшая страна.
 

Танец

 
Урочный пляс в урочный час —
всё так пристойно, всё как надо.
И блеск твоих весёлых глаз,
и шёпот губ в аллеях сада.
Не опалён и не разлит
твой взор, но временем окован.
И вот мне чудится Лилит,
я луноликой околдован.
В неярком отблеске свечей
два взгляда пламенем объяты —
сродни скрещению мечей
между Изидой и Гекатой.
Но этот танец знаю я,
он сердце мне восторгом полнит.
Танцуй, танцуй, душа моя,
как ветерок по синим волнам,
как беззаботная луна
среди сверкающего снега.
И вихрем танца сметена
вся мощь богов, вся тишь и нега.
Ах, этот плен!
Восторг!
Экстаз!
Паденье в пропасть и услада!
Но нежность рук, но голос глаз
узнал я, дочь Иродиады.
 

«Не горе, но горечь осудного слова…»

 
Не горе, но горечь осудного слова
и неразделимую долгую ночь
несу, словно тайну Святого Покрова,
напрасно стараясь себя превозмочь.
В безмолвном моленье,
в несбывшемся крике
моих откровений,
                       стихов
                                и поэм,
изломы ущелий —
морщины на лике.
И я, как морщина, изломан и нем.
И трудно пытаясь молиться хоть словом,
хоть взглядом, хоть трепетом мёртвых ресниц,
я вижу огонь, оживающий в новом
прочтении старых от века страниц.
 

«Перестук колёс, перестук…»

Моей бабушке – Екатерине Холиной

 
Перестук колёс, перестук,
или звон в ушах, или звон?
Мир давно пронзил тяжкий звук,
тяжкий звук пронзил, или стон?
Но беда моя – не беда,
если рядом ты в снег и в дождь.
И в голодный год лебеда
уж не вызовет страх и дрожь.
Уж не вызовет смачный дым
недокуренных сигарет.
Я же был всегда молодым,
и умру, поверь, в цвете лет.
Мир опять пронзил тяжкий звук,
и стрела летит вслед за мной.
Перестук колёс, перестук.
Или вой по мне, волчий вой…
 

«Ноябрь…»

 
Ноябрь.
То дождь.
То снег.
И лужи.
И неуютно на ветру.
Полнеба ёжится от стужи —
собаки воют поутру.
Сквозь дождь и снег,
сквозь мрак и ветер
перед иконою свеча,
а мир проснётся, снова светел
когда корабль обрёл причал.
Печать холодного рассудка
не для смятения ума.
Заплакал ветер зябко, жутко.
Погасли света терема.
Зима взяла своё как будто —
маячит снег сквозь мелкий дождь.
А свет?
А свет, конечно, будет,
когда его зовёшь и ждёшь.
То дождь.
То снег.
Болеют зимы.
Но вот предвестником весны
явился свет неодолимый
Неопалимой Купины.
 

«Нас суета суёт в столпотворенье…»

 
Нас суета суёт в столпотворенье
прозрачных бед, надуманных проблем.
А я опять пишу стихотворенье
на перекрёстке мыслей и дилемм.
Опять в сознаньи что-то происходит —
ты замечаешь, замечаю я.
Тоскливо ветер по аллеям бродит,
подчёркивая смысл небытия.
Моя родная, не грусти о жизни!
Но… мы жалеем всё-таки о ней.
Мы с ней чумные.
Кто из нас капризней
и суматошней в сутолоке дней?
Коней по кручам гонят поневоле,
так повелось в соцветии светил.
Глашатай жизни Александр Холин
опять кому-то ногу отдавил.
 

«Обрывки грязных словоблудий…»

 
Обрывки грязных словоблудий,
как птицы реют надо мной.
И ноты солнечных прелюдий
пронзает тяжкий волчий вой.
Ищу покой, но вместе с потом
исходит злоба из меня.
Я стал советским идиотом,
и всё прошу:
– Огня! Огня!
На грани небыли и были
я распластался в небесах
в клубах слепой Вселенской пыли,
но вижу свет на полюсах
не мной погубленной планеты,
не мной распятого Христа.
Я знаю, есть спасенье где-то,
лишь душит душу немота.
Мне Бытие терзает разум
никчёмным смыслом суеты.
Успеть бы лишь, сказать ту фразу,
что ожидаешь только ты
на мелком нашем островочке
среди словесных грязных струй.
И не хочу я пулей – точку…
Хочу как точку – поцелуй!
 

«Бывает, что невмочь смотреть в пустые рожи…»

 
Бывает, что невмочь смотреть в пустые рожи.
И крик живёт в груди, что Боже избави!
Достоин ли Любви, кто пустоту тревожит,
и кто тревожит ночь, достоин ли Любви?
Произнеси одно таинственное слово,
что б вспенилось вино, что б вдребезги бокал.
А что мне до того, что и оно не ново —
Сын Человеческий
                         средь нас его искал.
Нашёл ли, не нашёл – неведомо, не знаю.
Он принял грех земной за нас с тобой, мой друг!
Когда уже невмочь, Его я вспоминаю
и вдруг в груди не крик, а ужас! а испуг!
И пустота моя, не отпуская, гложет,
что годы за спиной – не храмы на крови.
Достоин ли Любви, кто пустоту тревожит?
И кто тревожит ночь – достоин ли Любви?
 

«Лекарственной болью октябрь полыхает…»

 
Лекарственной болью октябрь полыхает,
октябрьской болью заполнился ум.
И как ни крути, видно так уж бывает,
что запах лекарства исходит из дум.
Из дум головы. Не из дум Горсовета,
ведь всем думакам на октябрь наплевать.
И боль не проходит. Но, может, с рассветом
я снова смогу над страною летать.
Надсадную боль разметав, словно листья,
я крылья расправлю и снова взлечу,
увижу, как звёзды в пространстве зависли,
и в небе меня не достать палачу.
Но где-то там город, мой ласковый город,
давно захиревший от дум думаков.
Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.
Мы вместе с Москвой не выносим оков.
Оков словоблудья и думского гнёта,
пора бы столице встряхнуться и жить!
Москва никогда не забудет полёта.
Летать – значит всех, и прощать и любить.
 

«Не успокаиваться, не просить…»

 
Не успокаиваться, не просить
каких-то благ пред старою иконой.
Пусть дождик так же мелко моросит
по Сретенке, Арбату и Поклонной.
Пусть не страдает Божия душа —
она не для стихий, для испытаний.
А кольца жизни снова совершат
простую окольцованность страданий.
Простое понимание Любви,
дарованной когда-то миру Свыше.
Молитвой Божью Матерь позови,
Она тебя поймёт, Она услышит.
И если, не задумываясь, лгать
откажешься, то словно в Высшей неге
тебя не будет мудрость избегать,
идущая от Альфы до Омеги.