© Александр Хаминский, 2016

Моим читателям

Как-то очень незаметно подошло и вступило в свои права новое время. Не спросив разрешения и ни с кем не советуясь.

Сегодня в моем окружении нет ни одного человека, который не имел бы логина или ника, аккаунта или профайла. Новая информационная среда, новые правила игры и новый стиль поведения диктуют, как жить, с кем дружить, о чем говорить. Мы разучились пользоваться языком, который для каждого когда-то считался родным. Лидеры мнений, гуманитарии с университетским образованием путают тире с дефисами, двоеточиями и запятыми. Хипстеры, возомнившие себя нонконформистами, отказываются от знаков препинания, как от ненужных анахронизмов. Ум стал лишним или, в крайнем случае, бесплатным довеском к стандартному набору материальных благ и умению подать собственную персону дорого и красиво. Вернее, продать себя обществу в качестве его бесценного члена. Выйдя один раз на эту орбиту, остановиться практически невозможно. Потому что падать больно и страшно, а подниматься и снова взлетать с обломанными крыльями, увы, не получится.

Большинству людей знакомых и незнакомых я могу показаться эдаким счастливчиком, баловнем судьбы, которому небесная лотерея подарила шанс выиграть миллион, чем не воспользоваться было невозможно. Особенно, когда в пятьдесят выглядишь на сорок, а нормы ГТО сдаешь, как в тридцать. На самом деле никаких секретов нет. Просто я патологически не приемлю две вещи: лень и неумение держать слово. Все остальное можно пережить.

Скорее всего, мне не удастся в нынешней жизни заработать миллиард. Есть слишком много вещей, которые я должен успеть сделать, пока есть на то силы, и миллиард в списке приоритетов стоит далеко не на первом месте.

Мысли вслух. Примерно так должна была называться эта книга. Но, отдавая дань современным реалиям, я назвал ее так, как вы видите на обложке. Одни заметят в этом влияние социальных сетей, другие вспомнят о моем еврейском происхождении, третьи просто-напросто переведут с английского слово pace… И каждый будет по-своему прав.

Книга основана на реальных событиях, которые стали следствием реальных мыслей автора, которые, в свою очередь, изложены в настоящей книге.

Еврей в России

Еврей в России – Больше, чем еврей^[1]
Свобода – это право жить так, чтобы не было стыдно

Хаминский, Высоцкий, Вознесенский, Маяковский.

Практически, как в детской считалочке: выбери одного еврея из четырех фамилий, оканчивающихся на «-ский».

Троих из этого списка знают практически все, кому русский язык приходится родным. Четвертый же, как сегодня принято говорить, широко известен в узких кругах. Правда, кругов этих оказалось достаточно много: юристы и медики, промышленники и банкиры, издатели и журналисты, раввины и философы, защитники животных и сторонники здорового образа жизни, артисты, художники, поэты и музыканты…

Так случилось, что для большинства из них он – свой, тонко разбирающийся в нюансах, как минимум, дюжины профессий, хронический трудоголик и неутомимый выдумщик и, при этом, верный и надежный друг, готовый придти на помощь в любой из двадцати четырех часов в сутках.

Читает наизусть упомянутых выше Высоцкого, Вознесенского и Маяковского, называя их уважительно по имени-отчеству: Владимир Семенович, Андрей Андреевич и Владимир Владимирович. И вообще, считает их своими духовными наставниками.

«Правда у каждого своя, но истина – одна на всех. Совесть же – расстояние между правдой и истиной, которое ты можешь себе позволить».

Это не просто слова, это жизненное кредо нашего сегодняшнего героя – Александра Хаминского, энциклопедиста, нонконформиста, большого знатока и ценителя жизни.

Мы знакомы почти двадцать лет, но всякий раз, независимо от частоты наших встреч, я как бы заново открываю этого несколько странного, но удивительного человека. Будучи практически всегда во власти, он умудряется оставаться вне политики, не связывая себя круговой порукой и не греша против собственной совести.

В Москве после затяжной весны только-только стали появляться летние веранды, и, воспользовавшись хорошей погодой, договорились встретиться в самом центре мегаполиса на одной из них, приветливо спрятавшейся в излучине реки и скрытой от городского шума огромной сталинской высоткой. Я неотвратимо опаздывала и в душе надеялась, что московские пробки внесут коррективы и в его маршрут, снивелировав мое отставание. Но он, как обычно, уже сидел за столом с неизменной чашечкой эспрессо в руке. Я плюхнулась на диван напротив, пытаясь на ходу придумать оправдания, но никакие позитивные идеи в голову не приходили. Хаминский (а именно так, по фамилии, я чаще всего его называю) сидел, подставив лицо теплому июньскому солнцу, чему-то радостно жмурился, как чеширский кот, и никак не хотел меня замечать. Так, помолчав с минуту и не придумав ничего более-менее оригинального, я набрала полную грудь воздуха и… произнесла банальное «привет».

«… Сегодня дождь и скверно, а мы не виделись, наверное, сто лет», – Хаминский передразнил меня словами известной песни и рассмеялся в голос. В этом он весь: сгладить любую неловкость, пошутить на контрасте для него так же естественно, как и дышать. Он вообще все делает естественно, будто бы родился уже все знающим и все умеющим, а последующие годы просто шлифовал свое мастерство. Конечно, никакого дождя не было и в помине, солнце светило радостно и звонко, я расслабилась и улыбнулась в ответ.

– В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, – не унимался мой визави, – знаешь, обзавелся новой фотографией Маяковского, вернее, друг подарил. История такая: отдыхали Вова, Ося (Осип Брик, авт.) и Лиля на море, и был у них на троих один фотоаппарат. Все как сейчас: волшебную кнопку нажимать умели, а проявлять и печатать – увы и ах. Тут к ним на пару дней заехал Александр Родченко, который и навел порядок с фотоэкзерсисами. Так я стал счастливым обладателем редчайшего фото!

– Ты хочешь сказать, что девяносто лет назад Брик снял, а Родченко распечатал это фото специально для тебя?

– А как иначе? Я же на чужое не претендую, но и свое не отдам.

Вот такой у меня друг – Александр Михайлович Хаминский, блестящий юрист, основатель психиатрической клиники, благотворитель, защитник животных, личность творческая и неординарная во всех отношениях, спортсмен, журналист и просто красавец-мужчина.

Я достала диктофон, блокнот и ручку. Он взмахнул рукой и, вместо сакраментального «поехали», с улыбкой произнес:

– Только, чур, с перерывом на кофе!

Корр.: Существует такая дразнилка у одесских евреев – заканчивать каждое предложение вопросом. Александр, скажите, еврей в России – больше, чем еврей?

А. Х.: Скажу по секрету: еврей и в Монголии больше, чем еврей, и в Киргизии, и в Румынии, и даже в Аргентине. За исключением, пожалуй, Израиля. Там он ни больше и не меньше, там – ровно в точку! (смеется)

Ну, а если серьезно, здесь дело не столько в национальности, сколько в человеке. Моих предков несколько тысячелетий гоняли по миру, жгли, стреляли, травили. Но они смогли не только выстоять, но и сохранить язык, культуру, книги, национальное самосознание и самовосприятие. Последние шестьдесят семь лет, с момента образования государства Израиль, им удается уже не только защищаться, но и защищать. Всем известно, что Израиль не прощает своих врагов, преследует до последнего, где бы они не находились, как бы не прятались. На мой взгляд, очень честный способ отдать долги погибшим за то, что ты сегодня можешь жить на этой земле.

Я родился в Советском Союзе и при нем прожил половину жизни. Кто-то с тоской сегодня ностальгирует по тем временам, но я все очень хорошо помню. И неформальный, а потому ненаказуемый антисемитизм, причем на самом высоком государственном уровне. И закрытый на замок рот, и кухонные пересуды, и самиздат, и первые размышления о том, где жить, как жить и с кем жить.

Уже четверть века нас окружает другая страна. Да, нам разрешают заниматься бизнесом и зарабатывать деньги. Нам разрешают, вернее, пока не запрещают тратить деньги на совсем нескромные товары. Наши дети имеют возможность поступать и учиться в престижных ВУЗах. Но где вы видели еврея, к примеру, губернатора? Или премьер-министра? Нигде. Потому что нельзя. Что люди скажут? Как это, еврей и вдруг он – наша власть. Нехорошо.

Но если на одной восьмой части суши ты смог дорасти до того, что не защищаешься, а защищаешь, значит, ты уже больше, чем привычный всем советско-российский еврей.

Корр.: Для вас свобода – категория нравственная, политическая или материальная?

А. Х.: Я бы привел еще один критерий свободы: условная и безусловная. В обществе она всегда условная. Отдельные же граждане вряд ли задумываются о таких тонких материях. Положите на две чаши весов «пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» и «одет-обут, накормлен-напоен, что же ты, зараза, двойку принес» и посмотрите, какая из них перевесит. Вот Вам и ответ.

Но, как ни странно, себя я считаю вполне свободным человеком. Для меня свобода – не отсутствие рамок и ограничений, а возможность самому их устанавливать и самому их же соблюдать.

Корр.: Мне казалось, что свобода, в первую очередь, это право говорить и возможность быть услышанным. У нас выйти на площадь уже преступление, а Вы говорите о какой-то эфемерной безусловной свободе в рамках отдельно взятой личности!

А. Х.: Я вышел на площадь в августе 91-го. Мы стояли перед Белым домом и пели «Перемен!» Виктора Цоя и «Битву с дураками» Андрея Макаревича. Было не страшно, но не от своей безудержной смелости, а от полнейшего незнания возможных последствий. У «врагов» с совестью все было более-менее в порядке, и нас не расстреляли. Но те, за кого мы тогда вышли, всего лишь два года спустя, не найдя иных аргументов, расстреляли своих оппонентов из танковых пушек. С тех пор я, однозначно, вне политики.

У меня теперь своя площадь: люди с душевными расстройствами, различными отклонениями. Взрослые, дети, старики. Борьба не просто за их жизнь, а, скорее, за выживаемость. И у этой площади есть одна особенность: если ты на нее вышел, уже не вправе уйти.

Принесли кофе, и мы взяли паузу, чтобы поболтать о жизни и обменяться последними новостями. Кризис вмешался в мои текущие планы, среднесрочные обязательства превратились в краткосрочные. Мой бывший вернулся, чтобы через два месяца снова стать бывшим. Я зацепилась штатно на одном региональном канале, параллельно пишу новости для трех газет и готовлю редакционные материалы для двух журналов. Мама стала чаще хворать, у отца проснулась совесть, и он начал потихоньку из своей Эстонии присылать ей на лекарства. Рассказ получился настолько будничным и скучным, что мне на какое-то мгновение стало жалко себя. Конечно, сейчас я услышу истории о великих победах и веселых похождениях и или развеюсь, или еще больше впаду в хандру.

Хаминский отодвинул в сторону кофе и как-то пристально посмотрел на меня. Или сквозь меня. Конечно, когда у тебя собственная психиатрическая клиника, а ты – психоаналитик и психотерапевт в одном флаконе, скрываться и что-либо скрывать бесполезно.

– А знаешь, буквально на днях пристроили Терру на испытательный срок. Б-г даст, приживется. Чулпан шлет приветы с фотографиями. На участке ее ждал жених, но она быстро объяснила, кто в доме хозяин, вернее, хозяйка. Жужа всем устроила веселую жизнь: еще в феврале умудрилась распахнуть ворота и удрать. Все столбы в округе обклеили объявлениями, на всех сайтах отметились – как в воду провалилась. Не веришь в чудеса? Через два с половиной месяца нашлась в пятнадцати километрах от дома. Донецкому Малышу повезло дважды: его буквально вытащили из-под огня и смогли довезти до Москвы, а через неделю появился новый хозяин…

Хаминский говорил все громче, глаза горели все ярче, сидевшие за соседними столиками посетители пытались понять, кто все эти люди, о которых с такой страстью говорил мой друг. И невдомек им было, что речь шла о бездомных алабаях, которых или уже пристроили, или предстояло пристроить в семьи.

Я смотрела на него и думала: а не в таких ли поступках и делах проявляется то, о чем Г-дь пытается докричаться до каждого из нас со своего высокого далеко? Во всем мире войны, кризисы, безработица и катастрофы, а он каждый день следит за своими подопечными, оплачивает проживание в приютах, питание, прививки, операции…

Я как-то поинтересовалась, а почему именно алабаи? Ведь когда ты много-много лет жил под одной крышей с самым известным российским лабрадором, который был тебе больше чем просто другом, чем обусловлен такой неожиданный выбор?

– Понимаешь, у алабаев главное предназначение – охрана дома и хозяина. И что интересно, они знают об этом практически с рождения, их можно ничему не учить. Но эта красивая и гордая собака становится беспомощной и уязвимой, если ее выбросить на улицу. Бездомный алабай всегда тянется к людям, они же зачастую бьют его палками или ногами, чтобы отогнать. Он не сопротивляется, его бьют еще больше. Горько, но с этой породой происходит больше всего подобных случаев. И у человеческого предательства всегда находится оправдание. Если тебе хоть раз приоткрылась эта сторона жизни, забыть о ней ты уже не можешь.

Корр.: Много раз слышала такие заявления: как можно выбрасывать деньги на каких-то собак, когда вокруг так много больных людей.

А. Х.: Обычно так говорят люди, ни разу в жизни не сделавшие ничего полезного и доброго ни по отношению к другим людям, ни по отношению к собакам. В моей клинике всегда открыты двери детям, чьи родители не в состоянии оплатить лечение. Это моя принципиальная позиция. Да, действительно, это благотворительность. И мне очень нравится само словосочетание: благо творить. Но, помогая детям, мы лечим их души, помогая же бездомным собакам – лечим свои.

Корр.: В обществе бытует мнение, что благотворительность – это некий способ уйти от налогов, отмыть деньги под видом помощи, а сирым и голодным достаются лишь крохи. И то, чтобы создать видимость помощи.

А. Х.: Полная ерунда. У нас нет никаких льгот для благотворителей, в том числе налоговых. Механизм простой: покажи прибыль, уплати налоги, убеди акционеров и начинай помогать. Хочешь – через фонды, хочешь – напрямую. С личными финансами еще проще. Заработал, заботливо разместил в банке или в собственном кошельке, остановился, огляделся по сторонам, понял – кто, если не ты? – раскрыл кошелек и отдал. Для 99 % последний шаг – задача из области фантастики.

Корр.: Вот как раз в этом вся проблема. Считается, что богатые отдают, бедные получают. На самом деле граница размыта, что позволяет всегда найти миллион отговорок. А вопрос, мне кажется, лежит все-таки в морально-этической сфере, а отнюдь не в материальной. Может, нужно популяризировать эту деятельность, призывать, приглашать к ней присоединиться?

А. Х.: Это как в анекдоте: «А черную икру не пробовал? Нет? А фуа гра, а осетрину? Ну, что ты, батенька, заставлять себя надо, заставлять»! Только ситуация, на самом деле, очень грустная. Один знакомый, зная о моем не безразличии к детям с синдромом Дауна, поинтересовался, как можно присоединиться и чем можно помочь. Дело было в конце декабря, я как раз сделал новогодний взнос в фонд Даунсайд Ап, о чем и рассказал ему. Мой товарищ загорелся, выделил некую сумму и помчался вручать. Это был первый и последний благой шаг в его жизни. Не случилось фанфар, эйфории и передовиц в центральных газетах. Не нашел, не почувствовал он удовлетворения внутри себя, а внешних регалий настоящая благотворительность не предусматривает. Хорошо, хоть на один раз хватило, и на том спасибо.

Корр.: А почему бы не обратиться в крупные корпорации, ведь у каждого богача в нашей стране найдется или скелет в шкафу, или дедушка-пират?

А. Х.: Скажу честно: когда я кого-то о чем-то прошу, даже в пользу больных детей, мне кажется, будто про меня думают, что я прошу для себя, но под благовидным предлогом. Возможно, я несколько путано объяснил, но мне проще сделать самому, чем просить других.