Серый, мрачный, грязный город ошарашил меня своей некрасивостью. И люди здесь ходили какие-то мрачные и неулыбчивые. И погода (а дело было поздней осенью) была холодная, сырая и ветреная. И деревья в окрестных лесах росли тощие и обшарпанные. Не то что тяньшанские ёлки. Вот я и провёл большую часть времени из имевшихся в моём распоряжении трёх дней во встречах и знакомствах, преимущественно за столом и с гитарой. А пели ребята хорошо, и грибочки у них были вкусные. Во время одной из таких встреч некая аспирантка, подруга и будущая жена одного из моих будущих друзей, попросила меня проконсультировать её насчёт выращивания кристаллов. Необычных для меня, но кристаллов. А то тему диссертационную ей дали в связи со свойствами этих кристаллов, а как их получать – не предусмотрели. Консультация прошла успешно, и уже на следующий день высокопоставленный в институте руководитель аспирантки немедленно пригласил меня на работу. Известно, что голому собраться – только подпоясаться. Я прилетел в Алма-Ату, уволился, подпоясался и, собранный таким образом, через неделю вышел на работу уже в Свердловске, на крупнейшей кафедре в одном из крупнейших вузов страны.

Долго ли, коротко ли, с приключениями и душевными, да и физическими, травмами, но я защитил кандидатскую диссертацию. Потом, в Москве, – докторскую. И стал известным специалистом в области физики роста кристаллов и ряде смежных проблем. Попутно все эти годы занимался образованием, создавал всякие школы, писал книги. И стал достаточно известным специалистом в области педагогики общего образования. Оглядываясь назад, я вынужден признать, что грубая канва моего продвижения по жизни была, всё же, соткана в университетские годы, как бы я тогда ни мучился неопределённостью будущего. Из Алма-Аты в Свердловск я рванул, именно спасая эту канву. Упорство и неповорачиваемость в реализации принятых решений, ставшие притчей во языцех среди моих сотрудников и знакомых, тоже из этой оперы. Да и вообще большинство серьёзных поступков, если оглянуться, определялись заданным как бы извне порывом куда-то вперёд, с всё большей прямолинейностью этой по существу танковой атаки. Ширина дороги сузилась до ширины тропинки, а потом и вовсе выродилась в стрелу, уткнувшуюся в то место, где я сейчас сижу. Вот этого я и хотел – стать профессионалом в тех областях, которые были мне интересны, не нищенствовать, жить в любимой и любящей семье.

Вот с семьёй-то далеко не всё оказалось просто. Внешность, неглупость, работящесть и ряд других полезных качеств делали меня достаточно желанным для многих женщин партнёром по совместной жизни и размножению. Размножение происходило, но, как только дети становились слишком похожими на меня личностно, их начинали отстранять от меня, вплоть до разрыва. И с детьми, и с матерями. Правда, потом, где-то к концу школы, дети, ломая прутья и вышибая доски, возвращались ко мне и уже не уходили. Ну, а матери… матери получали те судьбы, которых хотели. И пусть им было и будет хорошо. Вот и сегодня мне с утра звонила дочь, дочери которой пошёл седьмой год. И мы обсуждали серьёзнейшие вопросы, связанные с её отправкой в школу и с моим участием в её образовании. У дочери – дивный и очень умный муж, так что мои педагогические соображения обычно находят в этой семье полное понимание и принимаются к исполнению. У двадцатипятилетнего сына, моего полного тёзки, скоро свадьба с девочкой, с которой они живут уже два года. Это у него второй заход, как я и предсказывал. В ближайшие выходные грозились приехать на плов. Это у меня хорошо получается. Девочка мне нравится, и я рад за своё сыновнее сокровище. Самый старший сын, успешный предприниматель в Казахстане, перешагнул шестидесятилетний порог – совсем уже большой стал. Ещё одному, научному работнику, вполне выдающемуся биологу и немецкому профессору, сорок пять. Так что выросли детки, выросли.

Но всего этого мне оказалось мало.

В начале девяностых годов прошлого века наука впала в спячку – это, к сожалению, нормальное явление после рывка вперёд. Так ей положено, пока инженерия не вычерпает из неё всё, что может быть практически использовано сегодня. И будет спать, пока опять не позовут её узнавать о мире новое. Ну, а пока и общество к науке и научному знанию нечего приохочивать. Вот образование и начало хиреть. Естественно, я, всю жизнь пыжившийся искать, понимать и решать, как сказал один друг-профессор, «проблемы и задачи цивилизационного масштаба», умнейшими людьми заточенный под это, бросился спасать человечество. Или хотя бы ближнюю ко мне его часть. Чтобы и самому со своими продолжениями как-то выжить. Как говорил в дни моей молодости известный тогда мастер литературного говорения Ираклий Андронников, «бросался, бросался и много в этом преуспел». Насоздавал всякого, проверил, отработал и… Оказалось, что никому это не нужно. Так уж пошла эволюция. Пришлось делать, что мог, на расстоянии вытянутой руки. Удалось понаделать умных ребят. И, хотя это и капля в море, но за спиной уже не выжженная земля, а довольно много людей, живущих осмысленной, интересной и для каждого такой непростой жизнью. И уносящих внутри себя в Вечность маленькую частичку меня. Такое распространение думательной заразы приносит определённое удовлетворение. Манией величия я не обзавёлся, но делал этих ребят везде, куда только звали. История показывает, что незваных прогрессоров заведомо ждут костры.

Вот так и оказались мы с женой, заражённой тем же устаревшим вирусом прогрессорства и взявшейся разделять мою судьбу, в маленькой школе маленькой национальной деревни недалеко от своего домика в лесу – всего-то в полусотне километров по местным дорогам. Мне была интересна ещё и научная сторона образовательной деятельности в таких условиях.

И в первый же месяц мы налетели. Оно было двенадцатилетнее, рыжеватое, веснушчатое, с грубо остриженными ввиду вшивости патлами, худое и сильное телом. В одежде, пахнувшей самыми разными перегарами. С дурной возрастной славой, необученностью, отчаянной неприкаянностью и отсутствием будущего. И с внешностью, ещё плоской, но с проглядывающей из этой плоскоты модельностью.

Когда слышишь о таком, сердце сжимается в морщинистый комок, но дела зовут дальше, и ты идёшь по ним. Со временем комок постепенно разглаживается, оставляя иногда одну-две морщинки. И всё. А вот когда такое оказывается просто девочкой, налетает на тебя в узком коридоре маленькой деревенской школы и обнимает – не действовать просто невозможно. А тут ещё умирает её мать от полного букета самых страшных на сегодня инфекций. Оказывается, и без того брошенная девочка вообще не нужна никому. Ни-ко-му. Да ещё братик есть дошкольный, скитающийся по больницам, где пытаются найти у него почти напрочь потерявшийся гемоглобин. Девочка приехала к нам в гости, ошалела от столь любимой ею и такой безумно красивой вокруг нашего дома в лесу природы и задала мне резонный вопрос: «Можно я буду называть тебя папой?» Ну что тут можно ответить?.. А дальше – как до сих пор говорят в местах не столь отдалённых – нужно уже «отвечать за базар».

Долго ли, коротко ли, воюя с официальными и неофициальными лицами и другими частями тел, поднимая на дыбы прокуратуру и поблёскивая золотом генеральских научных погон в проёмах открываемых ногой дверей кабинетов, наконец, победили. И семья наша стала состоять из меня, любимого, моей жены, которой к этому времени исполнилось уже целых двадцать пять лет, двенадцатилетней дочери и четырёхлетнего сына. И началось…

Круглосуточная профессиональная работа с главными в жизни и такими любимыми детьми дала определённые результаты. Тринадцатилетний каратист и пловец, яростный любитель, знаток и пониматель всего живого, что бегает, летает и ползает по нашим пейзажам, отдыхает сейчас в Испании со своим старшим братцем. Братец снисходительно одобряет биологические увлечения младшего и насаждает в нём научную работящесть.

А любимое сокровище, не преуспевшее, ввиду анамнеза, на образовательной и научной стезе, но, главное, получившееся добрым и умным, старается не оставлять меня надолго без присмотра. Особенно, когда деятельная жена размазана в пространстве по рабочим точкам. Правда, есть Атос, Пуся и Маруся – тоже члены семьи, по-своему любящие меня, преданные и заботливые. Но сокровище считает, что прикосновения её рук всё же приятнее для меня, чем возложение когтистой лапы Атоса или ласковое впивание когтями в ногу со стороны Пуси и Маруси при их поглаживании. Вот и сейчас, пока я сижу на террасе и предаюсь осмыслению прожитого, она там, в домике, готовит мне какую-то вкуснятину. Так и есть, хитро выглядывает из-за угла и, поняв, что я её вижу, несёт на подносе пару тарелок и кружку – действительно, именно с тем, чего я хотел. И как она это угадывает?

В этот необычно жаркий июньский вечер на ней только лёгкий до полупрозрачности халатик на абсолютно голое тело. Оно, это тело, необычное в своей прекрасности, облито кожей редкостного качества: за всю жизнь я считанные разы видел такое и прикасался к такому. Чудо хорошо знает, что оно мною предельно изучено как любимый ребёнок и как самый надёжный, верный и умелый партнёр по бане – аж с тех самых двенадцати лет. Да знали бы о таком соответствующие лица и, опять же, другие части тел этих лиц, – посадили бы меня тогда в узилище как миленького. А у меня ни разу не то что чего другого, а даже и мысли не шевельнулось за пределами отцовско-дочернего. Но восторг от прекрасности, к сохранению и преумножению которой я причастен, был со мной всегда.

Поставив передо мной принесённое, чудо село напротив, непринуждённо прижав локтем полу беспуговичного халатика, и, улыбаясь, уставилось на меня своими монголоидными глазами.

– Вот это – дааа! – проговорил я, уплетая холодное мясо с хреном. – Лучшего было и не придумать!

– У меня такое впечатление, что ты хотел о чём-то со мной поговорить.

– Да, есть у меня к тебе дельце, – не выпуская вилки из правой руки, я левой подвинул к ней по столу продолговатый конверт.

– Что это?

– Я знаю, что у тебя две свободные недели, и в связи с этим хочу тебя попросить кое-что сделать для меня.

На лице чуда появилось напряжённое выражение ожидания пакости от ближнего при невозможности отказать.

– Говори, пожалуйста, не томи!

– Там, в конверте, путёвка и билеты. Дима вчера привёз, я его попросил. Слетай, пожалуйста, за меня на Мальдивы. Вернёшься и отчитаешься. Это – хвостик к моему деньрожденческому подарку тебе.

– Ты знаешь, я в растерянности. Во-первых, ты сам всегда мечтал туда слетать. Почему бы не, а? Во-вторых, это как-то совершенно неожиданно, я просто внутренне не готова. Ну, и в-третьих – как ты тут без меня?

– Во-первых, я один лететь туда уже не могу, будем честными. Нагружать любимых уходом за мной там я не намерен. Да и врачи морщатся от перспективы пребывания меня на пляже. А иначе – зачем туда? Во-вторых, так легли карты и сбежались обстоятельства: не знаю, получится ли такое ещё раз. Почему бы мне не побывать там в твоей гладкой шкуре? В-третьих, мама возвращается завтра, и следующий семинар у неё – как раз через две с лишним недели. Да и Атос-Пуся-Маруся – тоже надёжный оплот для меня в твоё отсутствие.

– А когда вылет?

– Завтра вечером.

– …?

– Я очень прошу тебя выполнить эту просьбу. Понимаешь, я как-то шкурой чувствую, что это мне очень нужно. Сегодня побудешь ещё со мной, а завтра раненько рванёшь в город. Через два часа будешь в своей городской квартире и всё успеешь – и собраться, и оформить что нужно. А там – и в городе, и в дороге, и на месте – если что будет нужно, есть телефон и комп.

– Ну ты меня и озадачил… И отказаться не могу, и беспокоит меня что-то.

– Плюнь!

– Плевать не буду, а вот в озерке пойду искупнусь – я явно перегрелась от всего этого. Но в любом случае я тебя так люблю!

Вскакивает, и, уже не запахивая халатика, забегает в дом, выходит оттуда с большим махровым полотенцем, спускается с террасы и быстрым шагом идёт к озерку, в сторону солнца, готовящегося опуститься на гребень горы.

– Ну ладно, а я пойду прилягу, – говорю ей вслед и встаю.

Она слышит и, не оборачиваясь, машет рукой.

Ещё немного сижу и слушаю, как в купальне с фырканьем и повизгиванием плещется доченька.

Вхожу в дом. Глянул на старинные настенные часы – и обалдел. Где-то около 19.30! За всеми любованиями, воспоминаниями, жеваниями и одариваниями время пролетело ласточкой. В противоположной двери стене, почти в углу комнаты, высокое окно, в которое бьёт садящееся на гору солнце и через которое видна тропинка к озерку. Перед окном, вдоль той же стены, широченная ротанговая кровать. И постель расстелена. Ай да Чудо! Немного раздумываю, раздеваться или нет – жарковато, а я в полотняном домашнем костюмчике, чтобы не прилипать к стульям и креслам. Тянет лечь. Но в то же время там, по поверхности блестящей стальной сферы, под мягкой плюшевой мохнатой шкуркой, мышью бегает какое-то беспокойство. Словно зовёт кто-то на помощь. Приходит на ум точная передача этого состояния великим романтиком Юрой Кукиным:

Отчего-то стало неспокойно,

Не могу уснуть, тревогой переполнен.

Вижу, горы подступили ближе,

И тоска собакой ноги лижет.

Закурил – нет, неуютно в мире!

Не могу понять, чем мой покой нарушен.

И вдруг, сердцем слышу, носится в эфире:

«SOS – спасите наши души!»

Давно нет Юры. И его любимый портвейн уже не тот; моя «Арония» – лучше. Но беспокойство в эфире носится именно по-кукински, причём сегодня – почему-то с особенным топотом. Всё-таки прилягу-ка я, пока предмет спасения не определился.

Не раздеваясь, ложусь. Взглядываю на заоконную красоту и чувствую, как слегка закружилась голова. Закрываю глаза. И проваливаюсь.