У религии, человечества, нации, общества, идей, идеалов всегда есть свои апостолы, готовые отдать за них жизнь, выискивающие средства, как бы их поддержать, возвеличить, освятить.

Ян Парандовский. Алхимия слова.

Для кого я пишу? … Да для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если бы не писал.

Р. Роллан. Кола Брюньон

Пока слово не скажешь, то умным не станешь, оттого что в молчании ума нету – есть одно мученье чувства.

А. Платонов. Чевенгур

– Занятная авантюра, – заметил Ванек, который за пивом всегда любил вставить красивенькое словцо.

Я. Гашек. Похождения бравого солдата Швейка.

© Александр Бородавкин, 2018

ISBN 978-5-4490-4983-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Прелюдия

Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен!

А. Блок

Над вымыслом слезами обольюсь…

А. Пушкин

С тех пор как еще в детском саду я впервые увидел на развороте какой-то книги изображение звездного неба, вселенские просторы захватили меня, поманили ожиданием Неведомого. Повзрослев, я не посолиднел, не смирился с отсутствием чудес в обыденной жизни. Да и что понимать под словом «чудо»? Для меня это были не ковры-самолеты и джинны, а возможность видеть мир с разных точек зрения, полетать в невесомости, прикоснуться к лунной пыли, увидеть другие миры, побывать на планетах других звездных систем, встретиться с братьями по разуму, наконец. Затаив дыхание, я смотрел в кинотеатре «Солярис» Тарковского – так же, как несколькими годами раньше смотрел, не отрываясь, примитивные картинки «Туманности Андромеды»: я простодушно хотел верить (хотя и знал, что это не так), что вижу настоящий океан Соляриса, настоящую планету железной звезды…

Но фантастических фильмов было мало, и они были далеко не шедевры. Где же еще искать то, чего жаждала душа, как не в книгах? А они, к слову, не лежали так вольно, как сейчас, на прилавках магазинов и на полках библиотек. Трудно представить, что когда-то фантастикой было даже наличие фантастической книги в свободной продаже, не говоря уже о существовании отдела в книжном магазине¹, где подобные книги нужно было не хватать, пока конкуренты не обошли, а выбирать, мучаясь сознанием невозможности объять необъятное. А тогда…

Чарующие названия: «Гианэя», «Туманность Андромеды», «Магелланово Облако», «Далекая Радуга», «Ветер времени», «Формула Лимфатера», «Шаги в бесконечности»… Пока все это волшебство проходило мимо, воображение рисовало немыслимо завораживающие картины, подсознание ожидало откровений о Вселенной, о мире, о времени и реке, паутине и скале…

Некоторые из упомянутых книг до сих пор остались непрочитанными, даже сейчас: многое из того, что было привлекательным прежде, эту привлекательность потеряло, теперь другие интересы, другой взгляд на вещи. Другие, прочитанные, потеряли ореол и выцвели, поблекли; третьи бережно сохраняются в памяти и время от времени перечитываются. Не всем дано понять прелесть этого глупого занятия; как заметил один читатель, любовь к фантастике сродни музыкальному слуху – или она есть, или ее нет…

К вопросу о терминах и классификациях.

С ними всегда непросто. Хорхе Луис Борхес в одной из своих фантастических рецензий на несуществующие книги² привел пример классификации, выполненной персонажем рассказа Уилкинсом, который делил металлы на несовершенные, искусственные, отделяющиеся и естественные, а камни подразделял на обыкновенные, драгоценные, прозрачные и нерастворяющиеся, – вполне в духе опять же вымышленной китайской энциклопедии, древние страницы которой сообщают, что животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) прирученных, в) набальзамированных, г) сосунков… – и так далее, вплоть до последнего пункта: «о) издали похожих на мух». Так и в литературных классификациях легко сбиться на подобного рода классификационный бред.

Часто можно услышать словосочетание «в жанре фантастики». Но фантастика не жанр, это прием, способ отображения действительности, базирующийся на формуле: «Что будет, если…» Поэтому, употребляя выражение «в жанре фантастики», критик имеет в виду разновидности традиционных жанров – с добавлением эпитета «фантастический» (рассказ, повесть, роман… порой даже поэма).

К слову, гурманы от литературы, считающие фантастику чем-то второсортным, как-то забывают, что фантастический прием в литературе успешно используется с древнейших времен, начиная с мифов, сказок и легенд и заканчивая… впрочем, еще ничто не закончилось, все продолжается. Другое дело, что использование упомянутого приема не всем по плечу и требует известного погружения в тему. В частности, Чингиз Айтматов попытался включить элемент космической фантастики в замечательный роман «Буранный полустанок» – и не преуспел: ткань книги не приняла чужеродный материал. И слава Богу, что это включение носило эпизодический характер и не влияло существенно на развитие действия, хотя, по замыслу, носило знаковый характер. В то же время народные мифы и легенды смотрятся в романе совершенно естественно, что подтверждает: писать нужно о том, что хорошо понимаешь. Да и восприятие фантастического элемента тоже требует некоторого когнитивного усилия.

Во времена перестройки Ирина Одоевцева, поэтесса, автор мемуаров «На берегах Невы» и «На берегах Сены», действующими лицами которых являются поэты Серебряного века, Гумилев и Ахматова, возвратившись из Парижа в Россию, взялась знакомиться с современной русской литературой, и кто-то посоветовал ей прочитать братьев Стругацких. Довольно прохладный отзыв был предсказуем: поэтесса искала каких-то языковых открытий – и прошла мимо того, что сделало авторов писателями мирового уровня: мимо их философии, мимо их взгляда на мир и человека, мимо их боли за наше человеческое будущее.

Так что классификация (опять!!), которую предложил Евгений Лукин в эссе «Взгляд со второй полки», вполне актуальна³. Может быть, «Чевенгур» Андрея Платонова с точки зрения языка и превосходит, например, «Град обреченный» или «Гадких лебедей», но мысли, лежащие в основе книг братьев, заставили задуматься уже не одно поколение читателей. Сошлюсь на мнение критиков, утверждавших, что человек, не прочитавший в юности книгу Стругацких «Трудно быть богом», так и останется с прорехой в образовании.

Взгляд на фантастику как на «недолитературу» не может не печалить; Станислав Лем в беседе со Станиславом Бересем⁴ заметил, что «если писателя однажды поймали с поличным при написании чего-нибудь этакого, то с ним уже покончено навсегда». Автор сразу попадает в разряд второсортных сочинителей и его перестают воспринимать всерьез.

Там же Лем, ссылаясь на Сервантеса, Достоевского и Набокова, отмечает полезность «кровосмесительства» для литературы, отметив, что из «высоких» и «низких» компонентов многим удалось создать великолепный сплав.

И тот же Лем сказал, что у него аллергия на фантастику. Взять хотя бы табель о рангах, предложенный им в письме Майклу Канделю⁵: «Существуют, как известно⁶, книги, которые мы любим и уважаем, такие, которые мы любим, но не уважаем, такие, которые уважаем, но не любим, и, наконец, те, которые мы не любим и не уважаем». К последним писатель относит книги типичной science fiction, – то есть, проще говоря, к фантастике. Авторское «мы» претендует на владение истиной в последней инстанции (это пришло из ученых трактатов, в которых автор действительно находился на переднем плане науки). Меня эта безапелляционность смутила. Если бы Лем высказался от первого лица, я принял бы его классификацию гораздо спокойнее. А так… он стал как-то дальше и – скучнее, что ли.

Прочитав поздние заметки и интервью Лема, я подумал, что причина кроется в интеллектуальном отрыве писателя от нас, непосвященных. Легко оперируя терминами, малопонятными скромному среднему читателю, играя цитатами на латыни, немецком и английском языках, он сам создает дистанцию между собой и простыми смертными. Понятно, что задача писателя не в том, чтобы опускаться до уровня читателя, а в том, чтобы поднимать, вести его за собой. Но… возникает не очень приятное ощущение, что Лем «играет» своей ученостью, бравирует ею. Хотя, возможно, я неправ, и фейерверк цитат и сносок – просто привычка ученого уточнять термин иноязычным эквивалентом. Тем не менее не могу согласиться с его стремлением «поверить алгеброй гармонию». Лем препарирует художественные тексты, соотнося художественную условность с научной достоверностью. И результат его, само собой, не устраивает. Требуя логики в поведении персонажей, Лем как бы не признает, что человек по сути своей нелогичен. Наблюдая безумие современного мира, невольно сделаешь вывод, что даже персонажи телесериалов действуют слишком уж «правильно»…

«Мне кажется, чем фантастичнее фантастика, чем она страннее и „безумнее“, чем дальше от обыденного и рутинного вынесена точка зрения автора, тем ближе эта фантастика к подлинной реальности, – писал Вадим Шефнер. – Чем невозможнее и сказочнее события, изложенные в фантастическом произведении, тем на большее количество подлинных жизненных событий может при случае спроецироваться творческий замысел художника и осветить их для читателя. Но это, конечно, только в том случае, если фантастика пишется не ради самой фантастики, не бегства от реальности в некие беспочвенные пространства. Нет, каждое фантастическое произведение должно нести в себе и некое надфантастическое задание».

Дерзну сравнить два взгляда на предмет спора.

В одном из «Сильвических размышлений» (за № LXII) Лем пробует представить, что через две сотни лет извлечет археолог из литературы ХХ века, из фантастической литературы, в частности. «Во-первых, искусство как придание ценности формам, выводимым из беспорядка мертвой материи, он не отличит от мусора». Вот так, не больше и не меньше.

Оппонентом я выбираю не выдающегося стилиста, не маститого автора, а типичного представителя той фантастики, которая пренебрежительно отнесена мэтром к четвертому разряду («не любим и не уважаем»). Франсис Карсак (Франсуа Борд, некогда профессор университета в городе Бордо) в рассказе «Первая империя» тоже заставляет наших потомков судить о давно прошедшем ХХ веке по книгам. Но в рассказе Карсака роль фантастических сочинений, раскопанных археологами, не в пример выше: считая написанное в книгах правдой, потомки стремятся превзойти предков и строят «вторую галактическую империю». Правда в конце концов открывается, но…

Завернувшись в одеяла, четверо коллег-археологов глядели на небо. В ночи, прозрачной как хрусталь, совсем близко мерцали звезды; казалось, до них можно дотронуться рукой. Ян подумал вдруг, что надо быть снисходительнее к Предкам. Может, его предположение о жестоких правительствах, обманывающих народ, неверно? Может, эти хроники на самом деле отражали мечту? Мечту человечества, которое постоянно в пути… И он уставился на огонь; такой же огонь освещал лесную поляну перед входом в пещеры в те далекие времена, когда еще только Земля была той Вселенной, которую предстояло завоевать. Ян задумчиво прошептал:

– В конце концов, так даже лучше. Первой империей будем мы.

Р. Ф. Джоунс в рассказе «Уровень шума» поделился секретом успеха: представители спецслужб демонстрируют ученым вроде бы созданный где-то аппарат, действующий на принципе антигравитации. Аппарат-де уничтожен, изобретатель погиб, но… Тем самым был снят психологический барьер, поколеблена уверенность в том, что «такого не может быть». И ученые, которых предъявленный видеоряд убедил в реальности аппарата, создают-таки действующую модель.

Мне как-то больше по душе оптимизм писателя. «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»…

Впрочем, есть фантастика – и есть фантастика. Есть авторы, вовсю использующие литературные штампы и плодящие ходульных персонажей, неотличимых друг от друга, не заморачивающиеся подведением сколько-нибудь серьезной базы под свой сюжет… Сажай героя в звездолет, протыкай пространство и круши плохих чужих – стандартный набор лего от фантастики.

Даже у одного писателя обнаруживаются тексты очень разного качества. Гарри Гаррисон мог писать бесконечную серию авантюрных похождений Джима диГриза – «стальной крысы» (скучнейшее, на мой взгляд, чтение, я одолел полтора романа и остановился) – и роман «Подвиньтесь! Подвиньтесь!», одну из лучших антиутопий, вполне достойную встать в один ряд с книгами Джорджа Оруэлла, Олдоса Хаксли и Евгения Замятина. Не могу не назвать еще и книгу «Билл – галактический герой», ядовитую пародию на «Звездных рейнджеров» Хайнлайна; при всем уважении к Хайнлайну я ставлю здесь на Гаррисона.

Фантастика многолика. Волгоградский учитель и писатель Евгений Лукин, выдает «страшную тайну»: «Господа! Всякий текст (включая цифры финансовых отчетов) – это фантастика чистой воды! Просто не всякий автор имеет мужество признаться в том, что он фантаст»⁷. О себе Лукин говорит с той же долей сарказма:

…Жил, учился и работал, не подозревая, что живу, учусь и работаю в фантастическом мире. Слова Достоевского о том, что нет ничего фантастичнее обыденности и что истина в России имеет характер вполне фантастический, искренне считал парадоксами. Потом все, кажущееся действительностью, затрещало по швам – и стало окончательно ясно, что классик не шутил. Точно так же, как лягушка видит лишь движущиеся предметы, мы прозреваем исключительно во время перемен. Потом опять слепнем. Но мне повезло. Я не только не смог срастись с нынешней небывальщиной, которую мы опять называем реальностью, – всматриваясь в нее, я понимаю, что и тот, ушедший, мир был не менее невероятен. Одна фантастика сменила другую.

Список авторов, естественно сочетающих в своем творчестве реальное и мистическое, сказочное, фантастическое, пространен (от Гомера до Гоголя, от Салтыкова-Щедрина до супругов Дяченко). Но трудно представить Булгакова, прокладывающего пути к звездам, как невозможно представить Ефремова, вводящего в свое повествование эльфов. У каждого творца свой круг интересов и тем, при том что задачи, решаемые столь разными по манере повествования и мастерству писателями, не так уж и сильно различаются.

Начну с так называемой «твердой НФ», когда в основу сюжета кладется научная гипотеза – из любой области науки, будь то физика, химия, социология или даже история (впрочем, почему «даже»? История – наиболее благодатный материал для создания альтернативных вариантов настоящего. На этой почве потопталось столько авторов, что даже просто перечислить их представляется затруднительным. Другое дело, что авторы альтернативок не всегда опираются на философскую основу, необходимую для подобного рода построений. Крути мечом и руби неверных – вот и вся, к сожалению, философия.). А текст, вышедший из-под пера Ивана Ефремова, Владимира Обручева, Грега Игана, Хола Клемента, Артура Кларка, Питера Уоттса, всегда будет отличаться именно присутствием научной составляющей, и для понимания таких текстов не всегда хватает школьного образования⁸.

Собственно, именно «ученая» составляющая и стала для меня своего рода «наживкой», которую я проглотил в детстве и которая держит меня уже полвека. Может показаться, что обстоятельства, в которые авторы-фантасты помещают своих героев, надуманны и оторваны от действительности, но это близорукое рассуждение. Я не имею в виду попытки научно-технического прогнозирования. Мир меняется так стремительно, что многое из того, что было фантастикой в недавнем прошлом, уже стало суровой реальностью. Эпитет «суровая» не случаен, потому что варианты «розового» будущего так и остались мечтами, а «большой брат» стал реальностью.

Конфликт между поклонниками «чистого искусства» и искусства, опирающегося на документальную или научную основы, не вчера оформился: Лидия Гинзбург в книге «О психологической прозе» приводит мнение Гегеля, предостерегавшего поэзию «против опасности заговорить языком научной мысли», и слова Белинского: «Хотят видеть в искусстве своего рода умственный Китай, резко отделенный точными границами от всего, что не искусство в строгом смысле слова. А между тем эти пограничные линии существуют больше предположительно, нежели действительно; по крайней мере их не укажешь пальцем, как на карте границы государства». Золотые слова! Если книга дает пищу уму и сердцу, если она трогает душу – это ли не искусство?

Совершенно неожиданно отыскался еще один штрих к теме. В журнале «Юный техник» в 1957 году печатались очерки Бориса Ляпунова «В мире мечты». Автор пытался сопоставить фантастические сочинения с реальностью – и вот какой интересный пассаж я нашёл в первом очерке, посвященном разбору фантастического романа А. Робида «Электрическая жизнь» (роман был издан в самом начале ХХ века и описывал жизнь в 1955 году):

Пожалуй, единственная несбыточная фантазия, которой так и суждено остаться на страничках старого романа, – это влияние «электрической жизни» на людей, вынужденных будто бы иногда спасаться от нее бегством. Нет, электричество оказалось помощником врача, исцелителем, распознавателем болезней. Беспокойство писателя было напрасным: век электричества… станет веком здоровья и долголетия!

Да, оптимизм автора очерка понятен; в давней шуточной песне тоже пелись дифирамбы электрическому веку, вплоть до «…нам электричество заменит пап и мам», но… разве не трубят сейчас исследователи тревогу по поводу влияния на здоровье электромагнитных волн, плотно заполнивших наш быт⁹? Да и сами приборы – не отрывают ли они нас от жизни, не погружают ли в виртуальную реальность – настолько, что отдельные личности перестают эти две реальности различать? Писатель, который задумался о возможном негативном влиянии электричества на нашу жизнь больше ста лет назад, оказался прозорливее журналиста, через полвека свысока прокомментировавшего его пророчества. В конце ХХ века Джон Варли в повести «Нажмите ввод» на новом уровне поднимает тему бегства от «электрической жизни», заставляя своего героя полностью отказаться от удобств, которые эта жизнь сулила, потому что у «удобств» была оборотная сторона, стоившая не одной человеческой жизни…

Но довольно общих рассуждений!

Предлагаемый текст никак не претендует на роль монументальной монографии, призванной препарировать художественные тексты, выискивая в них такие продукты авторского метаболизма, как жанровое своеобразие, композиция, художественные особенности, средства выразительности и прочее, хотя кое-что из приведенного набора все же здесь присутствует.

Это и не энциклопедия: перечень книг заведомо неполон, поскольку невозможно прочитать все, а речь пойдет только о книгах прочитанных. А так как этот список непрерывно (хотя и все медленнее) пополняется, мне не удалось бы поставить точку, не прервав себя на очередном интересном примере. Тем более что задуман этот труд был давно, еще в студенческие времена, и некоторые фразы почти без изменений перекочевали сюда из тогдашних заметок. Эпизодически с перерывами в несколько лет я возвращался к заметкам, пока не заставил себя закруглить, наконец, работу.

Мое мнение может не совпадать со взглядами критиков и других читателей, но, как говорится, кесарю – кесарево, а… ну, вы знаете. В записках фигурируют тексты как достойные восхищения, так и «проходные», случайные… хотя, как убеждает опыт, мало что бывает по-настоящему случайным. Я бы сказал, слегка потревожив того же Гегеля, что случайность – это неосознанная закономерность.