Отзывы на книги автора «Сборник»

Не знаете, как поднять себе предпраздничное рождественское настроение? В этом как нельзя лучше поможет сборник старинных рождественских рассказов, который покорит сердца своих читателей уже с первой истории.

Что очень порадовало - все рассказы написаны писателями-классиками, хорошо известными и теми, чьи имена вы возможно встретите впервые. Так или иначе, благодаря тому, что практически все рассказы в книге написаны в течение одного не промежутка времени, читателю гораздо проще проникнуться настроением рождественских традиций, ритуалов и обрядов конца IX - начала XX века. Меня очень порадовал этот момент, ведь современные рождественские рассказы обычно не вызывают во мне таких светлых и добрых чувств, нежели истории Чехова, Бунина, Лескова и Коровина. Касаемо жанровой наполняемости: здесь вас ждут различные истории, романтические, трагические и мистические, и каждый читатель несомненно, отыщет для себя "свою" историю. Меня не смогли оставить равнодушной рассказы А. Круглова "Наивные люди", В. Немировича-Данченко "Собака",  Н. Лескова "Пугало" и история А. Будищева "Благодатное небо". Без зазрения совести скажу: этот сборник один из лучших в серии "Рождественский подарок" от издательства "Никея".

Наверняка, каждый из нас слыхал два этих имени, произносимых вместе, но большинство не вникало - отчего это так. Люди верующие, или увлекающиеся русской историей, знают, что когда Петр и Февронья оказываются вместе, то речь идет о двух русских святых, живших в XIII веке: муромском князе Петре и его супруге. Канонизированы они были в царствие Ивана Грозного, в 1547 году, тогда же митрополит Макарий поручил монаху Ермолаю-Еразму написать их житие.

Да случилась такая оказия, что сей Ермолай так сочно и богато, с использованием народного языка и фольклорных начал, описал судьбы святой пары, что ни митрополит, ни церковный собор не решились это произведение признавать агиографическим, и отказались включать в "Четьи-Минеи". Так появилась в русской литературе одна из первых повестей, горячо любимая простым народом.

Повесть вполне можно назвать рыцарской. Главный герой - князь Пётр - самый настоящий рыцарь, сражающийся со змеем. Известно, что русские огнедышащие змеи - это и есть европейские драконы, названия разные, а суть одна. Очень перекликается наша повесть с таким классическим произведением европейского средневековья, как "Тристан и Изольда". А в части, где Пётр ищет Агриков меч, есть что-то из кельтских мифов, где встреча героя и Меча с именем была определяющей.

В первой части мы имеем дело с классическим вариантом волшебной сказки об огненном змее, а во второй нас ждёт не менее классический сюжет о премудрой деве, в роли которой и выступает простолюдинка Феврония, дочь рязанского бортника. Дева смогла вылечить молодого князя, изнемогающего от проказы , которая началась у него после того, как на него попала кровь убитого змея.

Между молодыми людьми возникает чувство, но все же, сословные предрассудки в те далекие времена были посильнее драконьих зубов, и чтобы противостоять им, нужно было иметь храбрости поболее, чем для схватки со змеем. Пётр струсил и решил бросить рязаночку, но не тут-то было - воля Господа была иной - у него снова началась болезнь, и единственным способом избавиться от неё навсегда стала женитьба на Февронии.

Вот так, практически насильно, вопреки воле своего окружения, был приведен князь к своему счастью. Не торопитесь осуждать князя, что он хотел бросить Февронью, а девушку не судите, что вынудила его жениться практически шантажом, ибо не по своей воле они действовали, Петром руководило мнение княжеского двора, а Февронией - промысел Божий.

Лукавые царедворцы еще не раз попытаются разлучить пару, и при жизни, и после смерти, но ничего у них не выйдет, ибо любовь и почитание друг друга были у Петра с Февронией так крепки, что они и померли в один день - реализовалась изначальная мечта всех влюбленных. А может она и существует как раз благодаря повести, ведь когда-то с её содержанием были знакомы практически все жители Московского царства, а затем и Российской империи.

На этой иконе изображены Петр и Февронья (в иночестве - Давид и Ефросинья), считающиеся в православии покровителями семьи. Верующие люди считают, что иконе сей следует молиться, чтобы попросить мира и любви в семье, деток, если долго не родятся, "второй половины", если долго не встречается. Мощи святых, преставившихся 792 года назад, хранятся в Муроме, в Свято-Троицком монастыре, и чтобы иметь возможность помолиться перед ними, нужно отстоять немалую очередь...

При виде аннотации, начинающейся со слов, что Питер — это вам не Москва, невольно опасаешься увидеть в антологии рассказов две крайности. Первая — пренебрежение и пассивная агрессия по отношению к столице, которой не место в сборнике про совершенно другой город. Дескать у нас тут высокодуховное пространство, а вы там все продались и не лечитесь. Слава составителям, рассказ с таким удивительным посылом оказался только один, да и то самодовольство было на периферии, а не в фокусе. Вторая крайность — зыбкие мороки богемного кружева, всё такое таинственное и необычное, как во влажных мечтах тринадцатилетней девочки, которая о знаменитом северянине много слышала краем уха и составила сказочное представление о Петербурге, как о городе теней и не-таких-как-все. И этого тоже удалось избежать, хотя самый первый рассказ (точнее, эссе) Татьяны Толстой как раз из этой оперы. Наверное, им хотели задать маргинально-волшебный тон, потому что почти все рассказы в антологии написаны специально для неё, а этот текст древний, как говно мамонта. Ну ладно, не мамонта, но он ещё с 2002 года прополз в пять различных сборников Татьяны Никитичны, пора бы уже остановиться.

Остальные тексты редко впадают в крайности и по большей части деликатные, личные, но при этом разнородные. Выбивается из общего котла Дмитрий Быков, который в каждой бочке затычка. Всего-то и имеет отношения к Питеру, что проходил в нём военную службу и иногда приезжает, но всё равно наш поспел везде пострел. Рассказ, впрочем, не такой неприятный, как в антологии про Москву, нет лишней патетики на пустом месте и слащавости.

Сразу бросился в глаза рассказ... Хм. Нет. Не рассказ. Собрание баечек Аствацатурова. Дело в том, что я одно время активно читала его ЖЖ, как раз где-то в 2015-2016. И почти все фрагменты «рассказа» склеены как раз из кулстори, которые он туда писал. Впрочем, это его фирменная фишка — гнать байки. Хорошо получается.

Дальше...

Откровенно слабых рассказов в сборнике нет, сильные — есть. Но тут ведь как. Мне они показались сильными, потому что я дольше жила в Петербурге, чем в Москве, и узнавала каждую улочку, о которой писали. Подозреваю, что на моё восприятие сильно влияло узнавание. А будут ли интересны эти истории тем, кто в Петербург приезжал полтора раза на обязательную турпрограмму? Наверное, будут, но не все. Многие тексты универсальны, особенно когда там говорится о советском ленинградском детстве. Ну был там не Ленинград, а Горький или Молотов, но в целом всё то же самое.

Многие рассказы тоже посвящены детству и далёкому прошлому, но, что интересно, в отличие от московской антологии сетований на то, что «всё развалили и теперь ужасно», нет. Сожаления по чему-то ушедшему есть, но острого неприятия современности не наблюдается. Стерпелось, слюбилось, любовь к родному городу побеждает обиды даже на крупные перемены. Хотя, будем честными, политика в области обустройства города сейчас там тухлая. Петербург катит по инерции на былом величии, и его счастье, что оно огромно и прочно.

Не знаю, насколько интересны будут эти добротные рассказы жителям других городов. Посмотреть на город глазами без этих затуманенных романтическими байками очков может быть полезно. Но вот как жаль, что только Москва и Питер. Не знаю, будет ли продолжение у серии. Было бы так интересно увидеть другие русские города, у которых, как кажется на первый взгляд, нет своей мифологии и образа. Но на самом-то деле он есть, просто его кроме местных мало кто знает. Даёшь местечковость в массы!

Вступительная часть.

Воскресенье. Мультики. Простоквашино. Фразы врезавшиеся в долгосрочную память, которые не выгнать тонной прочитанных книг. "Кто там?" Почтальон и машина, которая помещается в пределах квартиры. Фоторужье. Чебурашка появившийся из умения падать. Старуха, которая устраивала козни с верной крысой, выбегающей из пространства поношенной сумочки. Крокодил Гена. Книжка со страшилками. Множество других произведений, написанных автором, похожих на сказку с яркими иллюстрациями, которые делали жизнь несколько светлее и прививали любовь к прочитанным книгам. Они сейчас где-то пылятся на чужих полках, розданные после попыток взрослеть. Наверное вышло... Впрочем, как до этого изрядно и столь же подобно успев порадовать кого-то другого. Без ревности. Мне было не жалко. С радостью подарив крупицу того, что не могли дать родители, просмотр телевизора и десятки других прочитанных книг. Эти произведения обладали харизмой и магией. Персонажами, которых любил просто потому, что верил в их дотошно прописанную жизнь. А каким был сам автор? Что я знал о его прожитой жизни?

Пожалуй, всё то, что было написано выше. Плюс про сумасшедшую популярность не только в пределах страны и некий деспотизм своих убеждений, который был прочитан в жёлтой статье, словно в обрывке бумажной газеты.

Но я прочитал эту книгу, полную чужих слов, голосящих наперебой о его характере и веселых историях. Открывающих характер человека, который мог ломать не только стереотипы о детских книгах и понимать детей, но и взламывать двери чиновников.

Что я знаю о нём, после того, как осилил сборник вырванных мыслей, об авторе далекого детства:

– Он писал рецензии, гораздо лучше, чем многие посетители этого сайта. К примеру, рецензия на пластинку с названием «По следам Бременских музыкантов»:

Дорогие ребята! Папы и мамы!
Вы купили эту пластинку и правильно сделали. А если ещё не купили, а держите в руках в магазине, то немедленно покупайте. И вот почему.
Несколько лет тому назад в продаже появилась пластинка «Бременские музыканты». А на экранах – мультипликационный фильм с таким же названием. Я тогда советовал вам купить эту пластинку и оказался прав. Она так понравилась и детям, и взрослым, что скоро все до одной пластинки были раскуплены. А было их выпущено несколько миллионов. И ведь они не пылились в шкафу, а игрались во всех домах и квартирах. Уж больно весела была сказка и задорны песни в ней!
Придумали эту сказку два весёлых человека и один очень весёлый. Весёлые – это поэт Юрий Энтин и режиссёр Василий Ливанов, а очень весёлый – это композитор Геннадий Гладков.
И вот они написали новую историю. Если вы думаете, что за это время они поскучнели, вы ошибаетесь. Весёлые стали ещё веселее, а очень весёлый – композитор Геннадий Гладков – настолько развеселился, что сам стал петь как актёр. Он выступает в роли Короля. Роли Сыщика, Трубадура и Атаманши исполняет Муслим Магомаев.
А теперь ставьте пластинку на проигрыватель и приглашайте на сказку своих лучших друзей.

Э. Успенский

Мою реакцию после прочтения этой рецензии можно выразить только лишь одной ситуативной картинкой:

– У автора было повышенное чувство справедливости, которое не давало покоя не ему самому, не его самым близким и тем более тем, кто стоял у него на пути.

Ну хорошо. Встретились. Он сделал небольшой доклад, довольно приятный. Можно сказать, для КГБ – демократичный. Потом говорит:
– Я закончил. Задавайте вопросы.
Тишина. Какие вопросы? Это они обычно задают вопросы (и в другой обстановке). Поднял руку один Успенский:
– У меня, – говорит, – к вам вот такой вопрос: я написал шесть повестей, они лежат в столе, их не печатают по причине отсутствия бумаги в стране. Я хочу спросить вас: почему у нас нет бумаги? Что случилось?
Филипп Денисович стал что-то объяснять: мол, непростая международная обстановка, страна переживает временные трудности, пройдёт время и ваши книги будут напечатаны… А Успенский:
– Вы говорите, временные трудности. Но я тогда не понимаю, почему у писателя Леонида Брежнева вышла книга «Малая земля» и бумага для этого нашлась. И тираж был огромный. Могли бы все шесть моих книг напечатать вместо одной этой.
Он замолчал. Все замерли. Эту звенящую тишину, думаю, никто из тех, кто там был, никогда не забудет… Зампред КГБ, побагровев, повернулся лицом к президиуму и произнёс:
– Это провокация.
И ушёл.

– Он работал только два часа в сутки и писал за это время две страницы текста, вне зависимости от дня и своего состояния.
– Равнодушно относился к еде.
– Имел нюх и понимание для кого нужно писать и каким именно образом.
– Являлся носителем заносчивого характера.
– Удочерил двух девочек.
– Написал: «Шёлковой скатертью // Дальний путь стелется». А Шаинский настоял, чтобы повторялось: «Скатертью, скатертью…». Не любил, когда повторяются слова. У него было: «Каждому в самое // Лучшее верится…», а Шаинский сделал: «Каждому, каждому…». Но ещё при жизни слушал и думал, что, может быть, Шаинский был прав.
– Он был в жюри КВН, восхищался Пратчеттом.
– Ревностно относился к своим словам. Отверг предложение "Макфа".
– Хотел построить российский "Диснейленд".
– По убеждению Успенского, условно, 5 % людей – хорошие, и они остаются таковыми независимо от обстоятельств и времени, ещё 5 % – плохие, тоже навсегда… А вот оставшиеся 90 % – никакие, «неопределившиеся»… И если обществом будут управлять хорошие, то эти 90 % тоже будут хорошими и, соответственно, наоборот!
– Однажды зимой увидел девочку трёх лет. На ней была длинная-предлинная шуба, купленная на вырост. Она, наверное, до сих пор в ней ходит. Девочка в этой гигантской шубе всё время спотыкалась и падала. А родители её в который раз поднимали и говорили: «Ах ты Чебурашка»… Мне понравилось и это мохнатое существо, и имя – Чебурашка. «Чадо, чадо, – беспокоилась мать, – смотри – чебурахнешься!» (А. М. Горький. «Воробьишко»)
– Крокодил мог быть только "Гена".
– Любимая книга «Робинзон Крузо».

Подводя итоги компиляции мыслей, можно сказать, что эта книга подойдет для понимания характера автора. Она раскрывает его внутренний мир, пускай и издав при этом неимоверный скрип, разрывающий восприятие слов. Он в том, что в книге слишком много людей, которые пытались рассказать о жизни автора и прожитых моментах. Словно, наперебой, иногда повторяясь, порой боясь сказать лишнее... Информацию приходится получать по крупицам, лишаясь полной степени удовольствия, как в плавном повествовании от лица одного человека. Достоин ли Э. Успенский книги? Пожалуй, достоин. Нет, не с той стороны, что она получилась не самой идеальной, словно его характер, а с той стороны, что стоит говорить о его величии и подавать пример каким нужно быть. В творчестве, в жизни и в моменты работы. Здесь есть с чем можно сравнить себя и найти маленькие источники для своего вдохновения. Пожалуй, что это самое главное в подобной литературе, не считая не менее важного... Памяти о великих людях, повлиявших на жизни многих людей... Светлая память тем, кто раскручивал своей жизнью маятник нашей планеты. Пускай таких людей, что не дают ей покоя и ведут за собой остальных, будет гораздо больше!

"Читайте хорошие книги!" (с)

Часто бывает, что отследить точное время появления древних сказок, дошедших до наших дней, невозможно, с авторством это бывает также часто. Но с книгой 1001 ночи дело обстоит ещё интереснее. Сборник является достоянием множества народов, воплощением их культуры и морали того времени. Так кто же объединил столь разнообразные сказания в одну книгу и почему сделал это именно так? Современные методы поиска и расшифровки информации не дают ответа на этот вопрос, какие бы они не были современные .

Наверное, не найдется человека, который не слышал бы имя великой рассказчицы, да и сюжет многие знают. Правда, существовала ли девушка в реальности или является гениальным вымыслом - доподлинно неизвестно, ибо тут как и со всеми сказками: в каждой истории есть вымысел и есть правда.

Несмотря на поверхностность и простоту сюжета во многих историях, погрузиться в арабский мир достаточно легко. Восток пронизывает всё, что мы видим: характеры персонажей, их речи и обычаи - везде мы видим именно восток.

Начинается сборник с того, что двум братьям почти одновременно изменили их жены. И тот, что был царем, решил мстить всем девушкам на свете. Каждый день ему выдавали новую молодую жену. После проведенной с царем ночи жену казнили. Но настала очередь дочери визиря - красивой и умной Шахерезады. Она начинает завлекать царя своими сказками, чтобы отсрочить свою казнь на сутки. Шахерезада останавливала сюжет на самом интересном месте до того, как это стало мейнстримом. Истории рассказанные ею содержат в себе собственные истории. При этом, потерявшись в многочисленных слоях повествования, можно не бояться упустить суть - главная ценность содержится в самой истории, а не в том, в какой последовательности и почему её рассказал тот или иной персонаж.

Если попытаться найти общие черты в сказках, то это, конечно, будут темы любви и ненависти, богатства и бедности, верности и предательства. Темы актуальные и по сей день, однако, имеют несколько отличные от современного мира очертания. Своя правда была и свои нравы были в те времена, соответственно и логика поступков своя. Общество 21 века не обязано понимать мотивы людей, живших сотни лет назад, ведь то было другое общество. За столетия, бывает, меняются самые фундаментальные устои. Так же и есть что-то неизменное, что сохранялось с традициями, что-то, что передавалось из поколения в поколение и по сей день так.

Не помню, чтобы я когда-то читала хоть один из рассказов сборника, но с некоторыми персонажами и их историями, я была знакома. Например, я с детства много слышала об Али-Бабе, Ала ад-Дине, Синдбаде и, конечно, о Шахерезаде. Вероятно, даже самый далёкий от восточной культуры человек сталкивался или когда-нибудь столкнется с историями из этого сборника. Сказания эти давно превратили в мультфильмы и сериалы, но всё-таки это в первую очередь сказания. И если мы не можем услышать их из уст какого-нибудь мудреца вживую, лучше будет ознакомиться с ними через книгу.

Замечательную книгу с татарскими сказками я получила в подарок . С огромным удовольствием познакомилась с татарским фольклором. Уже почти год существует книжный клуб, в котором помимо классической и современной художественной литературы мы обсуждаем сказки народов мира. Уже обсудили английский, немецкий и итальянский фольклор. И я, честно говоря, немного устала от европейских сказок, которые очень часто повторяют друг друга. Резкое переключение на фольклор совсем другого народа вернуло мне интерес к сказкам - словно глоток свежего воздуха. Во-первых, сказки действительно очень интересные и по сюжетам отличаются от тех же европейских сказок (хотя мотивы иногда похожи, истории совершенно другие). Ещё один момент: я не могла отделаться от ощущения, что сказки певучи. То есть их как будто рассказывают под музыку - ничего подобного я не ощущала, когда читала европейские сказки. Мне так и представляется сказочник (или сказочница) с каким-нибудь струнным национальным инструментом, сидящий на ковре, вокруг собрались дети, позади них взрослые, которые тоже не прочь послушать исполнителя, и начинается сказка. Рассказчик перебирает струны и говорит свою историю. Такая картина рисовалась перед моими глазами, когда я читала практически каждую сказку в книге. Поэтому я не могу выделить ни одной сказки, которая мне понравилась больше всего. Все они разные и все заслуживают внимания. Здесь и волшебные сказки, и бытовые, и сказки о животных. Есть сказки похожие на русские, что неудивительно. Например "Коза-обманщица и храбрый Петух" ("Заюшкина избушка"), "Коза и Волк" ("Волк и семеро козлят").

Очень рада, что книга есть в моей домашней библиотеке. С удовольствием перечитаю сказки вместе с младшим ребенком.

О мощнейшая и величайшая книга из книг, число страниц в которой больше, чем песчинок в пустыне и звезд на небе, корешки томов твоих как ноги слоновые, и буквы своей красотой смущают смотрящего и заставляют устыдиться создателей шрифта Comic Sans, и страницы белы, как полоса под купальником юной девы из Норильска, и запах от них - жасмин, мускус и амбра! Да позволено будет скверному рабу Аллаха (слава всевышнему!) благочестиво совершив возлияние в два наката поведать почтеннейшим правоверным славной Ла-ив-Либии о тебе! Дошло до меня, о любезнейшие, что мудрецы и толкователи законов полагают эту книгу древнейшим собранием удивительных историй, которые могли бы служить назиданием для поучающихся, даже будь они написаны золотыми иглами в углах глаз. И столь велико это собрание, что если бы разложить на земле страницы одну за другой, то всадник не покрыл бы их все за три дня пути в любую сторону, а если все же захотеть написать их иглами в уголках глаз, то поистине, и всего населения страны Синь не хватило бы для этого благочестивого подвига! Говорят также, что сюжетов в ней заключено неисчерпаемое множество: есть и простые волшебные сказки о животных, где звери и птицы разговаривают между собой языком сынов Адама и в назидательном ключе решают свои звериные проблемы. Говорят, есть и сказки посложнее - они из тех, что заставляют вспомнить мудрые и поучительные книги Проппа, осиянные светом истины, в которых рассказывается, что же в действительности значат цареубийства, похищения животными и волшебные пустые дворцы с табуированными залами (да оградит нас Аллах от всяческого зла!). Говорят, есть и сказки, в которых больше литературного чем сказочного - городские плутовские рассказы о хитрецах и ловкачах, многим схожие с тем, что писал аль-Бокаччи в землях франков. Говорят также, что бывают и поистине особенные сказки, написанные правоверными для правоверных, в которых добро побеждает зло и обращает его в ислам, распространяя свет истинной веры огнем и мечом. И переплетены все эти типы сюжетов между собой, как нити в персидском ковре, и невозможно глазу увидеть, где кончается одна и начинается другая.

Фарджия со словами "18+", написанными четырьмя различными почерками в ее углах, прикрывает срамоту...

Дошло до меня также, о вечные обитатели четырехкомнатной коммуналки моего сердца, что толмачи местами явно подхалтуривали и выбирали академичный путь наименьшего сопротивления, что присущ теоретической механике, но не подобает литературе. Ибо поистине, лишь не страшащийся Аллаха станет переводить стихи отвергая рифмы, да еще и надменно заявлять при этом, что наречие франков, именуемых россами, не годится для того, чтобы передать изысканые и сложные рифмы языка фарси. Более того, обвиняет также сей злокозненный толмач одного франка из бриттов, что тот порочно переложил прекрасную эту книгу угождая толпе и людям происхождения низкого, усиливая непристойное и подбирая слова как можно более бранные. Сам же толмач решил непристойного и вовсе не переводить, а лишь оставить все слова как они есть, и вот как стали выглядеть, к примеру, стихи достойнешего поэта аль-Гуфейни (мир праху его!):

В саду цветущем зебб и фардж раз в караван играли,
Но кости уже бросила судьба недобрая,
Злосчастный камень зеббу подвернулся под ногу
И фардж уж им пронзен, подобно витязю копьем в бою.

Но в руках Аллаха судьбы рабов его, и сколь бы ревностно и ханжески не соблюдали книжники невинность ислама, не выкинешь из сказок слов про жемчужины несверленные и кобылиц необъезженных, а также и многих подобных им. Однако не стоит спешить с суждением об этих сказках по таким деталям а также им подобным; а кто спешит с суждением, тот попадает в положение, подобное тому, в которое попали бедный студент и злокозненная старуха-ростовщица.
Страны Магриба и Аравии, несчетные племена арабов, персов, индийцев, джинов из шайтанов и ифритов из маридов, цари, халифы, султаны, везири, принцы и царевны ждут своих читателей. Расправьте грудь и прохладите свои глаза, входя под своды этой книги; уют и простор вам, а Аллах знает лучше.

О мощнейшая и величайшая книга из книг, число страниц в которой больше, чем песчинок в пустыне и звезд на небе, корешки томов твоих как ноги слоновые, и буквы своей красотой смущают смотрящего и заставляют устыдиться создателей шрифта Comic Sans, и страницы белы, как полоса под купальником юной девы из Норильска, и запах от них - жасмин, мускус и амбра! Да позволено будет скверному рабу Аллаха (слава всевышнему!) благочестиво совершив возлияние в два наката поведать почтеннейшим правоверным славной Ла-ив-Либии о тебе! Дошло до меня, о любезнейшие, что мудрецы и толкователи законов полагают эту книгу древнейшим собранием удивительных историй, которые могли бы служить назиданием для поучающихся, даже будь они написаны золотыми иглами в углах глаз. И столь велико это собрание, что если бы разложить на земле страницы одну за другой, то всадник не покрыл бы их все за три дня пути в любую сторону, а если все же захотеть написать их иглами в уголках глаз, то поистине, и всего населения страны Синь не хватило бы для этого благочестивого подвига! Говорят также, что сюжетов в ней заключено неисчерпаемое множество: есть и простые волшебные сказки о животных, где звери и птицы разговаривают между собой языком сынов Адама и в назидательном ключе решают свои звериные проблемы. Говорят, есть и сказки посложнее - они из тех, что заставляют вспомнить мудрые и поучительные книги Проппа, осиянные светом истины, в которых рассказывается, что же в действительности значат цареубийства, похищения животными и волшебные пустые дворцы с табуированными залами (да оградит нас Аллах от всяческого зла!). Говорят, есть и сказки, в которых больше литературного чем сказочного - городские плутовские рассказы о хитрецах и ловкачах, многим схожие с тем, что писал аль-Бокаччи в землях франков. Говорят также, что бывают и поистине особенные сказки, написанные правоверными для правоверных, в которых добро побеждает зло и обращает его в ислам, распространяя свет истинной веры огнем и мечом. И переплетены все эти типы сюжетов между собой, как нити в персидском ковре, и невозможно глазу увидеть, где кончается одна и начинается другая.

Фарджия со словами "18+", написанными четырьмя различными почерками в ее углах, прикрывает срамоту...

Дошло до меня также, о вечные обитатели четырехкомнатной коммуналки моего сердца, что толмачи местами явно подхалтуривали и выбирали академичный путь наименьшего сопротивления, что присущ теоретической механике, но не подобает литературе. Ибо поистине, лишь не страшащийся Аллаха станет переводить стихи отвергая рифмы, да еще и надменно заявлять при этом, что наречие франков, именуемых россами, не годится для того, чтобы передать изысканые и сложные рифмы языка фарси. Более того, обвиняет также сей злокозненный толмач одного франка из бриттов, что тот порочно переложил прекрасную эту книгу угождая толпе и людям происхождения низкого, усиливая непристойное и подбирая слова как можно более бранные. Сам же толмач решил непристойного и вовсе не переводить, а лишь оставить все слова как они есть, и вот как стали выглядеть, к примеру, стихи достойнешего поэта аль-Гуфейни (мир праху его!):

В саду цветущем зебб и фардж раз в караван играли,
Но кости уже бросила судьба недобрая,
Злосчастный камень зеббу подвернулся под ногу
И фардж уж им пронзен, подобно витязю копьем в бою.

Но в руках Аллаха судьбы рабов его, и сколь бы ревностно и ханжески не соблюдали книжники невинность ислама, не выкинешь из сказок слов про жемчужины несверленные и кобылиц необъезженных, а также и многих подобных им. Однако не стоит спешить с суждением об этих сказках по таким деталям а также им подобным; а кто спешит с суждением, тот попадает в положение, подобное тому, в которое попали бедный студент и злокозненная старуха-ростовщица.
Страны Магриба и Аравии, несчетные племена арабов, персов, индийцев, джинов из шайтанов и ифритов из маридов, цари, халифы, султаны, везири, принцы и царевны ждут своих читателей. Расправьте грудь и прохладите свои глаза, входя под своды этой книги; уют и простор вам, а Аллах знает лучше.

Книга интересна своей структурой, каждый текст в ней повторяется два раза.
Сначала с подробными подсказками для перевода, затем без них.
В качестве текстов взяты анекдоты.
Это удобно благодаря их небольшому размеру.

В предисловии подробно описаны особенности авторской методики и способы её использования.
Подходит для начинающих и совершенствующих свой английский.
Содержит интересные обороты речи, грамматические правила легки для усвоения.
Может быть использовано как дополнительный материал для самостоятельного изучения языка.

Сами анекдоты не особо смешные, на мой взгляд.
На некоторых стоило бы поставить 16+.
В серии есть книги на разных языках с тем же подходом к изучению.

«— Где взять такого писателя, — начал он, — что был бы чужд всяческим привычкам человека? Такого, что олицетворял бы всё то, чем человек не является? — возведённое в идеал? Чья чудаковатость в самой тёмной своей поре питала бы сама себя, повышая градус отчуждения до высшей точки? Где тот писатель, что всю свою жизнь провел во сне, что начался в день его рождения, если не задолго до оного? Ведь есть же места на земле — такие, что, кажется, и для жизни не предназначены, одни лишь просевшие мосты, скользкие камни да деревянные колокольни, но ведь и там живут как-то люди — и что же, ни одного с талантом слова? Или, чтобы породить нужного мне гения, нужна еще более темная и безысходная среда — Брюгге, Фландрия, уединенные северные берега? Где тот писатель, что есть истинное дитя венецианских масок? Где тот, кто вырос и был воспитан в помраченных проулках, у застойных водоканалов? Тот, кого окружающие сны вдохновили в той же мере, что и свои собственные? Где писатель, чьи запутанные видения суть достояние наисекретнейших дневников? И где же эти дневники — записи самого ненужного человека из всех, что когда-либо жили, исполненные безумия и великолепия?
— Нет такого писателя, — уверенно ответил я.»
Томас Лиготти

Братья-сторожа убили свою мать и закопали около колодца. Но посадили только одного… Нет, это уже было. Васька Кривой зарезал трех рыбаков отточенным обрезком штыря… Нет, это тоже уже где-то было. В попытках объяснить, чего же ещё НЕ БЫЛО в русской литературе, мы можем посетить очень странные и отдалённые места. И везде, практически везде мы наткнёмся на жестокость. В 2014 году даже вышел составленный Владимиром Сорокиным сборник «Русский жестокий рассказ» , куда в хронологическом порядке вошло тридцать два рассказа от Гоголя, Одоевского и Толстого через Набокова, Бабеля, Шаламова до самых недавних: Буйды, Сенчина, Елизарова. В конспективной форме Сорокин показывает нам, что вся серьёзная русская литература с самых 1830-х годов не может обойтись без идеи насилия, насилия зачастую совершенно бессмысленного и алогичного, а писатели «исследуют феномен человеческой жестокости: авторы приоткрывают дверь в пространство иррационального, фиксируя момент, когда разум уступает место инстинкту и культурные коды теряют значение» (из аннотации). Собственно, сам Сорокин в интервью часто говорит, что и во многих своих работах он в первую очередь пытается понять «культуру» бессмысленного человеческого насилия.

«И насилие вообще, насилие над человеком — это феномен, который меня всегда притягивал и интересовал с детства, с тех пор, как я это испытал на себе и видел. Это меня завораживало и будило разные чувства: от отвращения до почти гипнотического возбуждения. Вот я помню, лет в девять, по-моему, отец меня впервые повез в Крым, мы там сняли милый домик с персиковым садом. В первое утро я вышел в этот сад, сорвал себе персик, начал есть и из-за забора услышал какие-то странные звуки. Я ел персик, а там — потом я понял — сосед бил своего тестя. Старик плакал, и я понял, что это происходит регулярно, потому что он спросил: "За что ты меня бьешь все время?", и сосед ответил: "Бью, потому что хочется".»
— из интервью Татьяне Восковской

И этот феномен насилия осмысливается почему-то во все времена, какой бы развитой не была цивилизация и форма государственного правления. Государственный голем в первую очередь рождает насилие подавлением мысли и личности. Сорокин, со смятением остро понимая парадоксальность того, что насилие это универсальная форма общения, действующая везде и всегда, в своих рассказах и пьесах, в вещах типа «Сердец четырёх» временами как бы заменяет нарративную структура языка «насильственной» структурой языка, когда начинает рассказываться не условная история, а условный акт насилия. При этом насилие такое получается многоуровневым: и насилие над героями, и насилие над логикой рассказываемой и ломаемой истории, и насилие над жанром и литературой вообще, и насилие над читателем. Тут многие поднимают палец и начинают возражать, что ведь в жизни-то так не бывает. Но жизнь, как всегда, естественно, бывает страшнее. Прекрасным дополнением ко всем сорокинским упражнениям с формами насилия будет роман Ежи Косински «Раскрашенная птица» . Ещё в 1965 году Косински выпустил свои псевдовоспоминания о странствиях мальчика по польскому лесному захолустью во время Второй мировой, в котором у милого и беззащитного ребёнка практически отсутствовал европейский «католический» культурный код, и любой акт насилия он воспринимал незамутнённым моралью и воспитанием разумом, принимал его как должное, как необходимую часть жизни, так что читатель к середине повествования уже тоже не особо возмущался всеми творившимися жестокостями, подспудно чувствуя, что это не предел, и самое жестокое ещё ждёт впереди. Своим творчеством Сорокин показывает, что да, это была всего лишь оргия, до вакханалии дело не дошло.

Государственный голем, одним своим существованием и видимостью «контроля масс» порождающий насилие на всех уровнях и во всех сферах деятельности общества, сам по себе становится героем Сорокина в романах восьмидесятых: «Норме», «Очереди» и «Тридцатой любви Марины», а потом снова появляется в 2006 в «Дне опричника». Государство, как уравнивающий и контролирующий элемент представляет собой так называемую «норму», выход за пределы которой карается государством. Замкнутый круг: насилие государства над личностью порождает у притесняемой личности противоречие, выражаемое выходом за пределы «нормы», актом гражданского неповиновения и т.п., каковое противоречие насильственно подавляется государственными структурами. Все всегда жрали тоталитарную норму, что тогда, что сейчас. Просто сейчас её наполнение изменилось, но суть осталась прежней. А чтобы не жрать норму нужно уйти в абсолютный хаос анархии по всем фронтам, что и делают герои Сорокина. Палка о двух концах. Противоположностью нормы выступает маргиналия. Только Сорокин переворачивает понятия. «Норма» у него как раз маргинальна, а маргиналия нормальна. Это чисто физический эксперимент, как две гирьки на весах переставить, но равновесие при этом (удивительное дело!) соблюдается.

Любое искусство и литература в том числе — это о свободе и о допущении любого допущения. В творчестве, скажем так, «неформальных» русскоязычных авторов (неформальных с точки зрения, естественно, каких-то таинственных идеологических установок государства и отдельных индивидов, которые, как мы часто видим, могут кардинально изменяться хоть каждый божий день) таких как Сорокин, Мамлеев, Василий Аксёнов, Довлатов и остальных, наиболее важно, как мне кажется, именно это ощущение свободы. (Кому-то проще условно называть этих авторов диссидентами, но диссидент – понятие, порождённое господствующей доктриной, поэтому оно очерняюще, намеренно оскорбительно и несостоятельно априори.) Причём это разные свободы. У Мамлеева и Масодова это свобода инфернальная, тварная, такая свобода, что уж лучше неволя. У Аксёнова и Довлатова это внутренняя свобода индивида в тоталитарном обществе, которая рано или поздно идёт в противоречие с невозможностью свободы внешней, я после каждой их книги про семидесятые будто проваливаюсь и дышу, живу и хожу по Ленинграду того времени. Это интересный опыт, но несколько тупиковый, напоминающий тяжёлую аддикцию, пробуждение от которой обратно в XXI век весьма травматично. А вот проза Сорокина с её вседозволенностью дарит какое-то удивительное хрустальное чувство равно и внешней и внутренней свободы. Точнее всего он, наверное, выразил это в образе хрустальных пирамидок из его «Метели», как и голубого сала из одноимённого романа: это такие сублимированные литературные продукты, АНТИ-норма, та самая маргиналия, рождающая свободу. Поэтому помимо громких и умных слов о концептуализме и прочем давайте признаемся на минутку, что нам в прозе Сорокина удобно и уютно, будто на облаке. В 2005 в предисловии к антологии «Русский рассказ XX века» сам Сорокин писал почти что об этом:

«Возможно, в новом веке мы, читатели и писатели, устанем не только от литературной телесности, но и от телесности вообще. Ее может быть слишком много. От нее, как от спертого воздуха, может тошнить. И вновь захочется нам чистых идей, высоких помыслов, полупрозрачных героев, сквозь расплывчатые фигуры которых виден все тот же до боли знакомый пейзаж с непаханым полем, реденькой березовой рощей, покосившейся баней и одиноким грозовым облаком над синеватой полоской леса. И мы затоскуем по новым утопиям.»

В романе «Ияфиопика» , довольно сорокинском по типу свободы, Александр Бренер пишет: «Вспомни, читатель об Антонене Арто, который ошибочно воспринял фигуры балийского танца – и создал свой "театр жестокости". Образ неизбежно порождает ошибку в понимании – "сдвиг канона", как говорил архитектор Буров. Толстой называл это "энергией заблуждения"». Любой образ неизбежно рождает ошибку в понимании. Наверное, для таких писателей как раз и была создана литературная критика, призванная не критиковать, не делить на хорошо и плохо, а, в первую очередь, объяснить. В сборнике «Это просто буквы на бумаге…» как раз собраны статьи о Сорокине, наиболее внятно объясняющие и его произведения, и его позицию, и вообще многое, что творилось и творится вокруг его фигуры. Особое внимание уделено разбору фильмов, снятых по сорокинским сценариям и тому, как они встраиваются в общую сорокинскую литературную мифологию и расширяют его вселенную, попутно как раз таки объясняя некоторые непонятные моменты романов. Свежайшая новость про экранизации сценариев Сорокина пришла буквально второго января этого года от Ильи Хржановского (режиссёр того самого «4» про четырёх сестёр-близнецов): монструозный фильм «Дау» про жизнь Льва Ландау, снимавшийся аж с 2008 года, наконец смонтирован, премьера будет в Париже 24 января, но не просто в кинотеатре, а в специальном пространстве с какими-то сумасшедшими погружениями в советскую эпоху.

В пару к «Это просто буквы на бумаге…» любителям копаться в нюансах хочется порекомендовать книгу М. П. Марусенкова «Абсурдопедия русской жизни Владимира Сорокина. Заумь, гротеск и абсурд» , в которой досконально разобраны именно приёмы письма Сорокина, их исторические и культурные предпосылки, и показано, что никаких случайностей и нагромождений, рождаемых ошибками в понимании, там нет.

Ещё немного про ошибки в понимании. В 2013 в рамках исследования некто зарегистрировался на сайте знакомств под видом современных российских писателей и переписывался исключительно цитатами из их произведений: «В процессе исследования меня поразили такие моменты, на моём исследовательском пути попадались женщины, которые работают в библиотеке и они по своему незнанию, как выглядят современные российские классики, на полном серьёзе пытались всячески флиртовать и заигрывать... А я лишь только и делал, что копировал слова из их последнего сообщения, вставлял их в поиск программы Word, и программа выдавала мне предложения из книги писателя, от лица которого велась переписка. Единственное, я иногда добавлял от себя смайлики (скобки), чтобы придать фразе естественность. И ещё был такой интересный момент, когда я переписывался от лица Виктора Пелевина, то в качестве подручных книг, из которых я дёргал цитаты для общения, я выбрал два самых женских романа Пелевина, это "Священная книга оборотня" и, разумеется, S.N.U.F.F. Так вот, у воображаемого Пелевина диалоги обрывались уже на третьей фразе, собеседницы переставали вести переписку и уходили в полный отказ. А вот например от лица Владимира Сорокина я решил познакомиться с Мариночкой (30 лет), и весьма получилась такая милая переписка, я использовал при общении фразы из его произведения "Тридцатая любовь Марины"».

Так что, может быть, по сжиженной ставке Сорокин каждый сразу вспомнил свою волну? Как в песне Эдиты Пьехи, на тебя сошёл сопливый снег. И пальцы правой руки растут в темноте, и спать не хочется, а проснуться некогда. Двести лет назад тебя отравили ртутью. И ты умер, так и не дописав свой реквием. И мальчик Никита с благоговением взглянул на приехавшую девочку, заметив как проворно, в отличие от него, двигаются её пальчики при шитье. Приходит неосознанное прекрасное чувство, восхищения девочкой – как она говорит, как ходит... желание подарить ей что-то на память. В мальчике растёт будущий мужчина и, подмечая это, загорается радостный огонёк в глазах матери. Может быть, тогда Сорокин нам всем нужен как место, в которое не следует входить? Как тело, демонстрирующее пределы, за которые нашим телам – от греха, от греха, от греха, – заглядывать не стоит. Как знак ограничения скорости на шоссе? И смысл его тогда несоизмеримо больше психотерапевтический, нежели художественный.

Известно, что на написание самых первых рассказов Владимира Сорокина вдохновили картины Эрика Булатова.

Вернисаж

у меня до сих пор вытатуирована под сердцем
картинка как меня первый раз целовал Ельцин
из тьмы соткавшийся рядом с моим детским тельцем
благоухая гарью танковыми гусеницами звеня
первый раз в ухо Ельцин поцеловал меня
я испугался бросил в него игрушечный самосвал
но был непреклонен Ельцин меня целовал

после продлёнки всегда поджидал у школьного крыльца
то на белом мерине катал то сажал на золотого тельца
смеялся что у меня рубашка неровно высовывается
у него были дом работа и коррумпированная семья
а Ельцин приходил и целовал меня

София Полякова, https://polutona.ru/?show=0307152939