– Станция! Кто спрашивал, эй, мужики?

Иван встрепенулся, схватил свой видавший виды солдатский «сидор». Чуть не проспал, надо же. Так ждал, не мог заснуть всю ночь, и вот…

– Я спрашивал, я! Посторонись, мужики… Ну все, бывайте!

Воинский эшелон шел мимо станции, тяжело громыхая на стыках, лишь немного сбавив ход. Иван повис на подножке «теплушки», примерился, широким взмахом закинул свое имущество и спрыгнул сам на проплывающий мимо перрон станции, сделав короткую пробежку, едва устояв на ногах.

Поезд, будто сбросив тяжкую ношу, начал набирать ход. Вагоны, все учащая перестук колес, пролетали один за другим. Вот последний вагон, грузовой «пульман» довоенной постройки, прогрохотал мимо, и долгий, прощальный гудок паровоза заглушил удаляющийся перестук колес.

Иван поднял «сидор», глухо брякнувший пожитками, отряхнул. Постоял, осматриваясь. Да, городку, видать, досталось. Вокзал сгорел начисто…

Иван вздохнул, поправил на плече лямку «сидора» и зашагал в город. Или что там от него осталось…

* * *

Он шел по городу своего детства.

Собственно, детство как таковое Иван помнил смутно. Ведь детство – это когда утром тебя будит ласковый материнский голос: «Ваня, вставай-ко, петушок пропел давно». И когда отец, усмехаясь в пшеничные усы, ерошит твою голову: «Зарос совсем, пора уже пообкорнать патлы-то». И крынка с парным молоком…

Очень коротким было Иваново детство.

Иван помнит – в тесной горенке полно людей. Особенно выделяется один – высокий, уверенный, перетянутый ремнями поверх потертой кожаной куртки. Блестят хромовые сапоги, блестят бляхи и пуговицы, и особенно пряжка ремня. Ваня загляделся на блеск цацек.

«Ну что, допрыгался, подкулачник хренов?»

И детство кончилось.

Потом был детский дом, казенные серые одеяла на казенных железных кроватях, стоящих в два ряда. Настоящая взрослая жизнь, в которую вбросили лопоухого пацана, не очень ровно обстриженного овечьими ножницами – успел-таки отец.

И все же Иван считал этот городок городом своего детства. Родным городом, что ли. Ведь именно здесь он встретил Машу.

… Она стояла возле кинотеатра, глядя на афишу из-под руки, чуть прищурившись – смотрела против солнца. С афиши простирал свою длань закованный в кольчугу Александр Невский.

«Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет» – неожиданно для себя самого продекламировал Ваня.

Девчонка обернулась, прищурилась еще сильнее, слегка склонив голову набок. Иван вдруг почувствовал, как у него забилось сердце.

«А что, ты не согласен?» – улыбнулась девчонка, встряхивая коротко остриженной челкой.

«Согласен…» – неожиданно севшим голосом выговорил Иван.

Потом они гуляли по тесным улочкам, застроенными в основном одноэтажными домами, и он подпрыгивал, чтобы сорвать висящие из-за глухого дощатого забора яблоки. Маша смеялась: «У тебя сколько по физкультуре? Мало каши ел!» «Сколько положат, столько и ем» – неожиданно грубо ответил Иван. Смех погас, и зеленые глаза смотрят в самую душу. «Прости, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть. Ну вот ни на столько» – и она показала мизинчик. И снова забилось сердце. «Да ладно…». А она уже закусила губу, озоровато стрельнула глазами направо-налево – прохожих нет. «Ну-ка, подсади меня» «Как?» – Ивана бросило в жар. «Да быстрее же, ну!»

Иван обхватил ее голые ноги, зажмурившись, поднял. Гладкие, упругие девичьи бедра переливались в его ладонях, он отвернулся, чтобы не упираться лицом в низ ее живота, но все равно…

«А вот я вас, холера задери!» – раздались торопливые шаркающие шаги во дворе дома.

«Ходу!» – и они побежали, давясь от смеха, и Маша на бегу старалась удержать экспроприированные яблоки.

Потом они сидели на обломанной скамейке в чахлом скверике у Дома Культуры, где среди зарослей сирени и акации грустно коротал свой век бюст Александра Сергеевича Пушкина, с отбитым носом.

«…Так ты интернатовский?» «Ну…» «А я домашняя» – странно, но Иван совсем не чувствовал обиды. Маменькиных сынков и дочек в интернате недолюбливали, если не сказать больше. И в то же время завидовали.

«А яблоки тыришь не хуже наших пацанов» – он взял у нее с коленей яблоко, откусил.

«Поду-умаешь, профессия» – фыркнула девчонка – «Вот на тот год закончу школу, и пойду в летное училище. Я летчицей стану, не веришь? Я и в аэроклуб хожу»

«Верю» – охотно согласился Иван. Как можно ей не верить? «Слушай, и я тоже думал в летное… Я тоже на тот год заканчиваю» «Ну и отлично. Стало быть, полетим вместе!» – и она засмеялась.

* * *

– Товарищ старший сержант, угостите девушку спичкой – Ивана вывел из задумчивости приятный женский голос. Очень красивый голос. Он обернулся.

Обладательница красивого голоса оказалась вполне соответствующей своему голосу. Даже более чем. Стройная высокая девушка, в зеленом дорожном платье и черных туфельках, с гладко зачесанными каштановыми волосами, собранными сзади в тугой, могучий узел. Наверное, если в косу увязать эти волосы – до колен коса будет, и в руку толщиной, мельком подумал Иван. На точеном, каком-то чуть прозрачном лице – «алебастровое», откуда-то всплыло неожиданное слово – выжидательно смотрели на Ивана громадные лазурные глаза, над которыми чуть выгибались тонкие брови. В длинных тонких пальцах девушка вертела трофейную сигарету.

– Что с вами, товарищ старший сержант? – в глазах и голосе проклюнулась насмешка – Сказываются последствия боевой контузии?

– Чего? – очнулся наконец Иван.

– Речь шла о спичке – еще более насмешливо напомнила девушка.

Иван молча, не спеша достал коробок спичек. Как положено кавалеру, чиркнул, поднес огонек к кончику сигареты – девушка затянулась. Теперь Иван рассмотрел ее губы – ярко-розовые, нежные, идеально очерченные. Подкрашенные? Да вроде нет… Ерунда, не может быть таких губ у нормальной советской девушки. Или все-таки может?

– Что же вы, товарищ старший сержант, не обзавелись приличной зажигалкой? Фрицы не дали, или сами не взяли?

Вопрос в точку. К концу войны мода на трофейные зажигалки стала прямо-таки повальной, и отсутствие у бойца Советской Армии оной означало, что ты либо тыловая крыса без всякого влияния (иначе выменял бы зажигалку у кого-нибудь, «махнул не глядя»), либо совсем зеленый пацан, так и не доехавший до фронта.

– А я, гражданочка, не любитель по карманам у мертвяков шарить – неожиданно грубо ответил Иван. Девушка от неожиданности закашлялась.

– Прошу прощения, товарищ старший сержант, я ни в коей мере не хотела вас обидеть. Всего лишь попросила прикурить.

Иван почувствовал неловкость. Чего он так на нее, в самом деле.

– Да есть зажигалка, только не работает чего-то…

– Мне всегда казалось, что починить зажигалку для бойца – сущий пустяк. Неужели настолько сложная система?

Ну чего привязалась? Далась ей эта зажигалка… Впрочем, надо же ей что-то говорить, если хочется подцепить парня. Да, война… До войны у девушки с такими данными была бы совсем другая проблема – как отбиться от полчищ назойливых ухажеров.

И вдруг Ивану и в самом деле страшно захотелось похвастаться своей зажигалкой. Действительно – вешь!

Иван развязал «сидор», запустил руку в нутро. Да где же… Ага, вот! Он нашарил маленький сверток, достал его, развернул.

– Видала такую систему, красавица?

Да, на эту зажигалочку стоило посмотреть. Литая, тяжелая фигурка, напоминающая крупного оловянного солдатика. Только не олово – какой-то тяжелый серебристый металл. И уж точно не солдатик. Скорее король какой-то, в крохотной сверкающей короне, мастерски сработанной из кроваво-красных камней. Каких камней, Иван не знал, так как в этом деле ни черта не смыслил. Но работа тонкая, что и говорить – даже лицо короля было проработано так тщательно, что казалось – еще чуть, и крохотная фигурка оживет.

… Они проникли в подвал через здоровенный пролом, сделанный, очевидно, тяжелым снарядом – над столицей Третьего Рейха неумолчно грохотала канонада. В подвале разрушенного здания, архитектурный стиль и даже количество этажей которого теперь было невозможно угадать, среди битого бетона и обломков роскошной мебели (Надо же, фашисты – у нас такая мебель в приемной секретаря обкома стоит, а тут в подвале) валялись трупы. Немецкий офицер в черном эсэсовском кожаном плаще лежал, неподвижно глядя в пролом стеклянным взглядом. В руке фашист намертво зажал, как самое дорогое в жизни, зажигалку.

– Ну чего там, Вань? – за спиной в проломе возник Сашка, бессменный его боевой друг-товарищ, с которым они топали от самой Волги. Только двое и осталось…

– Ух ты, глянь, Ванька, какого зверя завалили! Зондерфюрер СС, ни много ни мало.

Но это Иван разглядел уже и сам.

– Видал я их, всяких фюреров… Главного бы завалить, вот было бы дело.

– Завалим, дай срок, недолго осталось! А это что? Гляди-ка, не дали Гансу покурить перед смертью.

Сашка ловко вытянул зажигалку из мертвой руки, повертел.

– Едрить-тудыть, тонкая работа. Вань, гляди – вылитый король. Какой-то ихний Зигфрид, не иначе.

– С чего решил?

– А чего, сам не видишь?

Сашка достал кисет, ловко свернул самокрутку. Поднес к лицу зажигалку, начал крутить-вертеть, нажимать на разные места.

– Да что у этих фашистов все не как у людей?

– Чего, Саня, очки не действуют никак?

– Сам ты макака!

Кроваво-красная корона на голове «короля» мигнула. Самокрутка вдруг вспыхнула целиком, опалив Сашке ресницы и брови. Он выронил самокрутку, закашлялся, тряся головой.

– Газовая. Слыхал я про такие штуковины. Ну ее к бесу.

Он протянул зажигалку Ивану.

– Держи. Дарю от большого и чистого сердца. Война кончится, разъедемся мы по домам, и вот однажды в осенний вечер…

– Середа, Батурин – какого х…! – в проломе возникла каска старлея…

… И только тут Иван удосужился взглянуть на девушку. Глаза, и без того огромные, теперь занимали добрую половину лица. Девушка не отрывала глаз от безделушки, лежащей на ладони Ивана, и грудь ее вздымалась глубоко и часто. Иван почувствовал, как по телу поползли мурашки. Чокнутая. Или контуженная. Сейчас припадок будет… Эх, жалость какая, такая девушка…

– Что с вами, гражданочка? Последствия?.. – вернул шуточку Иван.

Но девушка уже взяла себя в руки. Нет, непохожа она на сумасшедшую.

– Как вас зовут, молодой человек?

Хм, «молодой человек»… Сама-то не больно старуха…

– Меня зовут Иван – с расстановкой произнес Иван. – Иван Семенович.

– А меня Тамара. Вот что, Иван…гм…Семенович. У вас найдется пара минут для разговора?

Иван усмехнулся. До чего война доводит – вот так, прямо на улице, клеить прохожего солдата…

– Нет, Тамара. У меня невеста есть. Извини, ничем помочь не могу.

Глаза Тамары стали сосредоточенно-напряженными.

– Я вовсе не принуждаю вас к сожительству, дорогой Иван Семенович. У меня к вам будет деловой разговор.

* * *

– …Нет. Не продажная вещь. Разговор окончен.

Иван повернулся и зашагал прочь, испытывая сильнейшее разочарование и обиду. Надо же, такая красивая девушка – и спекулянтка. Продай ей зажигалку… Как можно продать подарок друга? Ведь в тот день Сашка покурил в последний раз…

Поворачивая в проулок, Иван еще раз мельком взглянул назад. Девушка стояла, привалившись к дощатому покосившемуся забору, как будто разговор с Иваном высосал из нее все силы. На лице была написана такая усталость, граничащая с отчаянием, что Ивану даже стало ее жаль. Неужели и впрямь расстроилась из-за какой-то там безделушки? Мещанка…

Но Иван уже и сам понимал, что врет самому себе. Какая там мещанка! Достаточно раз взглянуть в ее лицо. Наверняка дворянка в седьмом колене, графиня какая-нибудь, из бывших… Может, верно, папенькина фамильная вещь? Ну и пес с ней!

Иван встряхнулся, разрушая наваждение чуждой, неземной красоты, и зашагал прочь.

Он шагал по улицам разоренного города, мимо щербатых провалов разрушенных, обгорелых домов, перепрыгивая через лужи и небрежно засыпанные щебнем воронки. Скорее, скорее!

… А потом была зима, и они катались на коньках на неровно залитом катке. Он все время падал, так как не умел толком, да и коньки, взятые в прокате, имели ботинки на три размера больше – других просто не было. У Маши коньки были свои, новенькие и аккуратные, и держалась на льду она гораздо свободнее. «Опять вынужденная посадка?» – смеялась она, глядя, как Иван в очередной раз рушится на лед. «Ты будешь полярным летчиком, теперь уже без всяких сомнений. Во всяком случае, посадку на лед ты уже освоил». Иван молча сопел, поднимаясь, и вдруг его щеки коснулась рука. Он поднял взгляд и поймал встречный. В зеленых глазах не было ни капли смеха.

«Больно?»

А потом была весна. Буйно цвели яблони, только что отгремела весенняя гроза, и они прыгали по островкам в лужах, засыпанных белыми лепестками. «Еще три экзамена, и порядок. Можно паковать вещи. Ты как, не раздумал летать?» – тот она наконец промахнулась, подняв тучу брызг – «Вот зараза, мое новое платье!»

Он смотрел, как она отряхивается, и ворочал в непривычно гулкой пустой голове: еще три экзамена, и можно паковать вещи… Возьмут, не возьмут в летное училище… Сердце вдруг защемило от… от чего? От предчувствия близкой разлуки? Ерунда, как это их можно разлучить? Кто это их посмеет разлучить? Бред!

«Замуж пойдешь за безродного?» – вдруг спросил он. Она перестала отряхиваться, выпрямилась. В зеленых глазах ни капли смеха.

«Позовешь – пойду»

А потом было солнечное воскресное утро 22 июня 1941 года.

«От Советского Информбюро…»

… Они завалились в военкомат всей толпой. Военком, поводя мощными буденновскими усами, дождался, пока стихнут возгласы. «Все высказалыся? Теперь слухайте, що я вам кажу. Кто думае, що на войне треба тильки солдаты, глубоко ошибается» – он вдруг посуровел – «А робыть кто буде? Кто снаряды будет делать, патроны, винтовки? Те же танки и самолеты? Паровозы водить кто буде?» – он треснул кулаком по столу – «Що буде, коли каждый солдат себе сам буде место выбирать – где хочу, там воюю?» Военком оглядел попритихших ребят «Вот що я вам кажу, хлопцы. Ваше от вас не уйде… Будемо гутарить прямо, война началась не очень ловко, так що протянется, должно, с год, а то и боле. А пока сбирайтеся, принято решение об эвакуации вашего детдома-интерната, значит, на Урал» «Как на Урал?» «Да вот так! И разговорчики мне тут! Будете робыть, там сейчас рабочие руки ой как нужны. Все, свободны! Исполнять!»…

… «Нас завтра увозят на Урал куда-то. Говорят, работать надо, на заводах рук нехватка большая. И не откажешься, сейчас война, по законам военного времени знаешь… Дождешься меня?»

Зеленые глаза близко-близко.

«Немцы Минск взяли»…

* * *

– Бабушка, не подскажете, Гнутовы не здесь проживают? В этом доме до войны они жили…

Сухонькая старушка, возившаяся в огороде, с усилием распрямилась.

– А ты кем им будешь?

– Жених Машин – твердо выговорил Иван.

– Эх, солдат… – старуха зашмыгала – Нету их никого. Отец у них коммунист был, сразу, как немчура понаехала, в партизаны подался, ну а семьи партизан, сам знаешь… Убили их фашисты проклятые. Повесили вдвоем с матерью, как раз под Новый Год. А после и отца убили где-то.

Иван стоял, боясь пошевелиться, понимая, что стоит ему шагнуть – и он повалится, как подрубленный.

– Где схоронили? – услышал он чужой, посторонний голос. Разве это его голос?

Старушка поколебалась, потом решительно скинула фартук и двинулась к калитке, на ходу подхватив прислоненную к забору палку.

– Пойдем, солдат, покажу ихнюю могилку. Уж ты не обессудь, они обе в одной…

* * *

Иван стоял возле неприметного холмика, обложенного дерном. На толстой доске была приколочена жестяная пятиконечная звезда, уже слегка поржавевшая. Ниже на фанерке было выведено черной краской «Гнутова Елизавета Максимовна – 1901-1941» «Гнутова Мария Алексеевна – 1924-1941» Фанерка выделялась светлым тоном – очевидно, прибили не так давно. Вот и все…

Он не помнил, как долго стоял возле могилы. Он не помнил, как оказался на той самой скамейке в том скверике, где грустный Пушкин уныло отбывал свой срок в зарослях акации и сирени. Теперь кусты были еще гуще, зато приземистей. Иван пригляделся – молодая поросль лезла из земли, забивая старые пеньки. Очевидно, немцы в свое время вырубили здесь кусты, опасаясь партизан. И Пушкин уцелел, только еще сильнее облупился. И даже скамейка сохранилась, надо же. А ее нет.

Солнце садилось, и надо было думать, что делать дальше. А собственно, чего ему тут делать дальше? Пребывание в этом городке потеряло для него отныне всякий смысл…

– Ну что, Иван Семенович, Земля и вправду круглая? И мир тесен?

Перед ним стояла все та же красотка в темно-зеленом дорожном платье и черных туфельках. Впрочем, не стоит лукавить: не красотка – красавица. Вот только красота эта… Ну, неземная – лучше не скажешь. И даже немного боязно подумать, как с такой можно взять и лечь в постель…

– Девушка, ну зачем вам за мной шпионить? Я уже сказал – вешь не продажная…

– Да ладно, ладно. Не хотите, как хотите. Но не ночевать же вам на улице из-за несостоявшейся сделки?

Да, тут она нанесла Ивану мощный контрудар. И нечем ответить. Ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке…

– Да, ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке, но смысл? Даже если вы решили уехать, первый поезд будет только завтра после обеда.

Она решительно встала, ухватив его за рукав. Вырываться было бы очень глупо.

– Идемте, тут недалеко. Будете спать в тепле и уюте. Со своей стороны я обещаю, что не буду пытаться обесчестить и лишить невинности товарища старшего сержанта. Зато у нас дома есть вкусный куриный суп.

Иван почувствовал раздражение. Куриный суп… Тут вся страна на карточках сидит, а у нее, видите ли, куриный суп…

Лазурные глаза серьезны донельзя.

– Понимаю ваше раздражение, товарищ старший сержант. Пока вся страна, как один человек, сидит на карточках… Но что делать, если она уже погибла?

– Кто? – тупо спросил Иван вдруг севшим голосом. Как ноет сердце…

– Курица, кто же еще. Соглашайтесь, уважаемый Иван Семенович…

– Знаете что, мадам, катитесь вы колбасой!

Она отдернула руку, как от удара плетью. Прекрасные лазурные глаза налились жестким светом.

– Это ваше последнее слово?

– Могу добавить, если тебе недостаточно – окончательно взъярился Иван, отрезая себе всякие пути к отступлению. Как ноет сердце… – Катись, сказал!

– Хам!!!

Словно в лоб Ивану влепили пулю из «парабеллума». Мир вокруг завертелся и погас.

* * *

Иван очнулся сразу, как вынырнул из воды. Он сидел в мягком кожаном кресле, запрокинув голову на высокую спинку.

– Как ваше самочувствие, дорогой Иван Семенович? – сочувственно спросил мягкий мужской баритон.