Юность героя Виланда фон Тилла приходится на 1920-е: в Берлине устанавливается Веймарская республика, но не все регионы ее поддерживают. Центром оппозиции становится Бавария, на политической арене появляется НСДАП (Национал-социалистическая немецкая рабочая партия), лидер которой быстро набирает популярность, особенно среди молодежи. В кругу школьников и студентов все сильнее крепнут нацистские настроения, в старшем поколении раскол гораздо заметнее: слишком многие взрослые помнят недавнюю войну не по радиосводкам, а на личном опыте. Отец Виланда возвращается с Первой мировой и впервые видит сына уже пятилетним. Возможно, это одна из причин их дальнейшего эмоционального и идеологического расхождения.
Вечный литературный сюжет — непонимание отцов и детей — в «Виланде» обостряется, доводится до предела и получает политическую окраску: чем дальше, тем сильнее юноша отдаляется от своих родителей, стыдится их, считает недальновидными и трусливыми ретроградами. Впрочем, не все взрослые таковы: бывший сослуживец отца Теодор Эйке мыслит вполне, по мнению Виланда, прогрессивно — и спустя годы жизнь еще сведет их на строительстве фабрики смерти в Дахау (где за Эйке закрепится репутация экстремально жестокого, даже по нацистским меркам, человека). Живущая в Берлине тетка Виланда, может быть, не настолько радикальна, однако разделяет взгляды юноши в гораздо большей степени, чем его родители. По крайней мере до той поры, пока не увидит механизмы новой власти собственными глазами. Стратегия этнических чисток и политических репрессий со страниц газет звучит для большинства довольно приемлемо, пока она остается абстрактной идеей, сферическими репрессиями в вакууме. Но при первом же столкновении с реальностью возникает проклятое «да, но». Да, евреи, конечно, наживаются на немцах, как говорит новый лидер, и еврейский вопрос требует решения, но зачем же арестовали зеленщика из соседней лавки, профессора нашего университета и соседку по лестничной клетке, тем более прямо с детьми?
Знаменитая цитата пастора и узника Дахау Мартина Нимёллера «Когда они пришли за коммунистами…» в приложении к роману Оксаны Кирилловой работает абсолютно, главный вопрос, звучащий в книге, — вопрос о коллективной вине и личной ответственности. «Я лишь исполнял приказ», — повторяет Эйхман во время Нюрнбергского процесса. Мы лишь привозили заключенных, сыпали гранулы, следили за порядком, действовали в интересах развития медицины, — говорят тысячи других функционеров. Каждый из них искренне верил в общую большую идею и всего лишь делал свое маленькое дело. Не может же маленькое дело стать подлинной причиной большой трагедии!
Что может считаться добродетелью в условиях максимально размытых, если не вовсе уничтоженных моральных категорий, каждый человек решает самостоятельно. Нацистский судья Конрад Морген — человек системы, который в заданных условиях пытался честно делать своё дело. Судить и приговаривать людей, превышающих (как бы дико это ни звучало) свои полномочия в концентрационных лагерях, действовать в рамках закона, быть винтиком страшной машины, но в то же время отчасти противостоять ей и дослужиться при этом до звания оберштурмбаннфюрера СС — чаши весов колеблются, но та, где должна быть добродетель, однозначно не пуста.
В доме престарелых Виланд фон Тилл пытается разобраться в себе: «По сути своей я не был убийцей, я не был жестоким чудовищем, и, что самое главное, я не был глупым человеком. Каждое мое действие было осознанно и определялось исключительно верой в его необходимость, оно определялось истинной любовью к своей стране. Я верил в нужность этой тотальной войны на всех фронтах, и на нашем внутреннем лагерном в том числе, со всей искренностью, на которую только был способен, а потому все, что я делал, я делал с чистой совестью».
Виланд фон Тилл, вопреки самоанализу, все-таки чудовище, но при этом он абсолютно достоверный, живой человек со своей системой ценностей и убедительными мотивировками. Настолько убедительными, что это делает его совершенно обычным. Эта грань между обычным человеком и чудовищем, кажется, интересует Оксану Кириллову сильнее прочего.
«Нужно признать, что в Нюрнберге на скамье подсудимых мир ожидал увидеть высокорослых светловолосых монстров, с кровью в глазах, в которых навсегда застыло надменное господское выражение, со сжатыми кулаками, с набухшими жилами, возможно, даже с пеной у рта, страшных, психически больных людей, извращенцев с явной садистской патологией. Вместо этого мир увидел самых обыкновенных людей, со своими проблемами, страхами и недомоганиями, с расстроенным стулом, неприятным запахом изо рта, плохим зрением и выпадающими от нервов волосами, стареющих, с незаладившейся карьерой, не представляющих, что их ждет, и от этого еще активнее портящих воздух. И у половины из них были степени докторов, полученные в лучших и старейших университетах Европы».
Даже самое блестящее образование не гарантирует гуманизма, просвещение напрямую не коррелирует с этикой, а главное, что при изъятии гуманизма и этики из системы сама система внешне остается вполне стабильной и жизнеспособной. Изъян обнаруживается только тогда, когда приобретает катастрофические масштабы. Можно строить государство, полностью удалив из определяющих факторов человека, более того, проникшийся идеей человек сам с готовностью принесет себя в жертву идеальному будущему. Но сначала он пожертвует миллионами других.
Память здесь становится проклятием, а забывание — высшим благом, искуплением: «Как же я завидую старикам, жалующимся, что “память уже не та”. Я помню. Я все помню. Память — самое тяжелое наказание, на какое можно обречь человека. И, вопреки всеобщему заблуждению, забыть, увы, гораздо сложнее, чем хранить в голове ясно и отчетливо. Кому-то страшно жить воспоминаниями, потому как это значит, что ты уже одной ногой в могиле, но много страшнее, когда твои воспоминания такие... Лай сторожевых собак и крики заключенных не дают мне спать. Я хочу спать. Господи, как же я хочу спать. Без снов». Герой проживет долгую жизнь, и милость забывания ему дарована не будет.