Мне часто говорят, что я умею слушать. Как правило, эти слова звучат после долгой беседы, преимущественно монологического характера (беседы ли вообще?). Так что никаких особых талантов в этом плане у меня нет – по большому счету, это, наверное, значит, что я просто не мешаю выговариваться. Похожая ситуация складывается и у мистера Сингера – глухонемого помощника ювелира, который волею судеб становится поверенным душевных тайн нескольких жителей фабричного южного городка, а именно: юной Мик, одержимой музыкой, но лишенной возможности коснуться ее; чернокожего доктора, одержимого высшей целью вывести свой народ из мрака, и околокоммуниста, одержимого благом угнетенных и обездоленных жертв капитализма.
Все они появляются в жизни главного героя одновременно и привязываются к нему фанатично, безраздельно, всем сердцем, потому что для каждого из них он – единственный. Он единственный белый, в котором нет высокомерия и с которым доктор Копленд может поговорить, не роняя своего достоинства. Он единственный, кто «прозрел» и понимает боль, разрывающую душу Джейка, его злость, страдание за всех, не видящих истину и задавленных богатеями. Он единственный, кто понимает чувства Мик к музыке, он сам – музыка. Мог ли мистер Сингер представить, сколько сокровищ и даров сокрыто в его душе?
Дальше...
Через призму его образа проходят перед читателями герои, вернее, их души. Все они немного эгоисты – а может и не так уж немного – но разве не все мы таковы? Им хочется внимания, понимания, и они всеми силами держатся за человека, в котором все это находят. Будь они меньше поглощены собой и своими переживаниями, то, возможно, заметили бы, что получают от него только ласковый взгляд, улыбку, кивок – все это может быть лишь проявлением вежливости (в сущности, так оно и было), но они видят то, что им хочется – распространенная ошибка очень и очень многих.
Кстати, и самому читателю легко впасть в заблуждение, потому что от Сингера практически не исходит никаких сигналов: у нас есть крупицы информации о его детстве в спецприюте и развернутая картина жизни с Антонапулосом – немым и к тому же сумасшедшим греком, лучшим другом Сингера. Именно разлука с ним положила начало тому году, на протяжении которого разворачивается повествование. И лишь ближе к концу, читая письмо, которое Сингер пишет своему другу, мы наконец слышим его голос и понимаем: он так же одинок, как люди, ищущие в нем поддержку. В силу физического изъяна он, может, даже более одинок, чем они, потому что не может выговариваться перед кем-то, создавая иллюзию взаимопонимания. Как они стремятся сделать из него понимающего друга, так он поступает с молчаливым, по-детски зацикленным на себе греком.
Самая слабая сторона книги, на мой взгляд, связана с разглагольствованиями Джейка о капитализме и учении брата нашего Карла Маркса: их много и по большей части герой озвучивает свои мысли на пьяную голову. Хотя все это неплохо вписалось в инфернальную местами картину запыленного, душного, нищего фабричного города, в котором понемногу закипает злоба.
Лучшая часть, как это часто бывает с нежно любимыми много мастерами южноготической прозы, это линия Мик. Уж сколько раз читали мы эту историю о взрослении, но именно южная готика с такой печалью неизменно видит в нем не наступление зрелости, осененное светлой грустью прощания, а горькую, непоправимую утрату невинности. На память в процессе чтения приходил чаще всего Капоте, особенно его роман «Другие голоса, другие комнаты» и цикл «Самодельные гробики». Мик утрачивает невинность в прямом и переносном смыслах. Девочка сталкивается с миром и его ограничениями, вместо того, чтобы открывать для себя его возможности, и это очень грустно (под ограничениями я, конечно, подразумеваю те, что мешают человеческой близости, а не только социальные). Повзрослела в этом романе не только она, но и ее Братишка, который в результате своей детской ошибки стал Джорджем, и этого уже не исправить.
Это книга об одиночестве, скажу я и никому не открою Америку, потому что название вполне себе говорящее. И перевернув последнюю страницу, я подумала, не ищу ли я своего мистера Сингера? Хотела бы я, чтобы рядом со мной оказался такой человек?
К несчастью, последняя страница оказалась вовсе не последней, и за ней выплыло послесловие. Когда читаешь о том, что «прогнило что-то в Америке» и рефреном повторяющиеся слова «американский ад», понимаешь, что, скажем так, налет идеологии имеет место быть. На это обычно просто делаешь скидку и читаешь дальше. Однако Майзельс в угоду собственным воззрениям неслабо извращает смысл романа, расставляя акценты весьма своеобразно. Джейк и доктор Копленд, персонажи вполне мне симпатичные, у Майзельс превращаются в солдат, борцов, непонятых героев, а в Сингере она видит воплощение эгоизма и внутреннее ничтожество, повлекшее за собой соответствующий финал. Пишу и понимаю, почему все это было написано именно так, но зла все равно не хватает.
Все, что укладывается во взгляды автора статьи, с поправками одобряется, все, что не укладывается, пренебрежительно отметается в сторону со снисходительными комментариями об ограниченности взглядов писательницы и незрелости ее философских воззрений. Меня это как-то покоробило. То, в чем я вижу только рамку, Майзельс преподносит как суть, указывая на то, что для Маккалерс одиночество – категория не надчеловеческая, а лишь порожденная социальными условиями. И человеколюбие как высшая ценность в представлении автора романа является свидетельством той самой незрелости убеждений. В общем, прочитав такой прекрасный и печальный роман, который хорош и стилем, и героями, и сюжетом, и даже идеально гармонирующей с текстом обложкой, совсем не ожидаешь подобной интерпретации.
А дальше на память сохраняю стихотворение, из которого заимствован восхитительный поэтичный заголовок
“The Lonely Hunter” by William Sharp
Green branches, green branches, I see you beckon; I follow!
Sweet is the place you guard, there in the rowan-tree hollow.
There he lies in the darkness, under the frail white flowers,
Heedless at last, in the silence, of these sweet midsummer hours.
But sweeter, it may be, the moss whereon he is sleeping now,
And sweeter the fragrant flowers that may crown his moon-white brow:
And sweeter the shady place deep in an Eden hollow
Wherein he dreams I am with him — and, dreaming, whispers, “Follow!”
Green wind from the green-gold branches, what is the song you bring?
What are all songs for me, now, who no more care to sing?
Deep in the heart of Summer, sweet is life to me still,
But my heart is a lonely hunter that hunts on a lonely hill.
Green is that hill and lonely, set far in a shadowy place;
White is the hunter’s quarry, a lost-loved human face:
O hunting heart, shall you find it, with arrow of failing breath,
Led o’er a green hill lonely by the shadowy hound of Death?
Green branches, green branches, you sing of a sorrow olden,
But now it is midsummer weather, earth-young, sun-ripe, golden:
Here I stand and I wait, here in the rowan-tree hollow,
But never a green leaf whispers, “Follow, oh, Follow, Follow!”
O never a green leaf whispers, where the green-gold branches swing:
O never a song I hear now, where one was wont to sing.
Here in the heart of Summer, sweet is life to me still,
But my heart is a lonely hunter that hunts on a lonely hill.
А здесь вариант перевода.